Но ничего: будем надеяться, что возрождение монархии в России осуществит жизнь, – и что она справится с делом лучше, чем наши самые смелые фантазии!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 14 марта 1987 года, № 1911, с. 1.
В. Войнович, «Москва 2042» (Анн-Арбор, 1987)
Читая в форме отдельной роскошно изданной книги роман, знакомый нам раньше по отрывкам, печатавшимся в журналах, мы убеждаемся, что эго – прежде всего пасквиль на Солженицына; полет в будущее пристегнут к нему более или менее случайно. Просвечивают явно и побуждения автора: гложущая его зависть к удачливому коллеге (ибо где же Войновичу равняться с Солженицыным?).
Пасквиль, как всякий roman a cle[251], особенно касающийся выдающегося человека, интересен в той мере, в какой отражает реальность. Но об этой мере как раз нелегко судить: фантазия писателя все время увлекает его слишком далеко. Был ли он вообще знаком в России с Александром Исаевичем, ездил ли и впрямь к нему в гости в Вермонт?
Можно поверить, что в имении Солженицына есть русская баня, и что у него за столом пьют квас, а спиртное не принято. Но рядом, – голая и вовсе неправдоподобная выдумка, с описанием нелепых церемоний и гротескных типажей. А когда Войнович хочет высмеять своего великого противника, то сразу садится в галошу. В словах Карнавалова (под каковым именем выведен Солженицын): «Запад отдает заглотчикам страну за страной, железные челюсти коммунизма уже подступают к самому нашему горлу и скоро вырвут кадык», – нет ничего глупого; они являются горькой правдой.
Впрочем, вообще вся пародия не удалась. Ведь, если вдуматься, – получается совсем не то, что Войновичу хотелось бы сказать и доказать! Через 60 лет большевизм гибнет, и Карнавалов въезжает в Кремль на белом коне… Переводя язык символов на обычный публицистический, – идеи Солженицына восторжествуют, ибо правильны.
Не так плохо и то, что делает Карнавалов (или, вернее, что он позволяет сделать освобожденному народу): видных чекистов вешают, сексотам рубят головы, а рядовым коммунистам предписывается сдать партбилеты и пройти церковное покаяние.
Или возьмем нижеследующие наблюдения, вложенные в уста московского чекиста в 2042 году: «Монархическая идея очень даже жива и популярна. И вот если вы внимательно присмотритесь к нашим комунянам, вы признаете в их глазах надежду на то, что когда-нибудь монархия будет восстановлена». Спрашиваешь себя: не говорит ли Войнович о подсоветских гражданах наших дней? Мы знаем, что он-то сам – убежденный враг монархического строя; но о настроениях в СССР он, вероятно, хорошо осведомлен. Скорее всего, он их, неумышленно, тут и выбалтывает…
Как известно, неудачный свидетель обвинения часто бывает обвиняемому полезнее, чем свидетели зашиты. Так что, – нам, в общем и в целом, остается сочинителя поблагодарить. Недаром, победив и придя к власти, Карнавалов его, ползающего во прахе перед новым властителем, великодушно прощает, хотя и говорит ему: «Ты написал много чепухи. И в отношении меня допустил много похабства». И уж совсем верно он Карнавалову, сиречь Солженицыну, отвечает: «Вас разве вычеркнешь! Вас и топором-то не вырубишь. Это заглотчики думают, что, кого хочешь, можно в историю вписывать, а кого хочешь, выписывать. А я-то знаю, что это никак невозможно».
Будем надеяться, что Солженицын его и в жизни простит. И мы, русские монархисты, – прощаем. На обложке представлен Солженицын верхом на коне, поражающий копьем пятиглавого большевицкого дракона. Картинка – превосходна; ее бы размножить в виде плаката, и каждый из нас охотно повесит у себя на стену.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 6 июня 1987, № 1923, с. 2.
М. Демин, «Блатной» (Нью-Йорк, 1981)
Увлекательный роман этот, при всей своей автобиографичности, вписывается в долгую традицию, особенно развивавшуюся в русской литературе после революции, отраженную в книгах, как «Правонарушители» Сейфулиной[252] и даже в фильмах, от старой уже «Путевки в жизнь» до сравнительно недавних «Подранков». Отразилась она и за рубежом, в частности в неплохом романе Н. Воинова «Беспризорник» («The Waif», Нью-Йорк, 1955), несправедливо забытом; может быть, потому, что изданном только по-английски.
В мировой же литературе данная тема эксплоатировалась гораздо раньше, в том числе Джеком Лондоном (например, в эпизоде из «Маленькой хозяйки большого дома» и в ряде рассказов), влияние которого смутно ощущается у Демина[253]. Подымаясь же выше в веках, мы упремся в испанскую novela picaresca[254], и в особенности в «Назидательные новеллы» Сервантеса, как «Ринконете и Кортадильо», и отчасти «Цыганка».
