Появление вновь на сцену исчезнувшего еще в первом томе профессора Погорелова, связанная сложными узами с судьбой семьи Иславиных, создает сильный аффект своею неожиданностью и драматичностью. Допрашиваемый в чекистских застенках инженер Димитрий Иславин узнает в своем следователе бывшего либерального и революционного профессора, кумира левой молодежи… Жуткий и отталкивающий характер этого образа делается еще гораздо более выпуклым, и более страшным, от того, что автор говорит о нем без враждебности, без утрировки, наоборот, отыскивая и подчеркивая в нем оставшиеся человеческие черты, показывая, что он умеет страдать и любить. Но в нем нельзя не видеть родного брата самых мрачных фигур советского строя – кошмарных обер-палачей Крыленко и Вышинского.
Великолепно у Бурова все, что связано с эмигрантским Парижем, показанным в тонах беспощадной сатиры. Но даже при желании ничего нельзя ему возразить: его персонажи гротескны и нелепы, но все мы их встречали и встречаем на каждом шагу; они – сама жизнь. Чего стоит, например, все связанное с зарубежной газетой «Последние ночи»! Само название это словно бы изобретено Ильфом и Петровым, с их талантом зловещего юмора. Или вот отрывок из письма эмигранта брату на родину: «А что касается нашей общей зарубежной культурной жизни, то… съедаем друг друга»…
Если автор не пощадил эмигрантские нравы, то нельзя не признать, что и советскую действительность он сумел раскусить и передать с острей наблюдательностью и неизменным чувством смешного. Вот как технический специалист, в душе монархист и враг большевизма, Димитрий Иславин, выступает на советском производственном собрании: «Мы, советские работники, докажем нашими докладами и лабораторными анализами глубину и значение наших научных достижений, которые только и стали возможны, благодаря небывало щедрой постановке и оборудованию нашим Иосифом Виссарионовичем Сталиным советских научных институтов всех социалистических республик. Ему единому, отцу пролетариата, обязаны мы все, трудящиеся на фронтах науки и полезных ископаемых нашими достижениями»… Настоящая, типичная советская словесность, столь привычная всем, кто жил в СССР, столь нам всем надоевшая и ненавистная. Как чудно Буров сумел схватить и передать и язык, и суть этой галиматьи, обязательной там для всех, и принижающей даже выдающегося ученого до уровня и стиля малограмотного полуинтеллигента!
Метка и сцена, где рабочий Селезнев, бывший революционер, поет: «Падет произвол и восстанет народ», a советские академики, члены геологической экспедиции, переглядываются и перешептываются между собою, что такие песенки похожи на контрреволюцию. Вообще, этот персонаж Селезнева с его абсолютным разочарованием в коммунизме – один из самых символических и значительных в идеологическом смысле во всей трилогии.
Из наших давнишних знакомых, по-прежнему остается везде хорош старый князь Столетов, всегда, когда нужно, одним пинком опрокидывающий леса шаблонно-левых рассуждений. Этот величественный и ни с чем не церемонящийся вельможа былых времен не колеблется в любой момент подать политическим болтунам реплику вроде следующей: «Николай, мол, Палкин! Палкины, при которых такие солнца поднялись, как Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Толстой!». Впрочем, он не стесняется и с правыми, ищущими оправдания собственным косности и неспособности во всеобъемлющей активности «темных сил», и не прочь в разговоре с ними издевательски назвать Протоколы Сионских мудрецов – Протоколами Сиамских близнецов.
В романе много, впрочем, ярких и живых отдельных зарисовок, на которых невозможно здесь останавливаться. Упомянем только речь раввина на Кавказе в защиту монархии, за которую его революционеры, не в силах слушать, стаскивают с эстрады.
Если вообще, чтобы написать большую книгу нужны терпение и настойчивость, то в данном случае А. П. Буров доказал еще и то, что у него есть другое: неколебимое моральное мужество. Книга в защиту самодержавия! В защиту того, что является худшим жупелом не только для большевиков, но и для левой эмиграции! Браться за такое дело значит заранее быть готовым к замалчиванию, к нападкам, к клевете; выполнить его можно лишь будучи вдохновленным большой идеей, и равнодушным ко всему, кроме службы ей.
Перед таким трудом нельзя не испытывать уважения. И если легко можно критиковать отдельные дефекты романа и многие из высказываний автора по различным теоретическим вопросам, иногда парадоксальные, то невозможно отрицать, что апология самодержавной власти русских царей проходит красной нитью через все три тома «Бурелома», твердо и настойчиво выраженная человеком ясного ума и долгого жизненного опыта. И потому с трилогией Бурова важно ознакомиться всем тем, кому интересно знать, какие доводы имеют в запасе сторонники самодержавия, будь то для того, чтобы этими доводами пользоваться в споре, или для того, чтобы их опровергать.
«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг и журналов», сентябрь 1957, № 69, с. 134–136.
