Стыдно, Алла Павловна!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 18 ноября 1975, № 1342, с. 4.
А. Кторова, «Мелкий жемчуг» (Роквилль, 1987)
У Аллы Кторовой есть поклонники (мы не из их числа) и порицатели. Наверное, и новая ее книга первым понравится, вторым – нет. В ней, во всяком случае, – что и понятно, с годами, – обычные ее свойства сгущены и подчеркнуты; увы, – в первую очередь, недостатки.
Для Кторовой всегда были характерны, – при наличии немалого литературного дарования, – вульгарность (точнее даже: культ вульгарности) и плохой вкус. Здесь они прямо выпирают. Читателей она называет пупсики, и на каждом шагу их оглушает формулами вроде: «Хм-мм… Вот тебе и трали-вали. Вот вам и трынцы-брынцы». Или: «Да, такова селавийка». А иногда и поражает прилагательными особого типа: «в своем временочаковаипокорениякрыма коричневом кошеле». Хуже еще, когда мы наталкиваемся на «хитрожопенькую улыбку». Ну да это все, в конечном счете, перепевы прежнего ее стиля.
«Мелкий жемчуг» можно разбить на три отдела: 1) очерки недавних поездок автора в СССР, жизни ее сейчас в США и воспоминаний о детстве и юности; 2) изыскания о предках (преимущественно по отцовской линии); 3) разговоры с неким мифическим старым эмигрантом.
Разухабистость слога и тяга к неприличному сильнее всего проявляются в части условно нами обозначенной как первая. Говоря о рано умершей близкой подруге, писательница восклицает: «Каждый день о тебе думаю, мысленно по попочке похлопываю». К смерти подобало бы иметь больше уважения!
Не имея своих детей, Кторова не прочь повозиться с чужими, включая с маленьким соседским негритенком, и даже натаскивает его зачем-то в русском языке. Тут плохого нет, и мы бы охотно посочувствовали. Однако, чему именно она учит? Она в восторге, когда мальчик произносит: «Мой джопички is мокри». Казалось бы, поганым словам учить ребенка уж вовсе бы не следовало! Притом же, сдается, преподавательские способности новоявленной американки не на должной высоте: ее муж, после 28 лет сожительства, объясняется по-русски следующим образом: «She is сто-ing and пляки-ing» (Она стоит и плачет). Право, мы наблюдали, что, – при небольшом желании, – за гораздо более короткий срок иностранные супруги русских женщин достигали куда лучших результатов!
В чем решительно не можем согласиться с Кторовой, это в ее апологии «многоэтажной лексики», которой «забавляются сейчас и те, на кого никак не подумаешь». Ибо, по ее мнению: «Пользоваться бранными словами в небранном контексте могут только прямодушные, веселые и легкие люди».
Мы, наоборот, задыхаемся в атмосфере смрадного сквернословия, наводнившего сейчас западную и – молитвами диссидентов – русскоязычную зарубежную литературу. И отражает оно, безусловно, именно падение морального и культурного уровня, наступающее в наши дни. А что до прямодушных и веселых людей, то применимо ли подобное определение к уркам, являющимся первоначальными и основными носителями похабной речи? Нет уж, оставим уважаемую Аллу Павловну в их компании, и не станем к оной присоединяться.
Солидаризируемся скорее уж во мнениях с ее дедушкой, молвившим, заслышав мат в коммунальной квартире, где он жил: «Выражаться нельзя. У нас тут дети растут» И добавившим: «Дама, а безобразят как серые, равно браги напились на купецкие деньги… Да бурлаки бечевую по Волге тянут, а чтоб такое…» Вот голос русского народа!
Выделим специально то место, где Кторова берет назад свои прежние высказывания о нынешней подсоветской молодежи, убедившись, не без удивления, что эта молодежь отнюдь не чужда гражданским мотивам, в частности, выраженным в песнях Б. Окуджавы, и весьма склонны строить прочную семейную жизнь: «Я ж ведь была уверена, что они только фарцевать да дергаться под заграничные вопли умеют». Этого ее мнения мы никогда не разделяли.
Исследования о предках, – как мы узнаем, ямщиках, начиная аж со времен царя Михаила, – не вызывают возражений, и даже могли бы быть весьма интересны (на практике, они порой скучноваты). Заметим, что наглядный образец того, как не надо забывать предков, представляет собою муж Кторовой, Джон Шандор. Его родители – то ли словаки, то ли карпатороссы, – эмигрировали из Австро-Венгрии в Соединенные Штаты; мать его еще недавно была жива (или еще и жива посейчас). А он, приехав в Венгрию, где и теперь обитают его родичи, – не мог ни слова произнести на их языке! Кторова служила ему переводчицей, на базе родства славянских языков повсюду.
Специально плохи главы книги, изображающие карикатурного дряхлого гусара (кстати, этот образ кочует у Кторовой из одного сочинения в другое; гусар то доживает свои дни в советской богадельне, то – как тут – догорает на берегах Гудзона). В старой эмиграции, не спорим, вдоволь найдется и глупых людей, и всякого рода чудаков, но выведенный на сцену здесь ветхий кавалерист есть воплощение представлений (вчистую ложных) советского образованца о том, каковы должны быть старые эмигранты, белогвардейцы вообще, и даже бывшие люди в России: необычайно нелепые и во всем смешные. Здесь все фальшиво и звучит противно в силу глубокой лживости.
