А вот высказывание центрального персонажа, Льва Ильича Гольцева: «Как страшно все это… Как у нас либералы или революционеры, как обязательно Россию ненавидят, и не просто даже ненавидят, а со злорадством, сладострастием, будто он совсем и не русский – иностранец».
Ему вторит еще не выяснивший свой путь студент Федя: «Может я, правда, не с теми людьми сталкивался, а только они похожи на наших же комсомольцев, из начальства которые, ну, в институте, я на педагогическом учусь, на литературном. Те же у них идеи – только наши за советскую власть, а эти – против».
Все основанные на материализме схемы представляются Льву Ильичу пройденным этапом, пустыми фантазиями: «Спенсер! Придумать же такое для русского мужика, когда уже был Гоголь, не говоря про Серафима Саровского» – восклицает он по поводу деятельности народников прошлого века. «Да уж и идола вы себе выбрали – ничего более антирусского, чем все эти хохмы Вольтера и вообразить себе невозможно» – говорит он теперешнему диссиденту, сославшемуся в споре на энциклопедистов.
Непримиримый ни к юдофобству, ни к поверхностному русскому шовинизму Гольцев с безжалостной прямотой анализирует реальную вину своих соплеменников: «Ну как объяснить огромный, никак не преувеличенный антисемитами процент евреев в русской революции?» – и делает из нее закономерный вывод: «Для русского человека революция была сродни оккупации – чужие песни, и чужой флаг, и чужая философия, и уничтожение святынь, и латышские штыки».
О смерти Императора Николая Второго он рассуждает так: «Но ведь у нас не было казни, а было гнусное, трусливое убийство, с предварительным издевательством, убийство всей семьи – жены, девочек, больного малолетнего сына, прислуги. Омерзительное сокрытие следов преступления, сжигание трупов…»
Близкий сердцу автора, настойчиво им выдвигаемый символ пробуждения России – травинки, пробивающиеся сквозь асфальт, приложим и к его собственному труду. В таких сочинениях рождается новая Россия, через них виднеется занимающаяся на ее горизонте заря.
Но лучше всего резюмировать роман «Отверзи ми двери» и выразить его суть иным образом, тоже в нем встречающимся:
«Будто открылся родник, источник, забитый телами, залитый известью, заваленный камнями, а сверху асфальтом, а по нему полвека ползал каток, утюжил, чтоб способней было маршировать на костях, дудеть в трубы, в горны, чтоб цвет крови напоминал уже не о живом страдании, а вызывал кровожадное дикарское веселие, чтоб оно все вокруг застило, заглушало… Открылся источник, размыл страшную плотину, просочилась окрашенная еще той самой забытой, живой кровью живая вода, хлынула на истосковавшуюся, жаждущую, ждущую влаги землю».
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 26 января 1979, № 1508, с. 3.
З. Крахмальникова, «Благовест» (Цолликон, 1983)
Коротенькая повесть [З. Крахмальниковой[236]] эта переносит нас в среду нынешней оппозиционной, целиком разочаровавшейся в большевизме, подсоветской интеллигенции; уже нам знакомую по сочинениям А. Герц, Ф. Светова, В. Максимова, Е. Козловского и др. Не скажем «в среду диссидентов», так как герои мало занимаются политикой: они поглощены поисками истины в своей душе, религиозными переживаниями и семейными неприятностями (увы, измены и разводы процветают между ними, как никогда в России).
Мир показан нам глазами доктора в отставке Веры Димитриевны, прикованной болезнью к постели, и ее родных с их друзьями и знакомыми; описываются иногда и ее воспоминания.
Вера Димитриевна пришла к православию, которое дает ей успокоение, внутренний мир и твердость, равно как и ее единомышленникам, отцу Сергию, Николаю Георгиевичу и интуитивно верующей и праведной девочке Насте.
В ткань повествования вкраплены мысли о богословии и связанных с ним моральных проблемах, всегда глубокие и интересные, хотя в некоторых отдельных случаях и спорные; что приближает книгу, – в остальном совсем на них не похожую, – к произведениям К. Льюиса и даже отчасти Честертона.
Остановимся на наиболее значительных.
Вот что говорит один из персонажей, старик Василий Ипполитович:
«Вы помните, как Гоголь воспротивился тому, чтобы культура, а в частности, литература, становилась доступной народу? Зачем читать мужику книги демократов, социалистов, безбожников; он должен читать Священное Писание… Оно вмещает в себя смысл всех вещей и явлений… Белинский готов был распять Гоголя за это и кричал ему: "поборник кнута! защитник обскурантизма!". А Гоголь исходил из простейшей мысли, правоту которой доказала со всей неопровержимостью история. А мысль эта вот: для спасения души прежде всего нужно просветиться светом Священного Писания, а значит и для воспитания нравственного чувства… Ибо нет ничего важней для развития нравственности, и понятней нет ничего, кстати, кроме Бога. Бога, как Истины, Любви, Добра и Судии. А самое вредное и опасное для развития нравственного чувства есть отрицание Бога, а значит утверждение возможности убить, украсть и так далее. Вот тот мужик, которого хотел просвещать Белинский своим способом, сначала сопротивлялся убийству, как мог… Потом дети его, затем внуки и правнуки поддались этому соблазну "просвещения". У них отняли мир, и они начали убивать все чаще, затем убийство стало ремеслом».
