Изумляет уточнение г-жи Синкевич в предисловии: «Не включены… стихи прозаиков Анатолия Дарова[245] и Сергея Максимова». Что за странная дискриминация! Почти все большие русские поэты писали и в прозе: Пушкин – автор не только «Евгения Онегина», но и «Капитанской дочки»; Лермонтов – не только «Демона», но и «Героя нашего времени»; А. К. Толстой – не только «Иоанна Дамаскина», но и «Князя Серебряного». Применяя критерий составительницы «Берегов», и их бы следовало исключить из поэтических антологий русской литературы XIX века!
В данном случае, ее суждение особенно сомнительно. Упоминаемый ею Даров, подписывавшийся сперва «Анатолий Дар», начал именно как поэт, стихами в «Гранях» и других журналах и, скажем откровенно, именно в стихах проявлял гораздо больше таланта, чем позднее в прозе (да и много ли он в прозе-то написал?). А поэма С. Максимова об Иоанне Грозном есть одна из вершин поэзии второй волны, которая бы украсила собою любую антологию, и которую следовало бы перепечатать в первую очередь.
Но займемся не сборником как таковым, а откликами на оный. Все они полны желанием доказать, что роль второй эмиграции закончена, что она, если еще совсем не ушла, то ей пора-пора! – уходить. Нетерпеливо и властно нас пихают в могилу. Почему бы, однако? Как я уже писал в другом месте, люди как А. Солженицын, И. Шафаревич[246], А. Синявский, В. Солоухин принадлежат к тому же поколению, что и мы, – а их никто покамест не списывает в расход!
Очевидно, каким-то кругам новоприбывших в свободный мир и подсоветской интеллигенции кажется, что мы им мешаем, занимаем нужное им место. Вспомнили бы умиротворенные слова Лермонтова: «На свете места много всем!».
С точки зрения здравого смысла, за вычетом второй волны (очевидно, и с потомством?), кто же из русской эмиграции в целом останется? Первая эмиграция, там и так гораздо старше нас… А ее детям, при всех их заслугах, не достает опыта жизни в России и уж тем более – в подсоветской России. Так что нужно ли нас уничтожать? Как говориться: Cui prodest[247]?
Типичны заглавия вроде опуса Д. Бобышева: «Вечерние песни». Мол, давай, давай, закрывай лавочку! Кстати, он и кончает замечательно: выражением надежды, что «родина нам простит». А кто же из нас просит прощения? За что? За борьбу против сталинского ига, – те, кто боролся (боролись многие из нас)? За то, что от этого ига бежали? Так от него драпали все, кто мог, – только смогли-то немногие. Мы так думаем, что прощения у родины должны скорее просить те, кто вчера еще был членом компартии (а то и хуже – номенклатуры!) или блюдолизом советского строя. Слава Богу, мы – не были.
Впрочем, вот В. Завалишин, выясняется, с нетерпением ожидает от советских правителей «амнистии». Что же, вольному воля! Мы эти его высказывания читаем с чувством неловкости.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 5 июня 1993, № 2235, с. 2.
Экспонат противоречий
В большом томе в 466 страниц – «Экспонат молчаний» (Мюнхен, 1974) – Алла Кторова объединила этюды, прежде опубликованные в разных журналах. Как обычно, тут все талантливо, оригинально и… несимпатично. Словно бы на губах у автора застыла брезгливая, презрительная усмешка, а в душе угнездилось желание эпатировать читателя. Хочется о писательнице сказать устами одного из ее персонажей Генриэтты Семеновны Файнер: «Все у ней на месте, и самоуверенность, и апломб, и брио». Это да! Если бы еще было сердце… но оно-то как раз и не на месте.
В данном сборнике лучше всего «Дом рабыни», «Юрин переулок» и «Кларка– террористка». Остальное, при всей яркости изложения не подымается выше уровня газетного очерка, а, например, «Скоморошки» – вообще сумбурная, невнятная ерунда.
«Домрабыни» это – московские домработницы: пожилая Нюрка и молодые Тонька и Нинка. Судьба Нюрки сложилась так: «Поступила она на место, когда родилась моя подруга Ленка. Было это 30 лет тому назад. Сейчас ей 45. С тех пор они не расставались». Итак, это одна из тех нянь, которыми всегда была богата и имела основания гордиться Россия. Зачем же и за что Кторова над Нюркой форменным образом глумится? Это неприятно уже тем, что не в традициях русской интеллигенции смеяться над народом. А Нюрка притом совсем не глупа, – даже остроумна, – абсолютно честна, и наделена золотым сердцем. О своей питомице и ее подруге она ласково говорит «мои девчонки, Ленка, да Алка», а уж Лениного сынишку Юрку и вовсе обожает – половину любимого пирожного откладывает для него.
Выражается Нюрка не прилизанным книжным, а деревенским, чисто великоросским языком. Так что ж? Эта же народная речь, какую она силу и красоту получает под пером Солоухина, Максимова или Солженицына! Чем она хуже интеллигентского жаргона?
