Совсем уж пошлы рассуждения, что Гумилеву-де всю жизнь оставалось 16 лет, и что: «Затерянные, побледневшие слова "победа", "подвиг", "слава" звучали в его душе как громы медные, как голос Господа в пустыне». Для настоящих мужчин такие слова пребудут полными значения вечно.
Конечный вывод Голлербаха сводится к тому, что: «Гумилев не был ни в каком смысле слова велик. И не был гениален». Покамест слава паладина музы дальних странствий, героя, отдавшего жизнь за свои убеждения, растет из года в год, хотя он до сих пор еще недостаточно оценен. А слава Блока, которого ему противопоставляет Голлербах, наоборот, понемногу тускнеет (что отчасти связано с крайней несостоятельностью его политических и моральных воззрений).
Позже, когда Голлербах, в рецензии на сборник «Дракон», позволил себе какие-то гадости, приплетая И. Одоевцеву, Гумилев сказал ему, абсолютно за дело, что он не джентльмен. Тот пытался судиться судом чести, но не получил удовлетворения. Дальнейшие еще пакости «литературный критик» сочинил в момент, когда Гумилев находился уже под арестом, – и они появились в печати одновременно с сообщением о расстреле писателя…
В данном случае, нельзя не согласиться с А. Ахматовой, советовавшей (см. «Вестник РXД» № 156): «не слишком верить такому Голлербаху».
А. Белый с видимым удовольствием вспоминает о безобразном эпизоде в Париже, когда З. Гиппиус (при его содействии) встретила насмешками еще не завоевавшего в ту пору известности 20-летнего литератора, пришедшего с визитом к Мережковскому. Сам пострадавший подробности происшествия изложил с беззлобным юмором в письме к Брюсову, который дал ему рекомендацию к Мережковским и таким образом явился невольным виновником случившегося. Гиппиус, очевидно, обладала незавидным искусством хамски принимать и жестоко оскорблять обращавшихся к ней начинающих поэтов, от Гумилева до Есенина. На ее беду, некоторые из них проявили себя потом светилами первой величины, безусловно превосходящими собственное ее скромное дарование.
Когда над Гумилевым глумится ничтожный Голлербах, можно пожать плечами. Но грустно читать сходные по тону сентенции из-под пера С. Маковского, который сам был не лишенным таланта поэтом. Я с Сергеем Константиновичем был знаком, в последние годы его жизни, в условиях эмиграции, во Франции. Он представлял собою русского интеллигента, неплохо образованного, но безусловно не располагавшего той широкою общей культурой и той разносторонней эрудицией, какие видны в творчестве Гумилева. Поэтому комично выглядят его запоздалые свысока наставления по адресу бывшего соратника по журналу «Аполлон»:
«Гумилев любил книгу, и мысли его большею частью были книжные, но точными знаниями он не обладал ни в какой области, а язык знал только один – русский, да и то с запинкой», – пишет Маковский. Тут каждая строчка, почти что каждое слово, – неправда, которую и опровергать не стоит.
Все это нужно автору для странной цели, поставленной им себе: создать свой образ Гумилева; превратив его из «конквистадора, завоевателя Божьего мира и певца земной красоты» (каким он и был) в «мечтательного и романтически-скорбного лирика». Из той же порочной концепции вытекает последующий вздор. В Африку, оказывается, Гумилев ездил из подражания Рембо, «Капитаны» – стихотворение «трескучее» и т. д., и т. п.
Слепой к творчеству Гумилева, не менее слеп Маковский к его личной жизни, о коей пространно толкует. Пристрастно расположенный в пользу Ахматовой, он фальшиво считает ее единственной любовью Гумилева и вовсе незаслуженно ее идеализирует.
Мы теперь знаем (на основе ее писем и показаний современников), что она-то Гумилева никогда не любила, вышла за него замуж из-за своих собственных амурных неудач с другими, и в поисках самостоятельности, в виде освобождения от семьи, и бросила его по первому капризу и вопреки его воле ради незначительного Шилейко; притом же, три года колебаний перед браком зависели от нее, а не от искренне тогда ею увлеченного Гумилева. Изображать Анну Андреевну как обиженную сторону в данном конфликте, – коренным образом не соответствует действительности.
Что же до точных знаний и прочего, отметим, что сам-то Маковский путает мсье Журдена с Жордем Данденом[298] (стр. 69) и превратно подменяет влиянием «Бодлера, Верлена, Ренье[299] и Рембо» отчетливо уловимое у Гумилева влияние Жозе-Марии де Эредии[300].
Преданность Ахматовой, вероятно, продиктовала Маковскому и поразительные по дурному вкусу насмешки над любовью Гумилева к Елене, которой посвящен дивный цикл стихов «К синей звезде», и которая, можно полагать, как раз и вызвала у него самое сильное в жизни чувство.