Море перед грозой
Habent sua fata libelli[184]! Роман «B море житейском» был ранним произведением П. Н. Краснова, предназначенным для газеты «Русский Инвалид» и законченным в 1911 году. Позже, в 1940 году, он вернулся к своему прежнему сочинению и полностью его переработал, а затем пожертвовал в дар Союзу русских военных инвалидов в Париже, отказавшись в пользу сего последнего от авторских прав. Но выпустить книгу удалось только в 1962 году. И удивительно, – значительная часть издания до сих пор не распродалась! А, казалось бы, мученическая и героическая смерть генерала Краснова должна бы была привлечь всеобщее внимание к вещи, являющейся одновременно одною из его первых и – последней! Рискнем прибавить, – и одной из самых лучших.
Краснов принадлежал, однако, лет двадцать, к числу самых популярных писателей в русской эмиграции. Его романы переводились на многие иностранные языки, и его творчество, несмотря на усилия левой критики, никак нельзя зачислить в категорию бульварщины; а большой опыт позволял ему говорить со знанием дела равно об Абиссинии, Средней Азии, Дальнем Востоке и о быте русского Зарубежья; и, конечно, о революции и гражданском войне. Долгая и столь трагически оборвавшаяся его жизнь вся отдана была на служение родине, и целиком прав генерал Позднышев, в предисловии к разбираемой нами книге, применяя к нему слова Гумилева и восклицая, что в его груди билось золотое сердце России.
Несмотря на переделку, роман сохранил атмосферу юности: он весь пронизан солнцем, светом и теплом летних дней на берегу то Балтийского, то Черного моря, и даже аромат цветов передан так ярко, что его неотразимо ощущаешь при чтении. Положим, в повествовании многократно меняются сезоны и обстановка; есть эпизоды грустные и даже жуткие; но общий колорит на нем лежит радостный и бодрый. Не диво: речь идет о счастливых временах нашего отечества, стоявшего, увы, на пороге страшных испытаний.
Нам рассказывается судьба трех офицеров, вовсе молодых в начале и приближающихся к среднему возрасту в конце. Из них, удачливый гусар Вадим Ламбин, видимо, отражает некоторые автобиографические черты писателя. Неудачливый, в противовес ему, усердный служака Иван Верхотуров, проводящий лучшую пору своей жизни на окраине Империи и плохо награжденный за свои заслуги, напоминает лермонтовского Максим Максимыча, с налетом интеллигента позднейшей формации. Тогда как финн Георгий Мальмсен, блестящий службист и академик, невольно воскрешает у нас в сознании пушкинского Германа: ледяная поверхность, а под нею жгучие страсти, влекущие в пропасть…
Некоторые мысли Краснова (высказывавшиеся им не только здесь) вызывают страшноватое предположение: может быть, они сыграли роль в действиях тех черных сил, которые определили его выдачу Советам? Один из героев романа, генерал Бетрищев, защищая память императора Павла Первого, провозглашает: «Самодур, скажешь? Ах, если бы этого самодура послушались, то не против Бонапарта, а с Бонапартом громить злейшего врага России – Англию… Святой бы вышел Государь. А то в самодуры записали и убили…» Уши врагов уловили эти слова – и со временем за них было отплачено.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 30 августа 1986, № 1883, с. 2.
Иван Солоневич, «Две силы» (Москва, 2002)
С наслаждением перечитал, в который раз не знаю, книгу, которую в первый-то раз читал, когда роман шел с продолжениями в «Нашей Стране» (под псевдонимом, помнится, Глеб Томилин). Но это – одна из книг, которые можно перечитывать без конца, как «Три мушкетера» или рассказы о Шерлоке Холмсе.
Остается поздравить издательство «Москва» с мыслью напечатать «Две силы» и сделать их доступными для читателей в современной России.
Сдается, не зря немцы советовали Солоневичу отказаться от публицистики и заняться целиком литературой! И, может быть, жаль, что он так и не сделал… Поражаешься его таланту. Каждый персонаж, вплоть до вполне второстепенных, говорит своим, неповторяемым языком: Светлов, Серафима, Еремей, майор Иванов или неподражаемый Степка. Более того, каждый проявляет свой отчетливо выраженный характер, особенности своей психологии и своего воспитания.
Досадно, что в книге немало опечаток, особенно, когда воспроизводятся иностранные слова: чациес вместо фациес и т. п. Но это в Эрефии, увы, в данный момент, беда неискоренимая.
И, конечно, больно от души, что смерть остановила руку автора может быть на половине его произведения: во всяком случае, чувствуется, что он бы нам о своих героях рассказал бы еще очень многое.
Окончание, приделанное к роману братом писателя, Борисом Солоневичем, к сожалению, безнадежно слабее остального. Курьезным образом и язык хромает: вместо самолет типично эмигрантское авион (по-русски невозможное; хотя очень даже существовало слово аэроплан; мне даже и более привычное – так говорила петербургская интеллигенция 20-х годов).
Если попробовать поискать (как принято в литературоведении) влияния и источники, – мы натолкнемся на неожиданную и любопытную аналогию с сочинениями Генрика Сенкевича. Нельзя не заметить сходства между разгромом, устраиваемым Еремеем Дубиным в кабинете захвативших его в плен чекистов и сходными действиями Юранда в «Меченосцах» в замке германских рыцарей. Да и сама личность Еремея очень уж похожа на Урса из «Камо грядеши?» (Впрочем, Еремея Павловича то и дело в романе величают медведем, что по-латыни и будет ursus).