У Кторовой, считающей себя лингвисткой, хороший слух, но по части суждения слабовато. Она подмечает, что у Нюрки Тонька звучит, как Тонькя. И верно, такая черта широко распространена в русских говорах; но это – вроде оканья и аканья: местный вариант русского языка, над которым нет оснований смеяться. Иное дело, когда Кторова потешается над евреями, неправильно говорящими по-русски («Там есть яички…. там есть сметана….»); хотя и то сказать, юмор получается не очень высокого разбора.
Нюрка не больно много знает про биографию и идеи Карлы Марлы – но такая ли уж беда? А вот про Сталина она очень даже метко высказывается по поводу давки на улице во время его похорон: «Жил Сталин энтот, все людей давил – и помер, все давит-то».
Кторову жестоко возмущает аморальность и бесстыдство русского народа: он поет «частушки, по сравнению с которыми стихи Баркова кажутся детским лепетом». Правда, те, что она цитирует, не столь ужасны:
Танк танкетку полюбил,
Ее в лес гулять водил,
От такого романа
Вся роща переломана.
Однако, молоденькая Нинка, согласившись исполнить игривую частушку, предварительно прячется за шкаф, – а то ей стыдно! Парижские или лондонские студентки не прятались бы… В сравнении с ними Нинка – чиста, как белый снег.
Конечно, если Алле Кторовой свойственны строгие, нравственные убеждения и незыблемое уважение к правилам приличия, – чувства эти достойны уважения. Но только… Описывая ребенка, она его называет «ж…стеньким». Мимоходом излагает такой принцип премудрости:
«Каждому своя сопля солона, когда ты даже своему дерьму не хозяин». И если тут сказано «дерьмо», то обычно она пишет крепче, на букву «г». И от себя и от имени героев угощает нас такими фразами: «Дети кричат, старухи б…т». Не говоря уже о терминах не вовсе «высокого штиля», вроде: при-хе-хе или об именах персонажей типа Софья Пересранцева.
Это, пожалуй, тоже стоит Баркова. С той только разницей, что Нюрка нарушает правила хорошего тона без умысла, в сердечной простоте, а высоко образованная Алла Кторова – вполне сознательно.
Ну да не будем придираться к словам, не в них суть. Попробуем лучше вникнуть в моральное воззрение автора, вот маленький, но красочный отрывок из ее биографии, о том, как она юной девушкой проводила время в гостях у подруги: «Сначала мы сидели все вместе в самом светлом месте, у окна, а потом, по очереди, парочками, медленно удалились в удобные для каждого закоулки Алькиного жилья».
Нечем особенно гордиться! Еще большой вопрос, согласились ли бы на такое всякие там «некультурные» Нинки и Тоньки… А Нюрка уж несомненно за подобные дела дочь – пожалуй, и воспитанницу, – разложила бы да выпорола.
И если это грехи прошлого, то вот как формулирует уже немолодая Алла Кторова свое жизненное кредо, свои этические нормы поведения, в наставлении, которое дает 17-летней девочке, дочери своей покойной приятельницы:
«Хочешь, Жанка, мини-юбку носить до пупа! Вот только до этого места? Надень и ступай. Видишь, радость, вон того парня, настоящего кошмара, босого, лохматого, и, наверное, вшивого, – но! – зато "жоли[248] мордочка"? Нравится он тебе? Еще бы? Ну тогда – смело вперед!»
Невысокого сорта мораль. Нет, Алла Павловна, не вам учить русский народ нравственности с высот вашей ослепительной культуры. Если другого у вас нет за душой, – лучше помолчите. В одном месте своей книги, вы сами взываете к публике: «Да уймите же меня, уймите!»
Стараемся, Алла Павловна.
Чтобы быть справедливым, надо признать, однако, не только незаурядный литературный талант Аллы Кторовой, но и то, что порою у нее пробиваются ростки чего-то лучшего. Например, рассказ «Юрин переулок», кстати, более заслуживающий название рассказа, чем все ее другие вещи, – из быта советских школьников, овеян дуновением чистой молодой любви, и был бы совсем хорош, если бы Кторова и сюда не вставила отдельные циничные фразы, здесь порождающие резкий диссонанс.
В рассказе «Кларка-террористка» есть место, но, кажется, единственное в творчестве Кторовой, – выражающее искреннее религиозное чувство. Однако, заодно отметим крайнюю примитивность политических идей, отраженную в этом же очерке: Кторова боится, что при перевороте в СССР рабочие и крестьяне стали бы громить интеллигенцию, как живущую материально благополучнее! Не стали бы: наоборот, создавали бы дружины по борьбе с бандитизмом. Грабили бы блатные, чего, конечно, можно опасаться.
Право, жаль все же, что Кторова так далека от народа, так неспособна его понимать. Вот поэтому она вкладывает в уста Нинки такие слова: «Как леригия? Как все у нас ребята да девчата, так и я… На престольные за водкой… в очереди стоим…» А за ними, на деле много чего стоит!
Главное же, решительно скверно, что ко всем произведениям Кторовой вполне можно применить то самое, что она пренебрежительно бросает о народных частушках: «Много таланта, остроумия, юмора – есть все, кроме минимального приличия».