В иную атмосферу мы погружаемся при чтении статьи В. Ходасевича. Он о Гумилеве говорит без враждебности, хотя и с налетом мало уместной иронии, и сохраняет для нас довольно важные минуты из его жизни, в частности из вечера перед самым арестом. Однако, удивляют нас неожиданные его откровения, вроде того, что Гумилев «не подозревал, что такое религия» (хотя и «не забывал креститься на все церкви»). Почему Ходасевич уверен, будто лучше понимает суть религии? И как досадно, что он нам не поясняет, в чем же это понимание состоит!
По счастью, в разбираемой книге налицо и другая группа свидетельств, – людей, искренне расположенных к Гумилеву и склонных рассказывать о нем правду. К их числу, неожиданно, принадлежит А. Н. Толстой, фигура в целом-то не слишком симпатичная. Правда, это еще Толстой до грехопадения, того периода, пока он был белым эмигрантом. Поставим ему в заслугу набросанные им картины из биографии Николая Степановича, выдержанные в дружеских и честных тонах.
Он к тому же освещает как раз кое-какие события, касающиеся его приятеля по Парижу и Петербургу, о которых существуют и повторяются из уст в уста ложные версии. Например, воспроизводя историю с Черубиной де Габриак и с последующей дуэлью Гумилева с М. Волошиным, он подчеркивает, что Гумилев ни в чем не был виноват, тогда как некоторые мемуаристы пытались ему приписать раскрытие псевдонима сей романтической мифоманки.
О том же самом, впрочем, повествует тут же И. фон Гюнтер[301], который и явился подлинным разоблачителем Черубины (о каковой он отзывается с несколько странной даже враждебностью). Очень краткий отрывок из воспоминаний Волошина не вносит полной ясности в дело.
Загадочным остается образ Е. Димитриевой, о которой очевидцы судят по-разному.
С. Маковский описал ее как почти уродливую и, во всяком случае, внешне непривлекательную. Напечатанный недавно в журнале «Нева» ее портрет отнюдь этого не подтверждает. И, как бы то ни было, надо признать, что она пользовалась у мужчин чрезвычайным успехом. Гумилев, тогда еще холостой, был в нее влюблен и несколько раз делал ей предложения. Но она предпочла вступить в связь с Волошиным, а Гумилева, как она сама выражается в своих записках, продолжала дразнить. В то же время у нее имелся и официальный жених, врач В. Васильев, с кем она позже и вступила в брак. Да и с Гюнтером, если верить прозрачным намекам сего последнего, у нее были интимные сношения.
Между прочим, когда Толстой упоминает о младшем брате Гумилева (обстоятельство, поставившее в тупик комментаторов), он, без сомнения, имеет на самом деле в виду племянника поэта, Колю Сверчкова.
Выпишем характеристику, какую дает своему покойному другу Толстой. Она – в прямом противоречии с представлением о нем Маковского, несмотря на то, что, парадоксально, выражена в почти тех же самых словах:
«Мечтатель, романтик, суровый учитель, поэт»… К чему автор присовокупляет: «Хмурая тень его, негодуя, отлетела от обезображенной, окровавленной, страстно любимой им Родины»…
Н. Оцуп[302], малодаровитый ученик блестящего учителя, вспоминает о своем мэтре с пламенным обожанием, за что можно ему многое простить; в частности, нудное многословие, совершенно неверный взгляд на отношения между Гумилевым и Ахматовой и тупо глубокомысленные размышления о творчестве поэта.
В остальном, в тексте его заметки, наряду с сомнительными, попадаются верные и меткие оценки вещей.
«Гумилев был человек простой и добрый. Он был замечательным товарищем»… «Пленительная это фигура, одна из самых пленительных в богатой замечательными людьми русской поэзии»… «Это – поэт глубоко русский, не менее национальный, чем Блок».
И, наконец, приводя две строки из Пушкина:
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю,
Оцуп очень удачно их комментирует: «Первая строчка о Гумилеве, вторая о Блоке».
Справедлив, как ни печально, и отзыв Оцупа о «врагах и так называемых друзьях, которые, конечно, всегда хуже, чем открытые враги», являвшихся источником «скверных шуток и злословия за спиной» поэта. Наоборот, ошибается Оцуп, сообщая, будто Гумилев недооценил А. де Виньи (набрано почему-то Винье; стр. 185), который в самом деле был, конечно, если не «лучшим поэтом Франции», то одним из лучших. Более осведомленная Ахматова уточняет о своем первом муже («Вестник РХД», № 156): «Он очень увлекался Виньи. Очень любил "La Colère de Samson" (я считала, что это очень скучно)».
Ценные сведения можно почерпнуть из коротких заметок В. Немировича-Данченко[303] и А. Амфитеатрова. Они показывают нам, что Гумилев был превосходным конспиратором, в беседах с ними, он не только не выдавал своего участия в заговоре, а даже констатировал, что заговор, в конкретных условиях советского быта, невозможен и безнадежен. Может быть, он так и думал, но считал своим долгом принять участие в попытке, хотя бы и отчаянной, борьбы с большевизмом?
Между тем, он к обоим названным выше писателям относился с симпатией и доверием; но зачем бы он им стал открывать свой секрет? Они были уже люди пожилые, и притом иных, чем он, убеждений; если же заговор носил монархический характер, то их и неуместно было туда вовлекать.