Есть и погрешности в фактических деталях. Например, одно из действующих лиц, власовец Гаверин, родившийся уже после революции, выданный англичанами Сталину и сидевший затем безвыходно в концлагере, оказавшись в Париже, не мог бы выражать удивление и неодобрение тому, что французские школьники не носят формы: в те времена, когда он рос и жил на свободе, формальной одежды для учеников как раз в России и не существовало. Он мог об ее введении узнать разве что из газет; и вряд ли с сочувствием.
Диссиденты, и вообще третья волна, изображены более чем критически; и это, очевидно, взгляд не центрального персонажа только, а и самого автора. Тут тоже угадываются порою имена, мужчин и женщин; а кое-кто назван и по фамилии.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 16 августа 1986, № 1881, с. 2.
V. Volkoff, «Les hommes du tsar» [Царские люди] (Paris, 1989)
Владимир Волков подтверждает свой писательский талант, – в котором мы, впрочем, никогда не сомневались, – выступая с превосходным историческим романом из времен Иоанна Грозного, после того как мы привыкли видеть в нем мастера шпионского романа, автора «Перевербовки» и «Операции „Твердый знак“».
Первое, что кидается в глаза, – но это он и сам признает в послесловии к книге, – это зависимость писателя от его великих предшественников, и прежде всего от А. К. Толстого, трилогию которого он местами почти дословно пересказывает (например, сцены с пустынником, с колдунами; смерть царя; причем они как раз принадлежат к числу исключительно удавшихся; хотя нельзя отрицать, психологические мотивации у Толстого более убедительны), а также от Пушкина и от Карамзина.
В остальном, скажем, что сюжет построен компактно и умело; 400 страниц текста пожираешь от начала до конца, отрываясь лишь по необходимости. Для иностранцев недостатки, вероятно, незаметны; а в качестве информации о русской истории, – труд Волкова будет для них драгоценен. Русский интеллигент, однако, не со всем в ходе повествования целиком согласится. Остановимся на некоторых местах, наводящих на сомнения.
На первых страницах рассказывается, как Иван Васильевич решил однажды осыпать милостями своего псаря. И оказалось, что тот никогда в жизни не бывал в бане и потому, естественно, покрыт паразитами. Правдоподобна ли такая ситуация? Мы знаем, что Московская Русь жила обычаем, имевшим силу закона. Всем от царя до пастуха полагалось спать после обеда (Лжедмитрий, нарушив этот пункт, сделал себя неприемлемым для подданных), соблюдать посты, справлять праздники, и каждую субботу париться в бане.
Допустим еще, нищий или юродивый мог и не следовать сей рутине. Но дворцовый служащий, пусть и на самом низшем уровне? Да его бы его непосредственный начальник палкой погнал бы мыться, вздумай он уклониться! Верно уж, и рядовой помещик не пожелал бы держать вшивого слугу; а псарь, какой-никакой, по работе должен был встречаться с боярами, мог и самому государю на глаза попасться (а уж оный непорядку не любил!).
Трудно не подумать, про себя, что здесь нам дана Россия на взгляд Запада, якобы тонущая в грязи; какою она никогда не была. Странно и то, чтобы псарь Невежа не знал, как надо вести себя в церкви; волей-неволей, а ее ему тоже бы приходилось нередко посещать. Совсем удивительно, откуда Волков взял банщиц в мужских банях? Очевидно, он опирается на какой-то источник. Но, не будем скрывать, мы ни о чем подобном сроду не слыхали и даже, словами В. Смоленского, мы такого:
Не видели, и в книгах не читали.
И верится с трудом: ибо уж очень оно идет вразрез с нравами наших предков и нашего народа вообще.
Более мелкая деталь, но не лишенная значения. В «Царских людях» неоднократно упоминаются высокие шапки бояр. А между тем как раз граф Алексей Константинович, которого автор явно знает и любит, указывал, в примечаниях к «Трилогии», что в ту эпоху подобных головных уборов не носили; они принадлежат иным годам. Конечно, мы все, традиционно, представляем себе бояр, все равно, когда, в больших горлатных шапках. Но вряд ли правильно. Не совсем верно толкует сочинитель слово самодержец; оно первоначально выражало идею суверенного, независимого государя, а отнюдь не неограниченного, абсолютного монарха.
Бывали ли среди скоморохов женщины? Возможно, и да; но мы не уверены. Вызывает возражения глава, относящаяся ко князю Курбскому. Во-первых, не совсем верно освещен эпизод с Шибановым (в согласии с А. К. Толстым, который тут как раз ошибался и которого позднейшие историки поправили). Шибанов не был послан на верную смерть к самому Грозному; он взялся распространять подметные письма, на современном языке «листовки» или «прокламации». Но по случайности, либо по неосторожности, он попался в руки бдительных приказных московского правительства.