Другой персонаж, дочь Веры Димитриевны, Маша, так пессимистически судит о нашем времени: «Это конец, да, мамочка? Конец. Так еще не было никогда, значит, конец. Одни безбожники пойдут на других и будет кровавая бойня, не Священная война, не Отечественная, а просто вселенское убийство из-за куска хлеба».
Не менее мрачно судит о вещах и ее муж, Борис: «Не знаю, есть ли Бог, вряд ли есть, но дьявол уж точно есть».
К числу весьма сомнительных рассуждений принадлежит рассказ об отце друга Бориса, Диме: «Когда он захотел вернуться из эмиграции в Россию после войны, его предупреждали, что он здесь погибнет. Отец и сказал тогда: "Я все равно смертен, мы все обречены на смерть. Зачем же выгадывать несколько лет. Я лучше поживу столько, сколько мне даст Господь, естественной жизнью…"». И погиб в лагере. Что же тут естественного? Это, морально, в конечном счете, – самоубийство (то есть грех), ничем неоправданное и потому как раз для нормального человека неестественное!
Ярко оптимистическим высказыванием является, зато, наоборот, характеристика друзей Георгия Васильевича, сына Василия Ипполитовича: «Это новое какое-то племя людей, рыцари политических сражений, дуэлянты нового качества, хотя чем-то напоминают извечных русских дуэлянтов своим бесстрашием… Они бесстрашны, эти дуэлянты, ибо знают, что их ждет. Но они – люди чести…»
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 1 октября 1983, № 1732, c. 3.
Д. Антонов, «Восстание» (издательство Чеховград, Западная Германия, 1983)
Книга является продолжением романа «Чеховские университеты» (опубликованного там же, в 1982 г.). Оба тома рисуют судьбы нескольких семейств в России и за рубежом, первый за весь период, начиная с революции, второй же – в наши дни. С идеологической точки зрения, почти все мысли автора (выражаемые, обычно, его положительными персонажами) нам вполне симпатичны и приемлемы.
Разбирая деятельность советских литературоведов, он резюмирует: «Так отрицались устои русской литературы, завещанные всей классикой, традицией мировой культуры, отличавшей всегда Бога от дьявола, гения от злодея». Советский провокатор Серебряков, посланный на Запад для разложения эмиграции, развивает следующие идеи: «Каждый русский, какое бы важное место он не занимал в советском аппарате, прежде всего – сын России! Патриот Родины должен мыслить государственными категориями!.. Мы должны быть на страже социальных завоеваний последних десятилетий: обобществленное сельское хозяйство и национализированная промышленность». Начало этого построения – не конек ли г-на Нилова и К°, а конец – не та ли же музыка, что мы слышим из уст г-на Эткинда и г-жи Иловайской[237]? Антонов, без сомнения, не имел их в виду (да они все, вероятно, вполне честны и искренни в своих неудачных взглядах), но так хорошо вышел у него собирательный, обобщающий образ фальшивого демагога, что он воплотил в себе худшие заблуждения, бурлящие в эмиграции, в реальной жизни!
Подлинный патриот, Михаил Москвин, возражает Серебрякову: «Чекизм подмял под себя… культуру России, заложенную в классиках. Сегодня борьба против мыслящей интеллигенции – главная идеологическая задача партии и всех ее органов», и справедливо опровергает представление будто «вся интеллигенция была левая», а Достоевский представлял собою исключение.
О Достоевском Москвин констатирует: «Даже самые страшные предположения Достоевского о бесах – оказались на поверку всего лишь невинной культурной проекцией… Действительно, даже самые страшные предположения классиков не могут сравниться с тем кровавым кошмаром, в который партия погрузила Россию». Откуда он делает правильный вывод: «Высшая ныне правда: борьба против советской чумы».
Согласимся и с таким мнением: «Власов и военнопленные знали советскую власть, поэтому и боролись против нее, в отличие от некоторых эмигрантов» (тут бы тоже легко можно подставить кое-какие имена людей, 50 лет живших за рубежом и известных своею ненавистью к Власову и к Краснову).
Но если принципиальные установки автора мы одобряем, стиль его, пересыпанный неприличными словами и скользкими шутками, вызывает наше решительное осуждение. Коль скоро его основная цель – защищать русскую интеллигенцию, то не подобает употреблять язык, который эта интеллигенция традиционно презирала! Роман сильно выиграл бы от очищения слога.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 15 января 1982, № 1695, с. 3.
Три романа о Резанове
Русская литература, и советская, и эмигрантская, долго оставались в долгу перед памятью Николая Петровича Резанова, замечательного государственного деятеля XVIII–XIX веков; как ни странно, упоминания о нем скорее можно было найти в иностранных источниках на различных языках – немецком, английском, французском и испанском. Зато теперь этот пробел можно считать заполненным: в распоряжении читателя – целых три русских романа о Резанове, изданные один в Москве, а два другие в Америке.