Ряд других стихотворений принадлежит к области чистой лирики. Таковы глубокие и нежные стихи, посвященные матери, или грациозная миниатюра «Тише! Или ты не слышишь?», о лукавом ветре, подслушивающем беседу влюбленных.
О достаточно широком кругозоре автора свидетельствуют переводы из английских поэтов – Лонгфелло, Мура (любопытный украинский вариант столь хорошо известного нам «Вечернего звона»). Но еще более отчетливо, чем эти иностранные влияния, ощущается в стихах «Димы» знание русской литературы – только творческое преломление вековых ее традиций могло дать автору способность писать, как она пишет.
Стоит ли пожалеть, что сборник написан по-украински? Несомненно, если бы он вышел по-русски, русская публика легче смогла бы оценить и тонкость отделки стихов, и непосредственность чувства поэтессы, и книга, вероятно, нашла бы более широкий резонанс. Но поскольку вдохновение автора вылилось в стихах, написанных на ее родном наречии, – нам остается лишь порадоваться успеху «Васильков», аромат которых я постарался передать в своей заметке.
«Русская мысль» (Париж), 20 сентября 1947, № 23, с. 5.
Весна и солнце
Алексей Константинович Толстой обмолвился о себе когда-то, в своей автобиографии, «…почти все мои стихотворения написаны в мажорном тоне, между тем как соотчичи мои пели по большей части в минорном». Между прочим, «почти все» – сильное преувеличение, но общий дух света и бодрости у Толстого, конечно, был. Из крупных русских поэтов это связывает его из предшественников только с Пушкиным, а из позднейших – с Гумилевым. У всех троих, при совершенном различии есть эта одна, и очень важная, общая черта.
Заслуга Гумилева в этом сохранении самостоятельности, в этом героическом движении «против течения», может быть, особенно велика. Ибо в его время элементы не только пессимизма, но и прямого разложения, уже прочно укоренились на русском Парнасе. В этой обстановке говорить о красоте и благости мира, при всей его жесткости и кажущейся для нас непоследовательности, утверждать культ силы, смелости и моральной чистоты мог только человек с настоящим и большим мужеством, каким Гумилев и был.
Но что бы он сказал, если бы оказался в эмигрантской нынешней среде, где налицо уже не идеализация тоски, мировой скорби, разочарования всех ценностей и всякого смысла существования и бесспорный закон, против которого никто не решается протестовать?
На одном полюсе это приводит к ядовитой безнадежности, и стихи поэта, по его собственным словам подобны смеси цианистого калия с сулемой. На противоположном, – к просветленной грусти другого поэта эмиграции, признающего высшую цель человеческого земного пути, но видящего в нем, в первую очередь, мрак и страдание. Из поэтов старой эмиграции разве что у одного Туроверова[203] можно найти некоторые ноты Гумилева.
И новая эмиграция в этом отношении внесла мало нового. Наиболее известные из ее певцов кинулись в то же смакование хандры и отчаяния, спустились в ту же долину ужаса, что и их предшественники. Стоит просмотреть произведения Ивана Елагина, чтобы в этом убедиться. И если у Кленовского[204] христианские мотивы несколько смягчают безотрадность тона, его все же к мажорным поэтам никак не причислишь.
Конечно, они пережили войну. Но ведь мы все, наконец, ее пережили. Конечно, нельзя упрекать тех, которые войной оказались морально сломленными. Но насколько выше те, которые доказали, что они настоящие люди, и, взглянув в глаза смерти, хаоса и разрушения, не потеряли способности улыбаться, бороться и строить новое!
Кто является полным и поражающим исключением на этом фоне, и о ком потому мы хотим поговорить подробнее, это – Олег Ильинский. Странно сказать, мы никогда не видели его стихов отдельной книгой, и только и встречали их раскиданными по страницам различных литературных журналов, как «Грани», «Литературный Современник» и «Возрождение». И в количестве гораздо меньшем, чем нам хотелось бы.
Потому что именно такая поэзия сейчас нужна, как воздух. Поэзия, полная молодости и радости, напоминающая о том, ради чего стоит жить, несущая с собой веселье и опьяненье счастьем. Стихи, которые помогали бы бороться с унынием и заботами, а не погружали бы еще глубже в меланхолию. Поэзия юности и энергии, а не одряхлевшая и проникнутая насквозь духом увядания и умирания.
Может быть, самое лучшее из до сих пор опубликованного Ильинским, это поэма «Фабрис». Нас не удивляет, что сюжет ее позаимствован из «Пармской обители» Стендаля. Стендаль искал всю жизнь тех же героев, какие близки Ильинскому, людей действия, волевых и динамичных. Не напрасно профессор А. А. Смирнов[205] сравнивал его в одной из своих статей с Александром Дюма.
