Присоединимся целиком к увещеванию, обращенному Таней Гур к афганскому имаму: не проклинать русский народ, а призывать кару на голову подлинных виновников вторжения в Афганистан, и столь многих иных тяжелых преступлений, – большевиков.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди
книг», 10 июня 1995, № 2339, с. 2.
Г. Моисеев, «Страницы жизни» (Перт, Канада, 2004)
Автор[289] описывает быт, в основном устойчивый и безмятежный, русских эмигрантов, оказавшихся разными путями в отошедшей к Польше части Белоруссии. С местными, коренными жителями края («тутейшими») у них, как тут рассказывается, духовного контакта не установилось.
Тернии жизни составляли нападки со стороны поляков-шовинистов, в том числе и католического духовенства. К большой чести автора, чуждого ксенофобии, он отмечает, что были и среди поляков, даже и священников, люди, прекрасно относившиеся к русским. Так много встречаешь желающих посеять вражду между разными народами, что приятно видеть в его лице исключение.
Спокойное существование нарушается в дальнейшем бурными событиями: герои книги принуждены бежать сперва в Литву, потом в Германию. Начало войны показано с двух сторон, – то, что происходило в СССР, и то, что творилось за рубежом. Во второй половине книги (она очень большого формата, в 256 страниц текста) изображены также приключения различных персонажей, – русских эмигрантов, подсоветских, немцев, поляков… – на фоне германского нашествия в России.
До конечного разгрома Германии и всего что за тем последовало, повествование еще не доходит. Впрочем, все это предсказано и резюмировано словами одного из персонажей в завершающей главе: «У немцев не хватило разума внимательно присмотреться к России – и полезли в воду, не спрося броду».
Действие начинается с 1939-го и продолжается вплоть до 1943-го года. Рассказ усеян польскими фразами, что вполне закономерно и создает местный колорит. Нельзя возражать и против того, что польская речь везде передана русскими буквами: не говоря уж о типографских трудностях, читатель и не знал бы иначе как следует слова произносить.
Но вот напрасно автор пишет в русском тексте польские имена следующим образом: Замбжецки, Отребски. Это противоречит принятому с давних пор в русском литературном языке правилу писать польские фамилии с окончанием-ий: Гонсевский, Вишневецкий и т. п.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика
«Библиография», 21 августа 2004, № 2752, с. 3.
Г. Свирский, «Прорыв» (Анн-Арбор, 1983)
Объемистый роман [Cвирского[290]] в 558 страниц большого формата посвящен эмиграции евреев из СССР, их прибытию в Израиль и многообразным трудностям и неприятностям, которые им там приходится пережить. Для познания и понимания данных вопросов, книга дает очень много – больше, чем уйма газетных и журнальных сведений.
Например, мы все, в основном, не имеем и представления о расслоении внутри Израиля по группам, в зависимости от места исхода. О вражде между восточными и западными евреями, о привилегиях американским, английским и немецким евреям по сравнению с русскими. О препятствиях, встающих перед приезжающей из Советской России еврейской интеллигенции, в основном высоко квалифицированной в профессиональном отношении, в получении более или менее подходящей работы, а уж тем более – соответствующего способностям и опыту поста. О специальных проблемах, возникающих у грузинских и бухарских евреев-эмигрантов.
Автор вводит нас, помимо перечисленных выше вопросов, во все сложности израильской внутренней и внешней политики: преобладание социалистов и их борьба за удержание власти; страх перед советским правительством и нежелание его раздражать (даже для спасения желающих бежать из России и находящихся там в опасности евреев); обстоятельства войны с Сирией и Египтом и т. д.
Мы с интересом следим за судьбой героев (в основном, семьи Гуров с их близкими) и невольно сочувствуем их злоключениям. Жаль только, что их внутренний мир, и особенно их политические воззрения, не всегда вызывают симпатию: слишком уж прочен на них налет советского воспитания (впрочем, это – мысли и чувства самого Свирского, с которыми мы уже знакомы по его предшествовавшим романам, как «Заложники» и «Ленинский проспект»). Порою даже становишься скорее на сторону израильских бюрократов, с которыми они борются; скажем, когда те категорически запрещают выезжающему в США для выступления там с докладом Дову Гуру вступать в контакты с украинскими сепаратистами.
Важное место занимает в книге вопрос о так называемых прямиках, то есть евреях, едущих вместо Израиля в Соединенные Штаты, и о попытках израильских властей им в этом деле помешать.
Повторим: в смысле информации произведение Свирского представляет весьма значительную ценность.
Отметим, однако, у него некоторые серьезные ошибки. На странице 199 он приписывает стихи Гумилева… Кузьме Пруткову! Сие тем более непростительно, что речь идет о стихотворении, взятом из сборника «К синей звезде», являющемся едва ли не лучшим во всей русской поэзии циклом стихов о любви.
В подлиннике цитируемое стихотворение звучит так:
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?
