Ответ придется давать тем, кто находился повыше их. И для тех, как бы мы ни были терпимы и благодушны, еще понадобятся России опять и лагеря, и караульные, двуногие и четвероногие; не будем себе на это закрывать глаза!
Хотя, несомненно, объем и приемы борьбы с внутренним врагом окажутся тогда совсем иными, бесконечно более скромными; те размеры, тот размах расправ и террора, какими отличился, да и поныне еще отличается Советский Союз, составляют в человеческой истории, и даже в рамках истории тоталитарных государств, явление абсолютно уникальное.
«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1978, № 39–40, с. 260–261.
В. Максимов, «Избранное» («Заглянуть в бездну», «Семь дней творения», «Кочевание до смерти») (Москва, 1994)
Первый из трех романов посвящен жизни и гибели Колчака, к которому автор относится с полной симпатией. Действие полно отступлений во времени, позволяющих писателю рассказать о последующей судьбе людей, предававших, судивших и казнивших адмирала. Почти все они в дальнейшем погибли в советской мясорубке; по крайней мере, русские. Впрочем, как мы узнаем, чех Гайда тоже умер в тюрьме, у себя на родине, обвиненный во шпионаже в пользу большевиков. В этом своем произведении, Максимов выступает как непримиримый антикоммунист, что мы поставили бы решительно ему в заслугу.
К сожалению, на практике его действия не всегда соответствовали подобным убеждениям. Возглавляемый им парижский журнал «Континент» начинался как стопроцентно антикоммунистический и христианский, а затем с годами соскальзывал все дальше и дальше на позиции «коммунизма с человеческим лицом», – и даже без оного.
Роман составлен не без блеска, в отличие от представляемого нам в том же томе позднейшего сочинения, – «Кочевание до смерти», – отражающего заметный упадок таланта. Первая часть рисует картины концлагерного быта и чрезвычайно густо пересыпана блатной музыкой, что сильно вредит художественной стороне повествования.
Вторая изображает, явно автобиографически, жизнь центрального героя во Франции. Этот отрезок романа полон прозрачных намеков на лица, в кругу которых сочинитель вращался в Париже. Не трудно разгадать, в кого он метит, говоря о литературной графине, тесно связанной с иностранными контрразведками, и об ее брате епископе, которые оба из княжеского рода, но на самом деле рождены, мол, их матерью от еврея-управляющего[293].
Впрочем, тут же мельком появляются многие старые эмигранты, в особенности дворяне (коих Максимов особенно не любит и презирает), все сотрудничают либо с американскими, либо с французскими, либо с советскими «органами», – а то и со всеми сразу…
Не более благосклонен Владимир Емельянович и ко своей братии, новейшим эмигрантам. О чем свидетельствует поистине кошмарная фигура Пети Ананасова[294], поражающего своим бисексуальным развратом даже администрацию публичных домов, которые он посещает, в компании своей не менее омерзительной жены. Странное впечатление остается, однако, от того, что главный-то персонаж тоже участвует в подобных экскурсиях по борделям в Сен-Дени и иных злачных местах французской столицы.
Но и помимо того, весь этот заграничный период существования Мишани Мамина (или, по отчиму, Бармина) погружен в непрерывное, беспросветное пьянство. Об этих вещах нам трудно даже судить или высказываться: они суть предмет для исследования психиатров, специалистов по алкоголизму. К сожалению, тут как раз, видимо, отражены факты: по слухам, Максимов действительно был привержен к «зеленому змею», что и свело его безвременно в могилу.
Жуткие персонажи, выходящие тут на сцену, никак не изображают, конечно, подлинной жизни русской эмиграции: подобные типы в ней составляли и составляют незначительное меньшинство. Другое дело, что, по тем или иным причинам, Максимов вращался именно в их обществе…
Вскользь возникает на страницах «Кочевания» Сталин, обрисованный, впрочем, менее живо и глубоко, чем у Солженицына или у Рыбакова. На миг встает перед нашими глазами страшное преступление нашего века: выдача англичанами казаков в Лиенце. Но основная концепция всей книги не внушает доверия: уж очень все сводится к работе КГБ, ЦРУ и всяческих разведок и контрразведок, агентами каковых оказываются, в конечном счете, все без исключения действующие лица.
Роман «Семь дней творения» известен эмигрантской публике, давно и многократно комментировался в заграничной печати. Поэтому отдельно разбирать его мы здесь не станем.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика
«Библиография», 2 марта 1996, № 2377–2378, с. 2.