Лагерные же эпизоды, составляющие значительную, но не лучшую часть книги, легко поставить в связь с обильной литературой о концлагерях. Но у автора, надо сказать, иная оптика, чем, например, у Солженицына. Он умышленно опускает почти целиком упоминания об эксплуатации блатными, остальных узников (политических и бытовиков), да и вообще их с теми отношения. В центре его внимания, – война между блатными и суками (уголовниками, перешедшими на сторону начальства) и их внутренний, в своем замкнутом мире, быт.
Шире развертывается талант писателя на долагерных картинах странствований молодого бродяги (спасающегося от ареста по политическим причинам и попадающего волей-неволей в среду преступных отверженцев общества) по просторам России, то на крышах поездов, то под вагонами, с романтическими краткими и обширными отступлениями, вроде ночевки в пустыне внутри развалин, оказавшихся переполненными змеями, его брака с цыганкой и вступления в табор, его попытки перейти границу и его пребывание в гнезде бендеровцев во Львове.
Сам начавши свою литературную карьеру со стихов блатного жанра, Демин с интересом и интересно рассказывает об уголовном песенном фольклоре, приводя немало образцов. Сделаем, однако, то замечание, что приводимая им песенка «Сколько я за жизнь свою одинокую, сколько я душ загубил» есть лишь легкая переделка совсем не блатной песни, вероятно литературного происхождения:
Много за душу твою одинокую,
Много я душ загублю;
Я ль виноват, что тебя, черноокую,
Больше, чем душу люблю!
А равно и цитируемая им в другом месте цыганская песня:
Тату морэ, тату морэ, Пантелею,
Не пора ли постыдиться от людей?
является видоизменением никитинского стихотворения:
Не пора ль, Пантелей,
Постыдиться людей?
Зато вот песня о Колыме, начало которой он дает, видимо, действительно, и новая и яркая:
Клубился над морем туман.
Вскипала волна штормовая.
Вставал впереди Магадан —
Столица Колымского края.
Сын от брака дворянки, дочери генерала, с красным комиссаром, задетым позже краем советскими чистками, бродяга и уголовник, зэк, потом писатель и член Союза Писателей, и наконец – эмигрант в Париже, Демин вел весьма бурное существование; ждут ли его еще дальнейшие сюрпризы?
Однако, книги его еще интереснее его биографии; почему и рекомендуем их вниманию читателей. Тем более, что, хотя в них много описывается темного и страшного, автор почти всегда соблюдает известную артистическую умеренность; в отличие от кое-кого из нынешних литераторов, упивающихся жаргонными словами и похабными ситуациями. Его рассказ скорее напоминает повествование естествоиспытателя или путешественника о нравах диковинных зверей и странных дикарей, описывая их как они есть и как он их видит.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 5 февраля 1983, № 1698, с. 4.
Путешествие в глубины подсознательного:Борис Филиппов, «Миг, к которому я прикасаюсь»(Вашингтон, 1973)
Кода Филиппов говорит о женщинах, – а он о них говорит часто и много, – то неуклонно употребляет один из двух эпитетов: сдобная или ядреная. Будь это сказ, ведись повествование от лица подвыпившего удалого солдатика, приехавшего на побывку домой в деревню и увеселяющего, за бутылкой самогонки, односельчан, – все было бы в порядке. Но, исходя из уст рафинированных интеллигентов, каковыми являются и сам Филиппов, и его герои, те же слова звучат нестерпимой фальшью. Вроде, как если бы светская дама, на изысканном рауте, вдруг подперла бы руки в бока, лихо притопнула ногой и пошла бы отпускать шутки заборного жанра… Опять-таки, может быть, в среде какой-либо иной национальной литературы, в среде какой-нибудь другой интеллигенции, оно бы и ничего… но русская культура твердо приучила нас к целомудрию и хорошему тону. Скажем мимоходом, что это есть наше драгоценное вековое наследие, и сокровище, которое нам отнюдь не след расточать, – хотя бы даже и нашлась тьма охотников это делать, либо потому, что у них просто нет слуха, либо из озорства.
Впрочем, автор заботливо дает нам ключ к тому, что иначе казалось бы странностью, и предусмотрительно все объясняет в первом же рассказе рецензируемого сборника, «Варька». Сын офицера, Филиппов с ранних лет полюбил, оказывается, «смачные солдатские рассказы о жизни» и в особенности «волшебный сплав детскости и простодушной похабели».
Ох, признаться, не нравится нам эта «похабель» – ни слово, ни то, что за ним стоит… Во-первых, по-русски говорится «похабщина»… Во-вторых, если она порой бывает и впрямь безобидной, на какую глупо было бы сердиться, – то это оттого, что она имеет целью вызвать смех, а не какие-либо иные эмоции. (Бывает похабщина и злая, – но, опять-таки, тут важно, против кого и за что она направлена, и иной раз трудно ей не сочувствовать).