У Свирского же, в рассказе от первого лица, израильский языковед и семитолог Ури Керен, – лицо, видимо, реально существующее, с которым он познакомился в Иерусалиме: «Как-то, гораздо позднее, продекламировал неожиданно для меня стихи Кузьмы Пруткова, которого он знал и по-русски, и по-английски: „Девушка с газельими глазами вышла замуж за американца. Зачем Колумб Америку открыл?“».
Тут, действительно, неожиданны и ложная атрибуция и неверное цитирование. Не знаем, следует ли оные приписать Керену или (что более вероятно) самому Свирскому?
На странице 241 важный израильский чиновник, Шауль бен Ами, воспитанный в Литве, опасаясь трений между Израилем и СССР, думает: «Эти опять столкнут нас с Иваном Грозным! Опять столкнут нас с Иваном. Как пять веков назад, когда рухнул Великий Новгород, Великая Литва…» Трудно поверить, чтобы он и впрямь так плохо знал историю! Великое Княжество Литовское не рухнуло при Иоанне Грозном; наоборот, в унии с Польшей, под водительством талантливого короля Стефана Батория, оно нанесло Московской Руси тяжелые поражения. Что Литва, в качестве независимой нации, погибла в результате слияния с Польшей, – это уже совсем иной вопрос. Под власть же России она попала куда позже, после краха и разделов Речи Посполитой. Да и Новгород, собственно, пал-то при Иоанне Третьем, а не при Четвертом.
Зато одобрим, что Свирский пишет всюду Черновицы (единственная форма, которая стояла на всех картах и во всех курсах географии царского времени), вместо опостылевшего Черновцы, которым нас пичкают теперь советские историки.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика
«Библиография», 31 мая 1986, № 1870, с. 4.
Георгий Владимов, «Верный Руслан» (Франкфурт-на-Майне, «Посев», 1975)
Романы из жизни животных издавна хорошо знакомы русской публике и ею любимы, через переводы из Джека Лондона («Белый Клык», «Джерри Островитянин»), Эрнеста Сетон-Томпсона («Гризли», «Крэг, король Гендер-Пикский») и Джемса Оливера Кервуда[291] («Казан», «Бродяги Севера»). По-русски с талантом писал в этом жанре Виталий Бианки («Одинец», «Мурзук»).
Книга Георгия Владимова[292] «Верный Руслан» вводит в данной области некоторые новшества. Во-первых, своей остро политической окраской, принадлежа отчетливо к диссидентской литературе. Хотя, отметим, оппозиционность ее, по сути, довольно умеренная; и советские власти сделали бы, пожалуй, умнее, пропустив ее в печать и притворившись, что она к ним не относится: в ней отражен, в конце концов, период «культа личности» и даже показана ликвидация оного.
Что не мешает ей, понятно, бить по большевизму вообще, ибо режим, при коем такие вещи, как здесь рассказано, происходили, ничем не может быть оправдан.
Во-вторых, эта «история караульной собаки» ставит необычные до сих пор для анимальной беллетристики проблемы морального рода. В самом деле, прежде мы встречали в таковой два типа героев:
Или друг человека – домашняя собака, кот, осел или лошадь, а у Киплинга даже мангуст и слоны, – разделяющий с хозяевами заботы и интересы; который если и вступает в конфликт с людьми, то, обычно, либо со злоумышленниками, того и заслуживающими, либо с бездушными и жестокими эгоистами, более или менее в защите себя самого.
Или же дикий, вольный зверь, обитатель леса, степи, гор, живущий по законам природы, и потому безгрешный, даже когда убивает и грабит.
Чекистский лагерный пес занимает особое положение. Он служит злу; но, конечно, бессознательно, в рамках своего понимания долга: он так воспитан.
Автор входит в его психологию и ему сочувствует. Однако, колеблешься позицию писателя в отношении его персонажа разделить. Невольно ставишь себя на место заключенных, для кого подобные собаки являлись страшным врагом, сущим исчадием адовым. Ответственность овчарки, рвущей в клочья противников коммунизма за попытку к побегу или к сопротивлению, взвесить трудно. А все же, стоит ли жалеть, если они остаются не у дел или даже уничтожаются?
Тут встает невольно и другой вопрос, которого Владимов, может быть, и не имел в виду: параллель между собаками и их господами. Если сам Руслан не виноват, потому что его так научили, то в какой мере виноват рядовой солдат, надсмотрщик? С какого градуса начиная, чекист подлежит наказанию после падения советского строя?
Виновны, собственно, все, кто работал в кошмарной системе ГПУ, НКВД, МГБ, КГБ, потому что уклониться от участия в ней было, нормально, возможно (кроме как для заключенных, которых могли и физически принудить к сотрудничеству…). Все же, вероятно, для мелких исполнителей (помимо себя специально запятнавших), сразу объявлена бы была широкая амнистия. Убивать их при помощи лома, как владимовского косматого концлагерного стража, – кому какой прок?