более, что они, по всей очевидности, правдиво списаны с жизни.
Уголовник, которому приходится играть в театральной пьесе, где фигурируют Ленин и Дзержинский, говорит автору:
«Сколько же они народу передавили?.. Да эти барбосы… Ленин с Дзержинским. Рыцари без страха и упрека. Россию в крови потопили…»
Еще сильнее – самая и едва ли не единственно удачная сцена в сборнике – конец рассказа, где зеки, после торжественного представления по случаю октябрьских праздников поют хором «Интернационал», и он в их устах звучит как призыв ко свержению советской власти.
Да он – весь русский текст «Интернационала», – так же звучал уже и в мое время (а потом, чем дальше, то больше) в устах не только концлагерников, но и рядовых граждан большой зоны. Немудрено, что большевики, вполне разумно с их точки зрения, заменили этот гимн другим, с пустыми словами и малохудожественным, но зато для них безвредным и неопасным. А «Интернационал» они оставили в роли партийного гимна; в каковой он, понятно, уже угрозы для них собою не представлял.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 30 декабря 1989 года, № 2056, с. 3.
С. Юрьенен, «Нарушитель границы», (Париж – Нью-Йорк, 1986)
Автор определенно талантлив. Но… или он не научился со своим талантом справиться, или относится к нему крайне небрежно. Прочитываешь книгу с увлечением, – и остаешься неудовлетворен.
Начало очень удачно. Действие развивается динамично и стремительно, в манере 20-х годов. Смерть бабушки, переезд героя в Москву, экзамены в университет, встреча с девушкой, завязывающаяся дружба с другим студентом, попытка вдвоем с ним бежать за границу, неудачная поездка на другой конец страны в поисках за любимой, – все это рассказано живо, непосредственно, так, что интерес читателя ни на миг не ослабевает.
Он слабеет, однако, когда с возвратом центрального персонажа в столицу наступают как бы будни. И тут рассказ об университетском быту мог бы быть занимателен на уровне хорошего репортажа. Однако, Юрьенен нас не информирует про то, о чем хотелось бы знать: о курсах, которые слушает Алеша Спесивцев, сперва нам очень симпатичный (он, между прочим, принадлежит к недобиткам, являясь потомком старого дворянского рода), о профессорах, о его занятиях (а что он учился всерьез, видно по вполне грамотным цитатам на разных языках – латинском, французском, немецком, английском, – и из русской литературы, всегда к месту приводимых; и это все, увы, такая теперь редкость!), даже о повседневной жизни.
Вместо того, роман переключается на описания амурных похождений низкого сорта, которым предается герой, – без любви или хотя бы симпатии, безо всяких чувств вообще, кроме голой физиологии. Ну, положим Алеше 17–18 лет, и извинить его можно (хотя и грустно за него). Но зачем эти пертурбации так противно вплоть до мелочей описаны, в стиле (как сам автор в одном месте отмечает), напоминающем учебник сексуальной патологии? Когда уж доходит до совокупления с двумя девушками сразу (провалившимися на вступительных экзаменах и живущими тайком в здании университета, не желая возвращаться домой, в провинцию), то делается просто тошно.
Результат? Бедный мальчик у нас на глазах морально опускается (чего повествователь не понимает и не намеревается высказать), глупеет и даже подрывает себе здоровье. Дело кончается для него язвой желудка, и он попадает в больницу; но и там, едва оправившись, погрязает в таких же бессмысленных интрижках, на сей раз с медицинскими сестрами и санитарками (опять-так и, со многими сразу; то есть, уточним все же, поочередно).
Вроде бы его пробуждает письмо от возлюбленной, которая тем временем попала в глухое захолустье на уборку картошки. Снова он, пренебрегая всем, мчится к ней, находит ее, узнает о произошедшей с нею трагедии.
Вроде бы они намерены соединить свои судьбы. Но вдруг, – к немалой для нас досаде, – автор делает перерыв на 10 лет, и показывает, как тот же герой, уже женатый на другой женщине (имеющей иностранное подданство), легально осуществляет свою старую мечту выехать за рубеж.
Все это изложено ярко; книгу вполне стоит прочесть. Но, для романа, – отсутствуют, фактически, сюжет и интрига. А если подходить к данному произведению как к автобиографии, как к свидетельству о времени, – опущено все главное, и место совершенно напрасно отдано изображению бесчисленных половых сочетаний с ненужными и неаппетитными подробностями (вычеркнуть их и как бы книга выиграла!). Чувствуется, что начитался парень всякой дряни в жанре Лоуренса и Миллера; каковая есть скверная словесность по-английски и становится нестерпимо вульгарной и безобразной по-русски.
Герой всячески убегает от политики, отклоняет обращенные к нему предложения вступить в подпольную организацию. Вероятно, он и благоразумно поступает; хотя, с другой стороны, – хвалиться тут нечем. Единственный эпизод, где Алеша включается в общественную борьбу, – его присутствие на похоронах Эренбурга[272], превращающихся в антисоветскую демонстрацию, разгоняемую чекистами (его арестовывают, но после допроса выпускают). Курьезно, что столь растленная личность как Илья Эренбург мог, хотя бы на момент, стать символом борьбы за свободу!