Не случайно и то, что сюжет этого высшего достижения Ильинскаго взят из западной литературы. Если не бояться слишком сильных слов, у Ильинскаго есть черта, роднящая его с Пушкиным: всечеловечность, благодаря которой люди любой страны ему понятны и легко входят в его творчество. Европу же он, как мы все, эмигранты, знает хорошо; но оценить и отразить умеет, как очень немногие в русской зарубежной литературе.
Говорить, да еще кратко, о «Фабрисе» не так легко. Очень маленькая по размеру поэма совершенно оригинальна и по тону и по замыслу, и мы не видим ничего, с чем бы ее можно сравнить в русской литературе. Разве что с некоторыми отрывками у Пушкина? Скажем,
Альфонс садится на коня,
Ему хозяин держит стремя…
Иное дело в прозе. Тут, если не в русской, то в западной, можно найти много аналогий: и Дюма, и Вальтер Скотт, и Киплинг, и Сенкевич. Но своеобразие поэмы в том, что, идя от авантюрного романа, она подымается до истинной поэзии, и что в ней основная идея жанра – сконцентрированная сила, беззаботная радость существования, ни перед чем не знающая удержу смелость, – соединены с более глубоким чувством меланхолии, врывающимся в последние строки.
Хотелось бы процитировать кусочек. Но какой? Они все так равноценны и так тесно сбиты между собой, что, начав, кажется, не сможешь остановиться. Начнем, все же, с начала, и дадим две строфы:
В лесу раздается топот копыт.
По просекам вдоль оврагов —
Наездник дорожной пылью покрыт —
Он в темном плаще, со шпагой.
Вся дивная вишня в полном цвету.
Он слепнет на солнце глядя.
Склоняясь, он ветки рвет налету.
Он лошадь по холке гладит.
В старой Европе Ильинский, как у себя дома, и ее красота и очарование для него родные. Он возвращается к ней в своем «Старом городе», у ворот которого
Рыжий парень тебя, не мешкая,
Алебардой припрет к стене.
Но Ильинскаго в сказочный город все же пропустят. Он там – полноправный гражданин.
Нам интереснее, однако, проникнуть в его внутренний мир: и здесь поражающим звонким аккордом, блеском солнечных лучей нас встречает его жизнерадостность, его чувство красоты и увлекательности всего, что нам Бог дал на земле, и отчего современные поэты нас постепенно приучают, не смотря, отворачиваться с брезгливой гримасой. Ильинский умеет глядеть иными глазами:
Ты в комнате душной бросишь науки,
Ты бросишь тетради в ящик стола,
Ты свежие ландыши в связке купишь,
Случайно, на площади, у угла.
Мороженым будешь сыт за бесценок,
В душисто-сосновый ларек зайдя,
Под вечер тебя захлестнет непременно
Веселыми порциями дождя.
Это свежее и яркое восприятие жизни, словно впервые открывающейся всякий день, может быть еще лучше выражено, впрочем, в другом стихотворении под, как нельзя более подходящим, названием «Молодость»:
Нынче день-то какой хороший!
Бродит ветер, листья клубя.
Сотни девушек из окошек
Улыбаются для тебя.
Да не дашь ты своей свободы —
Как судьба твоя ни сложись,
Для тебя на многие годы
Лучшей девушкой будет жизнь.
То же самое опьянение прелестью нашей «жестокой планеты», которую так любил Гумилев, Ильинский несет с собою во всех своих странствованиях, как исторических, так и географических. И если мы упомянули тут Гумилева, то не зря: его ближе всего напоминают стихи Ильинскаго о Голландии, о которых мы хотим сейчас сказать несколько слов, о Голландии, где он, между прочим, увидел своим зрением, побеждающим века и тысячи верст, как в Саардаме:
Плотник из гавани. Петр Михайлов,
Жирную селедку жует с хвоста…
Разве не чистый Гумилев – такая вот картинка Амстердама:
Чайки кричат – горластые птицы.
«Чайна» – китайский ресторан.
Чаю хотите, мингер, напиться?
Чашка на гульден и полтора.
Сколько их здесь – желтолицых, черных,
Индонезийцев и других…
Все здесь торгует рыбой печеной,
Жулит, смеется и говорит.
Но уже, пожалуй, не от Гумилева, а целиком от Ильинского, чудная, интимно-лирическая концовка:
Весело всем… А может быть только
Мне и тебе?
Она вводит нас в тему любви, которая у Ильинского сразу и едина, и многолика. Возьмем два образца. Стихотворение «Капитуляция» в своей томительной пластичности, в своем ритме, передавшем жару и аромат лета, вызывает в памяти многое Алексея Толстого («Где гнутся над омутом лозы…», «В жаркий полдень едет бором, дедушка Илья…», «То было раннею весной…»), Батюшкова («Дебри ты, Зафна, собой озарила») и целый ряд стихов Парни