Отвратительны замечания Бахраха о Цветаевой, которая, по его мнению, скулила (!) о своих неприятностях. Неприятности-то были серьезные, приведшие к ее гибели, на горе русской поэзии. А жаловалась она, мы знаем от иных современников, сдержанно и изредка. Ваши слова ее память не позорят, Александр Васильевич; вот не позорят ли вас? Да большой талант, как у нее, для зубоскальства и неуязвим; ваш, малый, не пострадает ли от таких недостойных словес?
В остальном, воспоминания Бахраха принадлежат к разряду малой истории, скорее – анекдота. О больших писателях он сообщает мелочи; о маленьких – тоже мелочи, еще менее интересные.
Встречал он и Маяковского с Лилей Брик, и Пастернака, и Вертинского, и Алданова, и Набокова… но ничего всерьез важного мы от него про них не узнаем. Книжка его читается, впрочем, без скуки; несмотря на нередкие нелады ее составителя с русской грамматикой.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 19 мая 1984, № 1764, с. 2.
А. Бахрах, «Бунин в халате. По памяти, по записям» (Москва, 2006)
Бахрах, сам по себе второстепенный литератор, которого Бунин приютил у себя на вилле «Жаннетт» под Грассом рассказывает о своей жизни там, которую делил со странным сборищем: кроме жены, писательница Галина Кузнецова[333], ее подруга, сестра известного философа Степуна, Марга, и Л. Зуров, первоначально протеже Бунина, в дальнейшем ему опротивевший и ставший невыносимым.
Интересны высказывания Бунина по вопросам литературы, политики и отношений с людьми, которые этот его временный «домочадец» собрал и нам тут передает. Мы узнаем о культе Льва Толстого, неизменно поддерживавшимся Иваном Алексеевичем, о его преклонении перед Гете, об его высокой оценке Пруста, Флобера и Франса, а также об его дружбе с Андре Жидом.
Более нам созвучна его любовь к Пушкину, Лермонтову, Жуковскому и А. К. Толстому.
Вообще слава Бунина основана на прозе, что вызывало у него разочарование, может быть и справедливое: он сам видел себя в первую очередь поэтом. И действительно, его стихи заслуживают большего внимания, чем то, которое им обычно уделяется. Отметим превосходную статью о бунинской поэзии Тамары Жирмунской в «Континенте», 132, нарушающую общепринятую недооценку.
Остановимся на эпизоде, которому Бахрах дает явно ложное освящение. После Второй мировой войны парижский Союз писателей исключил членов, взявших советские паспорта.
Трудно возражать против справедливости и необходимости подобной меры! К которой и призывали люди, как Мельгунов и Гуль, и на которую согласился председатель союза Зайцев. Демонстративный протест удалившихся с собрания после этого решения Веры Буниной и Л. Зурова, считавшегося секретарем писателя, нанес репутации Бунина серьезный удар и причинил ему впоследствии много неприятностей. Впрочем, просоветскую позицию занимали тогда многие литераторы, позже предпочитавшие про это забыть, как критик Адамович.
Оставим, однако первую часть книги и перейдем ко второй, содержащей краткие характеристики ряда писателей и художников, с которыми Бахраху случалось встречаться.
Кидаются в глаза многочисленные недоговоренности, может быть отчасти происшедшие из факта, что, хотя автор писал обычно о покойниках, но вскоре после их смерти, когда не о всем было говорить удобно. Отсюда иногда интригующие инициалы вместо полных имен и фамилий.
Более существенны такие вот вещи: неупоминание о Бердяеве, что тот под конец жизни сделался агрессивным советским патриотом, к ужасу своих друзей, как, например, Зайцев.
А об Адамовиче – полное умолчание об его, пользуясь современным языком, «нетрадиционной сексуальной ориентации», которая, безусловно, во многом определяла его поведение. Не говорит этого Бахрах и о Жиде; но о том все достаточно рассказано французской печатью, да и роль Жида для русских не столь уж и существенна.
О Тэффи[334], подчеркивая ее антикоммунизм, автор книги не рассказывает, что она после войны писала в просоветской газете. Что, впрочем, можно объяснить нуждой и необходимостью выжить; но правда все же есть правда.
Посвящая большую статью «Современным Запискам», Бахрах неверно изображает их якобы политическую терпимость. Шмелев и Цветаева очень бы даже могли подтвердить обратное!
Непонятно и ничем не обосновано презрение, с которым Бахрах говорит (и которое, по его свидетельству, разделял с ним Б. Зайцев) о Василии Ивановиче Немировиче-Данченко, писателе весьма интересном и многогранном. Непонятно, почему при встрече с ним оба вышеназванные литераторы (которые на деле по степени таланта в подметки ему не годились!) сговорились ему заткнуть рот, когда он хотел рассказать им о Шипке (где был и получил орден) и о Соловках, где был в довоенное время в монастыре (о чем оставил интересные очерки).