Старое и новое
Небольшая книжка Б. Носика «Кто они были, дороги?» (Москва, 1973) оставляет в целом приятное, светлое впечатление, в первую очередь, благодаря разлитому по ней чувству русского патриотизма. Небольшая группа школьников совершает летнюю экскурсию по северной России, в сопровождении преподавателя математики. В пути к ней пристает старый отставной учитель, увлекающийся топонимикой, исторической географией и охраной природы. Чем больше странники вникают в быт и прошлое русского народа, тем более гордятся, что к нему принадлежат. Некоторый налет мерзкой советской пропаганды мы легко автору прощаем, понимая условия в СССР.
Да и то сказать, порою его высказывания несколько двусмысленны. Вот, например: «Фашисты ведь были разных национальностей, а поступали во всех странах почти одинаково. Прежде всего хотели, чтоб все думали одинаково. Вернее, чтобы все перестали думать, а они будут думать за всех. И чтоб в результате этого всем странам без исключения принести свой новый порядок. А какой порядок – это скажут, потому что над порядком им и самим тоже думать было не положено».
Заменим слово фашисты словом коммунисты, – и все остальное можно оставить как есть; даже подойдет еще лучше!
Предназначенное, в основном для подростков, сочинение это годится вполне и для взрослых. Жаль только, что топонимические и лингвистические рассуждения тут далеко не на высоте! Остается считать, что Федор Федорович, которому в уста их писатель вкладывает, был в своей области звездой отнюдь не первого порядка.
Встретившись с названием деревни Дунаевщина, он пытается произвести ее от названия реки Дунай в центральной Европе. А того не знает, что в русских диалектах (в частности, как раз, в олонецком) дунай означает просто «ручей»! Не состоятельно и объяснение имени Волга из финских языков: оно славянское и имеет смысл «влага». Да и Ока вряд ли восходит к финскому joki «река»; скорее оно того же корня, что и латинское aqua «вода».
Вовсе уж нерезонно объединять слова чудь и чудак, чудить! Последние два, несомненно происходят от слова чудо, которое в родстве с греческим кюдос, «слава». Тогда как чудь имело первоначально значение «народ», как и современное латышское tauta; из этого же корня возникло немецкое самоназвание deutsch.
Курьезно – и грустно! – видеть ту же подпись Б. Носик под рассказом «Комната здоровья», напечатанном в израильском журнале «22» № 81 от с.г.!
Здесь все дети ненавидят старших (и особенно старых) и только и ищут, как бы им устроить каверзы. Здесь сами старшие, – обитатели коммунальных квартир в одном, выведенном на сцену доме, – даны как жалкие существа, не находящие чем заполнить жизнь, цепляющиеся за большевицкие иллюзии, тупо повторяющие вздорные слухи и больше всего занятые ценами на продукты и пресловутым вопросом «где и что дают?» А уж русский патриотизм подается в карикатурном виде, как почти абсурдное и смехотворное…
Печальную эволюцию проделал г-н Носик! Ему перестройка, явно, в прок не пошла…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 2 января 1993, № 2213, с. 2.
Мемуарная литература
Глазами врагов и друзей («Николай Гумилев в воспоминаниях современников», Дюссельдорф, 1989)
Многие из содержащихся здесь высказываний тягостно читать. Невольно приходит на память другая позорная страница из истории русской литературы: недостойная травля коллегами молодого Достоевского. Ряд авторов, представленных в книге, говорят о Гумилеве с явным недоброжелательством или – хуже того! – с надменным пренебрежением. И это тем более неприлично (а порою просто смешно!), что из фактов личность его встает неизменно во вполне положительном свете; тогда как таковая его хулителей, – не всегда.
Кто такой Э. Голлербах[295]? Комментарии нам его описывают как «искусствоведа, литературоведа, критика, поэта». При всем том, его имя уже и сейчас известно и, без сомнения, останется известным потомкам только вот потому, что он смог кое-что рассказать о подлинном большом поэте, с которым был (отнюдь не близко) знаком. Вроде, скажем, С. Комовского[296], тем одним и знаменитого, что являлся «лицейским товарищем» Пушкина и оставил о нем довольно вульгарные и грубоватые воспоминания. Но Голлербах даже не учился ни в одном классе, ни хотя бы в одной школе с Гумилевым, и видел его в детстве лишь и издалека.
Он неодобрительно замечает, что Николай Степанович, будучи учеником Царскосельской Николаевской гимназии, «усердно ухаживал за барышнями». Грех не велик; не за мальчиками же ему ухаживать! Специально шокирует Голлербаха, что ухаживал-то он за гимназистками. Но за кем же ему надлежало? За горничными? Актрисами? Дамами бальзаковского возраста? Мы даже знаем ведь имя гимназистки, за которой он главным образом тогда ухаживал: Анна Горенко[297], которая впоследствии стала его женой. Наивны и насмешки зоила над первыми литературными опытами юного стихотворца: оные доказывают лишь его упорство, – качество, необходимое для успеха даже самому одаренному от природы человеку, в любой сфере.