Вскользь укажем крайнюю несостоятельность филологических и лингвистических рассуждений Аллы Кторовой. Она связывает между собою слова бунт, бунеть и буян, у коих нет ничего общего! Бунт – заимствование из немецкого Bund «союз»; бунеть («гудеть») есть звукоподражание, а буян происходит от древнеславянского буй и имеет соответствия в санскрите, в балтийских и других индоевропейских языках. Коли не знать азов языкознания, – зачем же пускаться в научные толкования?!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 20 февраля 1988, № 1960, с. 4.
Страх перед правдой
Прибыв за границу, В. Войнович[249] посвятил себя задаче борьбы с монархизмом. Сперва в статьях; теперь соорудил и роман; старается не за страх, а за совесть. И что это доказывает? Он-то себе в том отчета не отдает, но мы отдаем.
Это доказывает жизнеспособность и силу монархической идеи. Потому что с мертвой идеей, у которой нет или очень мало сторонников за границей, а главное в подъяремной России, – к чему бы было, и какой смысл бы имело воевать? И даже будь эта идея представлена некоторым малым числом людей, и людей незначительных, – стоило ли бы против нее надрываться? Борются, да еще с таким усердием, только против мощного врага.
Между тем, ведь чем мы располагаем? Америка и прочий Запад финансируют и рекламируют не нас, а левых. Денег у нас нет, престижных, – выражаясь отвратительным, но модным, модерным жаргоном, – изданий тоже. Есть – одно мировоззрение; однако, оно-то и важно. Ибо у наших противников лозунги никудышные, выветрившиеся сполна и никого больше не воодушевляющие.
Но вернемся к Войновичу. Итак, он состряпал роман «Москва 2042», напечатанный (в отрывках) в израильском русскоязычном журнале «22», № 49. Речь идет об утопии или, если хотите, – антиутопии. В будущем, которое здесь изображается, Россией по-прежнему управляют большевики. Но существует подпольно некий СИМ (Союз истинных монархистов), им грозящий, и в конце концов даже захватывающий власть. Что ж, дай Бог! Хотя, – почему бы так поздно?
Факт, что с Войновичем произошло, как с Валаамовой ослицей. Он высказывает не то, что бы ему хотелось, а то, чего он боится, и что у него невольно вырывается. Боится он монархии. И еще, – боится Солженицына, которого выводит под именем Карнавалова. И тут снова гротеск не скрывает, а обнажает подлинные заботы сочинителя. У него Карнавалов дает себя погрузить в анабиоз, в искусственный сон, с тем, чтобы проснуться через столетие. Заметим мимоходом, что тут мысль похищена у Беляева[250], талантливого подсоветского фантаста 20-30-х годов; сам-то бы Войнович не додумался. Впрочем, и Беляев исходил из книги Уэллса «Когда спящий проснется», но он-то внес много нового от себя.
Кошмар, бред больного все равно отражают фрагменты реальности. Человеку невозможно прожить несколько веков; но идея может жить долго, но книги, где она зафиксирована, могут сохраняться и тысячу лет. Вот это Войновича и пугает. Если расшифровать его подспудные чувства, они сводятся к ужасу: пусть не сейчас, не сегодня, но где-то в будущем программа его противников все же осуществится.
Почему именно через сто лет? Это бы, пожалуй, Войновича очень-то бы и не беспокоило. А вдруг – гораздо быстрее? Вот этого уж ему и совсем не хочется. Искренне путаясь в понятиях, или дезинформируя умышленно публику, Войнович смешивает и сваливает в одну кучу весьма различные вещи. Солженицын не является претендентом на престол. Хотя то, что он – русский патриот и защитник русских национальных традиций, его с нами, естественно, сближает. Вероятно, издали, для неприятеля, разница незаметна, а сходство кидается в глаза.
Монархическое же движение не зависит никак от срока жизни Солженицына, ни даже всего нынешнего поколения. Пока будут иметься представители законной династии, – а она, слава Богу, не под угрозой исчезновения, – будет существовать и российское монархическое движение (может быть, могло бы и дальше еще; но это уж область предположений).
Во всем остальном, антиутопия Войновича довольно наивна. Всяческие абсурды и гадости советского строя и сейчас налицо; он их лишь слегка преувеличивает. То же самое, и лучше, сказали уже до него другие, как, например, Орвелл.
А вот какой строй Войнович считал бы идеальным и желательным, он не показывает; и жаль! Стремясь дискредитировать монархистов, он намекает, что-де у них все будет такое же точно, как у большевиков. Сие совершенно неправдоподобно: ясно, что люди, способные бороться с советским строем и его опрокинуть, хотят чего-то радикально иного, провозглашают вовсе иные ценности и намереваются установить порядки, никак не похожие на советские, большевицкие или вообще коммунистические.
Изображение монархической утопии, с картиной мира, где наши концепции восторжествуют, могло бы представлять собою весьма интересную попытку, если бы кто решился ее начертать. Но тут бы нужны и художественный талант, и политическое прозрение, какие мало у кого найдутся. Даже П. Н. Краснов, писатель отнюдь не без дарования, с такой задачей не сумел справиться; да его книга «За чертополохом» уже во многих отношениях и устарела.