При большевиках два его романа были переизданы большим тиражом, «Бодрые, смелые, сильные» и «Банкирский дом». Понятно, что из его большого наследства было выбрано более подходящее с советской точки зрения. Но книги-то так и так талантливые, какие он обычно и писал. А Бахрах с Зайцевым не могли якобы припомнить название ни одной из его книг!
Не лишены меткости наблюдения над творчеством Набокова, в которых отмечена «холодная эротика» и «преувеличенное позерство».
Не делает чести Бахраху факт тех колебаний, какие он пережил в годы после Второй мировой (а может быть отчасти и раньше): борьба с желанием возвратиться в советскую Россию.
От чего его удержали Андре Жид и Эльза Триоле, жена Арагона и сестра Лили Брик.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 12 января 2008, № 2835, с. 3.
В середине прошлого века
В одном из последних романов М. Алданова «Повесть о смерти», изданном в 1969 году во Франкфурте-на-Майне, действие которого приурочено к периоду между 1847 и 1850 годами, появляются на сцену видные писатели того времени, включая Гейне и Бальзака.
Процитируем отрывок, относящийся к первому: «Передовые французы спрашивали его о Германии и, вслед за Кинэ[335], высказывали надежду, что спящая красавица, наконец, проснется, и хлынут из-за Рейна свободолюбивые мысли, песни, грезы. Он подтверждал: да, проснется, но гораздо лучше было бы этой красавице не просыпаться, ибо надо миру бояться ее гораздо больше, чем императора Николая. Россию же, к удивлению передовых людей, чрезвычайно хвалил и предсказывал ей огромное необыкновенное будущее. Когда бывал в ударе, говорил, что будут великие войны и революции, и будет затем во всем мире многомиллионное стадо овец, и будет его стричь какой-нибудь единый пастырь, а овцы будут блеять все одинаково, и будет свобода в общей глупости и равенство в общем невежестве». Это свидетельствует о редкой проницательности немецкого поэта.
О втором Алданов рассказывает: «У Бальзака ум был устроен так, что он мог видеть только комические стороны революции, или по крайней мере их видел лучше всего другого… Если люди вообще всегда были ему противны, то революционеры теперь становились ему все противнее с каждым днем… Вдобавок, все больше приходил к мысли, что будущее принадлежит России, где никакой революции нет и не будет. Обедая у Ротшильдов с Тьером[336], Бальзак назвал Россию наследницей римской империи». По свидетельству автора, французский писатель даже подумывал принять русское подданство (что было бы тем более возможным, что он собирался жениться, и действительно женился, на русской подданной, польке Ганской, владевшей обширными поместьями на Украине).
Извиним Алданову несколько желчный тон его повествования. Он сам, хотя и талантливый романист, был человеком левых взглядов, и консервативные убеждения Бальзака не могли ему нравиться. Еще с большим раздражением отзывается он об Александре Дюма: «Александр Дюма в надежде получить русский орден поднес в дар Николаю I какую-то свою рукопись и в восторженном письме назвал его гением». Почему же бы, однако, не допустить, что автор «Трех мушкетеров» был вполне искренен в своем восхищении перед великим царем, вполне того заслуживавшем.
Добавим еще к списку не упоминаемого Алдановым Теофиля Готье, который в повести «Аватар» с большой симпатией отзывается о русских и о России.
Напрашивается мысль: мы часто думаем, в досаде, что Запад в целом и издавна был враждебен нашей родине. А приглядеться, – злоба таилась в низинах, среди людей ничтожных, а среди подлинно талантливых и выдающихся на вершинах человеческого духа, у нас всегда имелось много друзей!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 17 марта 1990, № 2067, с. 3.
А. Вертинский, «Дорогой длинною» (Москва, 1991)
Издатели оказали плохую услугу Вертинскому, публикуя его стихи и песни, очерки и воспоминания. Собранные вместе, его песенки – апофеоз пошлости и апогей дурного вкуса. Самое забавное, это, что он часто других упрекает в дурном вкусе; ему бы посмотреть в зеркало!
Но книга подымает другой более важный вопрос: был ли автор с самого начала (или с какого момента?) советским агентом в эмиграции? Или, вернувшись по каким-то своим, быть может, чисто материальным соображениям в Советский Союз, переделал свои воспоминания так, чтобы угодить своим новым хозяевам? Во всяком случае, нельзя доверять тем советофильским высказываниям, какие он post factum влагает в уста различных представителей русского Зарубежья, с каковыми встречался.
В усердии неофита, он порою идет дальше, чем сами большевики. Например, рассказывая, как он смеялся наивности иностранцев, думавших, что в советской России едят детей. А это было в 20-е годы, о которых, в отношении голодавших Украины и Поволжья, факты людоедства обильно зарегистрированы в советской литературе и статистике.
Если верить целиком в искренность Вертинского, прозрение пришло к нему очень уж поздно! Но увы, при самой большой благожелательности верить-то трудно.