Кое-какие детали показывают, что Волков намерен в дальнейшем выдвинуть гипотезу, будто Самозванец являлся сыном Курбского. Творческую фантазию никто не вправе стеснять, – но с реальностью это не соотносимо.
В более общем плане, нам не кажется заслуженным презрение и осуждение автора по отношению к Курбскому, трактовка его как изменника. Он бежал от смерти; и обвинения, выраженные им потом в письмах к Иоанну, – вполне заслуженные. Неужели он обязан был идти на муки и под топор добровольно? Сознательно или нет, в трактовке опричнины напрашиваются сопоставления со сталинщиной. Тем более, противники проводимой Грозным политики не представляются нам как преступники.
Не внушает доверия версия о завещании Иоанна в пользу Романовых; она во многом непоследовательна. Права Романовых, признанные всенародно на Земском Соборе, не нуждаются в подобных зыбких подоснованиях.
Коробит слегка транскрипция имени Александр как Aleksandro, звучащая скорее на итальянский или испанский лад. Народное Лександра вряд ли может ее оправдывать. Прозвище Святого Владимира, Красное Солнышко, Волков теперь передает по-франуцзски как Soleil Radieux; прежде он ее изображал как Soleil Rouge. Позволим себе выразить убеждение, что то и другое неудачно. Общепринятое у французских специалистов Beau Soleil и лучше соответствует их языку, и точнее передает смысл; ибо в былинах речь идет не о багровом или алом, а именно о прекрасном солнце!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика
«Библиография», 1 апреля 1989, № 2017, с. 2.
Недостающее слово
В послесловии к изданному в Леснинском монастыре альбому «Игорь и Маша в Провемоне», архиепископ Серафим Брюссельский и Западноевропейский[278] (ныне удалившийся на покой; о чем очень стоит пожалеть! именно сейчас, в момент нестроений в Зарубежной Церкви, ей бы чрезвычайно нужны энергичные и культурные люди, как он…), под чьей редакцией он опубликован, выражает сожаление об отсутствии в русском языке адекватного слова для обозначения того, что по-французски именуется bandes dessinées[279].
Французское слово теперь невозможно, ввиду вытеснения в постсоветской России из употребления языка, испокон бывшего языком хорошего общества у нас на родине.
Применяющееся ныне там слово комиксы, – согласимся в этом со владыкой Серафимом, – решительно никуда не годится!
Безграмотное слово, с двойным множественным числом, английским и русским, помимо прочего, не выражает нужного понятия; ведь подобные серии картинок вовсе не обязательно должны носить юмористический характер!
А что у нас подходящего слова нет, это тем более странно, что самое явление-то у нас уже с давних времен существует!
Не говоря о подобных сериях картинок, продолжающих одна другую, встречавшихся еще в дореволюционные времена в детских журналах типа «Задушевного Слова», в советское время они изобиловали в журнале «Крокодил» и нескольких других его же жанра (в 20-е годы, например, таковых было много…).
Обычно они сопровождались рифмованным текстом. Помню даже отдельные стихи этой категории. Так, была в «Крокодиле» серия, посвященная похождениям некоего Павла Ивановича, и там пассаж:
Солнце бросило улыбку —
На поля и на газон. —
Эх, теперь бы удить рыбку! —
Не резон проспать сезон…
Или из другого журнала (кажется, «Смехача»?) о некоем председателе какого-то общества, обустроившем свою роскошную квартиру за казенный счет:
Но, осмелюсь я Вам доложить, —
Дважды два всегда есть четыре, —
И пришлось председателю жить,
Не в этой, а в иной квартире.
С изображением оного в тюремной камере. Правда, эти серии ограничивались журналами. Не помню, чтобы издавались такого рода книги (хотя детские-то довольно близки часто бывали к подобной манере). Но вот термина для таких картинок у нас, вроде бы, не существовало; нет и посейчас. Не следовало ли бы придумать? Не обязательно из славянских корней; но, во всяком случае, – точное определение? Почему бы читателям «Нашей Страны» не поломать над этой проблемой голову и не внести свои предложения? Вон ведь, например, для фильмов, сходных по характеру, укоренилось название «мультипликация». Нельзя ли бы сделать что-либо в этом роде и для книжек?
Что до содержания альбома, повествующего о брате с сестрой, совершающих из Португалии паломничество в Нормандию, в монастырь в Провемоне, и с которыми случаются сложные и драматические приключения (встреча с акулой у берега моря, исследование подземного хода, чуть не приведшего их к гибели, в результате обвала, и т. п., и т. д.) – они, безусловно, весьма занимательны, а отчасти и поучительны.
Укажем все же на некоторые дефекты. Зачем писать в русском тексте имя Камоэнса[280] латинскими буквами? Великий португальский поэт, известен у нас на родине со времен Пушкина и Жуковского, не раз о нем в своем творчестве упоминавших. И не совсем понятно, почему Маша, которая дотошно разбирается в тонкостях французской речи (объясняет младшему брату, как название парижского ресторана «Lapin agile