Впрочем, в романе зафиксированы разговоры в публике, в процессе той же демонстрации: «Кого вы уважаете, Эренбурга? Вы что, смеетесь? Во время войны эта сталинская шавка подстрекала со страниц газет: "Убей немца!" Тоже мне, гуманист!»
– «Писателем в России всегда непросто быть, гражданин, тем более еврею, тем более под Сталиным. Нужно принять во внимание», – «Ловчила он! Мастер компромисса. На сделку пошел». – «А кто не пошел, тот до XX съезда не дожил».
С подлинным мастерством передан в «Нарушителе границы» слог бесед между студентами и вообще в среде молодежи, да и иных типажей, в меру их появления. То, что писателю самое нужное, ощущение языка, у Юрьенена несомненно есть. Посмотрим, как он в дальнейшем сумеет своими данными воспользоваться.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 2 января 1989, № 1953, с. 3.
Порочные фантазмы
Мне хочется сказать несколько слов о книге С. Юрьенена «Вольный cтрелок» (Париж, 1984). Не о сюжете. Его нет. Есть цепь эротических и алкогольных картинок. Герой, Кирилл Караев, непрестанно с кем-нибудь совокупляется (включая и – с самим собой). Либо пьет до полной одури. Или, случается, рассказывает, как то же самое делают другие. Ну еще попадаются описания всяких его поросячьих бесчинств: залез голый на женский пляж; сидит в уборной и подслушивает разговор между девушками в соседнем отделении. Приходит невольно в голову, что все это суть не реальные действия, а только мечтания (но и грезы – скверные!). Ежели он и впрямь такую жизнь ведет, хорошего ждать не приходится. Подобные эксцессы и сами по себе истощают силы и приближают к могиле. Да и имеются и специальные болезни, более или менее неизбежно постигающие тех, кто неумеренно предается сексуальным и питейным излишествам; скажем, херпес (который Юрьенен мимоходом поминает); да и эйдс; не говоря уж о других общественных недугах. Ну и опять же, с другой стороны, белая горячка, цирроз печени…
Правда, автор (будем, впрочем, объективны: его персонаж, по положению, – чекист крупного ранга; отождествлять его с самим писателем у нас нет оснований) все время повторяет о себе, что он, мол, физически вполне здоров, что он «молодой и здоровый мужчина» (возраст он уточняет: 33 года). Но самые сии повторения наводят на опасения. Помнится, Короленко где-то справедливо указывает, что если человек часто заверяет, что его здоровье в полном порядке, то невольно начинаешь ему не доверять. Притом же вот Караев и выбалтывает между строк, что его мать сидит в заведении для душевнобольных… Тем более…
Испытываешь некоторую жуть от пробивающейся у него обсессии, проявляющейся в непрерывном разговоре о ягодицах, попке, заднице (прочие синонимы лучше опустим). Данные термины встречаются почти на каждой странице; а страниц в книге 320; значит, никак уж не меньше, чем 200–250 раз. По поводу бесчисленной веренице женщин, которых Караев употребляет, он никогда не останавливается на лицах, на глазах, редко на цвете волос; все его внимание приковано к нижнезадней части их корпуса. Мельком он констатирует, что 115-ой по счету его жертвой, – когда-то, уже давно, – была 14-летняя полька. Монотонно, с удручающей обстоятельностью изображаемые соединения носят абсолютно расчеловеченный характер: перед нами даже не скотный двор, а скорее – мясная лавка, где уныло, безрадостно сплетаются неодушевленные телеса, движимые вошедшими в них нечистыми силами.
Разумеется, у Караева не может быть не то, что рыцарского (он бы от этого слова захихикал!), но хотя бы гуманного отношения к женщинам: они для него не личности, не живые существа, а лишь орудия наслаждения на низшем уровне. Он деловито рисует два эпизода, не связанные между собою, когда у него на глазах женщин бьют смертным боем, при полном его равнодушии.
В астрономические цифры его амуров можно бы и поверить, оставляя в стороне аргументы чистой физиологии: он разницы не делает, кидаясь на всех, по поговорке: «Бей сороку, бей и ворону!». А уж соблазнить и тут же бросить малолетнюю крестьянскую девочку, – у него не вызывает ни малейшего упрека совести. Спроси его, – он верно бы удивился: «Что же тут такого?».
Представить себе (смягчив гиперболы) существование созданного Юрьененом индивидуума, пожалуй бы, и возможно, как и существование его друзей – гомосексуалиста Эдика, нимфоманки Юстиции, умирающей, но до конца развратной Таи: представителей советской номенклатуры, разложившейся до корня. Для них, безусловно, все дозволено, как себе Караев неустанно и твердит.
Но вот, как только он пытается (а ему – или уж автору? – страх как хочется!) внушить нам, будто до того же свинского состояния пал весь народ, или хотя бы большинство народа, – предмет сопротивляется; и он наивно проговаривается о совсем обратном.