[206]. Только, в сущности, легкомысленная игривость последнего здесь заменена недоговоренной, но глубокой страстью.
Здесь ягодки, и мы устали.
Тянуло с солнца в холодок.
И бабочка между кустами,
Вспорхнув, присела на ладонь.
И солнцепек, и ежевика.
Ладонь и бабочка близка…
И сильно голова кружится
От наклоненного виска.
Сейчас на карту все поставлено,
Сейчас игра ва-банк и вызов…
Что ж я, вы думаете, каменный,
Чтоб выносить такую близость?
А вот другой, трагический, аспект любви – стихотворение «Ю. Н.»:
И сначала вполне осознать не мог,
Шел, спускаясь на дождь по лестнице.
Почву мне выбили из-под ног,
Надо было сдержать равновесие.
Оно все выражает самый край отчаяния, о котором можно говорить, не нарушая предела эстетики. Сплошной стон боли, кончающийся беззащитными словами, обращенными к нашему последнему прибежищу:
Господи, как-нибудь устрой,
Поддержи меня, Господи.
И в то же время, оно построено так, что не убивает в читателе веры в жизнь, а ее укрепляет. Страдание надо уметь перенести, и лирический герой Ильинского его выносит с благодарной стойкостью – и, конечно, преодолеет его, не разочаровавшись в своей любви к миру.
Другие испытания, как ужасы войны – это уже нечто меньшее. Им настоящего человека не сломить. Да и сколько светлого Олег Ильинский сумел подметить там, где для других только и был кромешный ад!
Чего стоит эта дивная фигура русского парня из стихотворения «Шофер»:
С развеселой удалью шофера,
С наглой искоркой в глазах…
Который, кажется, больше всего любит свою машину, но, тем не менее, если уж придется, то:
Он польет свой грузовик бензином
И цигаркой подожжет.
Так и всюду. Через кровь и борьбу сияет божественный образ в человеке; надо лишь его видеть. Ильинский и видит. Возьмем его замечательную эпопею «Рядом с фронтом», которая напомнит так много переживаний, приключений и волнений большинству новых эмигрантов:
Прорыв. И бои за такой-то город…
И каждый рассчитывает, когда —
Учтя расстояние, местность и скорость
Советские танки будут сюда.
С полудня уже слышна канонада…
Заходят с боков! Обойдут кругом!
Застрянут! А, впрочем, смываться надо —
Сказать же короче – бежать бегом.
И на фоне этого задыхающегося бегства для спасения жизни, борьбы за самое последнее, улыбающаяся встреча между невольными врагами – советским танкистом и двумя удирающими на мотоцикле беженцами. Вот что им говорит красноармеец:
«Смываешься, чтоб тебя разразило!
Постой, вот догоним, всем вам каюк!
Куда ты уйдешь? Не хватает бензина
Эй, братцы, постойте, я подолью!»
Но Ильинский не только в современной, родной нам, России, разглядел человеческий лик. Он его находит и у иностранцев, и в разгаре войны. Вот его русские где-то в оккупированной немцами России, в муках эвакуаций, смотрят, как:
Седой солдат идет с походной кухни.
Побрякивая медным котелком.
Теперь бы чаю, не попить – понюхать.
Рот промочить единственным глотком.
Завершением сцены являются такие строки, примиряющие и радующие:
«Нун тринкен Зи, зо гет эс вирклих бессер[207]», —
Сказал солдат, подавши котелок.
Перечитав стихи Ильинского, всякий впечатлительный читатель испытает прилив новых сил и надежд. Как часто нам всем это нужно! И потому, как жаль, что они сих пор отдельной книгой не изданы…
Эго обстоятельство может до известной степени объяснять, но никак не извинять, тот факт, что Ильинский так мало отмечен критикой. Среди нас живет большой поэт, с непосредственным и ярким дарованием, которого несомненно рано или поздно оценит широкая публика – и странно, что о нем не пишут гораздо больше при разборах нынешней эмигрантской литературы.
«Возрождение» (Париж), рубрика «Литературные заметки», сентябрь 1956, № 57, с. 133–136.
Н. Ульянов, «Сириус» (Нью-Хэвен, 1977)
Книга читается с увлечением и без отрыва, несмотря на явные дефекты в композиции.
Сначала кажется, будто имеешь дело с классическим историческим романом, как их писали великие мастера данного жанра: Вальтер Скотт, Александр Дюма, Генрик Сенкевич; и, по их образцу, у нас – Загоскин, Пушкин, А. К. Толстой. Согласно установленным ими канонам, в центр действия помещается вымышленный герой, или группа героев, чьи судьбы переплетаются с таковыми у подлинно существовавших лиц, игравших важную роль в прошлом.
В подобном случае, у Ульянова[208] на первом плане оказался бы юный армейский поручик Александр Дондуа, из «тамбовских Дондуа», – потомок полностью обрусевших французских эмигрантов, влюбленный в Великую Княжну Марию Николаевну, дочь нашего последнего царя. Он очень удачно появляется на сцене, сразу подкупая сердце читателя, а вслед за ним обрисовываются и другие dramatis personae[209], на ком могла бы строиться фабула: его друг, полковник Жуков, его либеральный дядя – Лучников, его знакомый – астролог Маврокордато.
Но наши надежды не сбываются. Дондуа, чем дальше, тем больше, отходит в тень; его участь рассказывается вскользь, его мысли и чувства излагаются мимоходом. Да и любимая им царевна остается для нас грациозным и очаровательным видением; проникнуть в ее внутренний мир автор и попытки не делает.
Есть и иная школа исторического романа, преобладающая в наши дни. Она, например, в Англии блестяще представлена двумя исключительно талантливыми женщинами: Маргарет Ирвин[210] (скажем, в ее романах о Монтрозе[211], о Марии Стюарт) и Норой Лофтс[212] (в романах об Анне Болейн, об Изабелле Католической, о Гортензии де Богарнэ). Много писали по такой же схеме и в СССР: Василий Ян об Александре Невском, Алексей Югов[213] о Данииле Галицком, Валерий Язвицкий[214] об Иоанне Третьем и т. д. Тут берется биография подлинной исторической фигуры и вокруг нее развивается художественное повествование.
По этому принципу, в главные персонажи «Сириуса» автоматически выдвигалась бы трагическая личность Николая Второго. Мыслимо было бы, конечно, использовать и демонический образ Распутина, или хотя бы кого-либо из министров и генералов того времени.
Но нет и этого. Роман просто превращается в картину событий целой эпохи; если в нем есть герой, то это – Россия; если есть сюжет, то это – страшные годы поворота, ниспровергшего великую державу в бездну неизмеримых страданий.
К числу недостатков, уже отмеченных критиками, относится несправедливое – слишком отрицательное – изображение государя Николая Александровича, и еще более – царицы. В извинение автору можно сказать, что он, несомненно, придерживался мемуаров современников, тогдашних политических деятелей; у них же такая оценка и доминирует: у левых из предубеждения, у правых – по причинам неудовлетворенных амбиций, личных обид или в поисках козла отпущения за катастрофу.
В отдельных эпизодах, однако, – словно бы пользуясь моментами, когда автор им по рассеянности предоставляет свободу! – царь и царица проявляют неожиданное и непреодолимое очарование.
Что до оригинальной идеи, положенной в основу всего произведения, о гибельном влиянии зловещей планеты Сириус на Землю, она, понятно, воспринимается как чистая фантастика. Хотя, с другой стороны, ощущение рока, фатума, внезапного прорыва в мир неких сатанинских сил, всегда испытываешь при знакомстве с происходившим в России (да и не в ней одной) в первые десятилетия XX века.
Для всех нас, не знавших и не помнящих того периода, никакие разговоры с очевидцами и участниками тогдашних событий ничего не объясняют. Какая слепота, какое безумие охватили людей, мешая им видеть и сознавать, что они творят, куда толкают страну, чем их действия должны окончиться?!
«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1978, № 37–38, с. 248–249.
Мастер очерка
Случилось мне раз сослаться, в полемике с Л. Пожарским, на исследования Н. Ульянова, подтверждавшие плодотворную просветительную и организационную роль Святейшего Синода; и вспыхнул целый взрыв злобы и яростных протестов, выявивших ненависть, накопившуюся против него в ультраправых кругах эмиграции. Хорошо еще, что умный А. Макриди[215] за меня заступился; не то – съели бы.
Между тем, как читаешь сочинения этого компетентного историка и талантливого писателя, поражает их национальный и даже консервативный часто характер. Если он навлек на себя гнев людей, склонных мыслить односторонне и прямолинейно, он отчасти виноват, правда, сам: своею склонностью к парадоксам и оригинальности и постоянною готовностью плыть против течения. Однако, течение-то, с которым он борется, – почти всегда левое, со своими набившими оскомину трафаретами.
Трудно понять бури вокруг его романа «Сириус» (интересного, хотя и недоработанного: первоначальная романтическая фабула в нем затерялась в потоке исторических событий и историософских наблюдений). В книге, как она опубликована, нет, в сущности, ничего обидного для памяти царя Николая Второго; наоборот, скромность и приветливость Императора, мужество и стойкость Императрицы встают местами в самом привлекательном свете. Идея же, положенная в основу повествования, по справедливости заслуживала серьезного раздумья: о периодическом возникновении эпох, возможно, связанных с астрономическими причинами, когда массы всколыхиваются дикими импульсами и даже культурные и порядочные люди начинают действовать вопреки голосу рассудка и правилам нравственности и человечности.