Но вот что интересно особо: те места, где этот вконец плохой и злой, и очень хорошо осведомленный субъект начинает говорить о самых важных и близких для нас вопросах. Стоит внимательно задуматься над его мыслями; и потому – сделаю из них пространные выписки:
«С "народом-богоносцем" нам очень не повезло. Как известно, некоторые из самых глубоких русских умов – Тютчев, Достоевский и др. – утверждали, что Россия призвана спасти мир: Запад будто бы подпал под власть дьявола, Россия служит Христу и должна, значит, озарить своим светом заблудившуюся, обезумевшую и грешную часть человечества…
Сейчас Запад с Россией как будто поменялись ролями, и об этом одинаково часто приходится и читать, и слышать: в наше время Запад будто бы представляет христианство и христианскую культуру, Россия представляет сатану и все сатанинское… Если бы Тютчев, Достоевский или такие славянофилы, как Хомяков, а еще лучше Ив. Киреевский… если бы вышли они из могил и взглянули на современный мир, то в соответствии со своими основными убеждениями должны были бы признать, что христианского "стана" на земле больше нет: остались два сатанинские лагеря, или по крайности, один полностью сатанинский – в России, другой полусатанинский – на Западе.
Исчезла христианская, царская, православная Россия. Новая Россия неожиданно обошла Запад слева и заставила его для борьбы с нею… сделать крутой поворот в 180 градусов… "Эти бедные селенья, эта скудная природа" исчезли в России за всякими электрификациями и Днепростроями… Для этих видений нет больше места в мире. По Тютчеву и по всем его единомышленникам игра проиграна, темные силы восторжествовали, а если между собою они не ладят, то от исчадий ада и ждать нельзя мирного сожительства.
Не думаю, чтоб эта философия, в наши дни, по ходу истории, оказавшаяся столь скорбной, – пришлась кому-нибудь по сердцу. Не думаю, чтобы кто-нибудь попытался ее гальванизировать.»
И Адамович заканчивает нотой ликующего, злорадного триумфа: «Нельзя искать какой-либо поддержки в великом русском религиозно-политическом вдохновении прошлого века!»
Однако, как сказал Виктор Гюго:
Non, l’avenir n’est à personne:
Sire, l’avenir est à Dieu![346]
He прошло и пятнадцати лет, как картина радикально изменилась.
Идет борьба сатанинских сил, а в дали подобно северному сиянию встает возрождение России, которого Адамович предугадать не сумел, и которое, несомненно, привело бы его в жесточайшую ярость! И оно идет как раз под знаменем воскрешения и обновления тех славянофильских идей, над которыми он победно, – но несколько чересчур поспешно, – ругался и потешался. Вступает в игру новый фактор, способный все изменить; и делается вполне вероятным, что Россия спасет-таки мир! А что на полусатанинском Западе есть силы, могущие с нею объединиться, это тоже верно, хотя и второстепенно.
Адамович скомпоновал свои торжествующие, хохочущие страницы с целью нас втоптать в пыль, отнять у нас всякую надежду и припереть к парализующему силы отчаянию, – и вот живая жизнь взялась его опровергнуть и его схемы разрушить! Воистину, никто как Бог!
Дважды в жизни довелось мне видеть Адамовича. Расскажу про это для будущих исследователей. Вскоре после войны, на собрании в Париже Союза Писателей, когда исключали из него советских патриотов, – первом собрании, на котором я присутствовал, принятый в члены по рекомендации С. П. Мельгунова и Р. Б. Гуля, – встал некто и стал говорить, в защиту коммунистов, об относительности понятия свобода, со ссылками на Платона и Аристотеля; и тянул, пока весь зал не начал ему кричать, что речь не о такой свободе идет, а о политической свободе.
Лет 10 спустя, пришел я раз на какой-то праздник бывших петербургских студентов; полагаю, что я имел право там находится, окончив в 1942 г. Ленинградский университет. Случилось, что знакомая дама, ныне покойная поэтесса А. Горская[347] захотела меня представить Адамовичу. Я не отказался, так как, хотя мы с ним в университете учились вовсе в разные эпохи, у нас могли бы обнаружиться общие профессора; и потом… подумать все же, что этот человек был знаком с самим Гумилевым!
Однако, когда Горская произнесла мое имя, Адамович с испугом попятился, пробормотал что-то нечленораздельное, и поспешно отошел. Я ничуть не настаивал, понятно; большого желания пожимать у него руку у меня, решительно, не было. Но я рассмотрел в упор, на близком расстоянии, неподвижное, неживое его лицо и, главное, глаза, показавшиеся мне сначала белыми точно у слепого. Но нет! Они были зрячие, а только… пустые, словно бы за ними не имелось абсолютно ничего; зеркало мертвой и разлагающейся души, взор ходячего трупа… До сих пор мороз подирает по коже, как вспомню. Зато вполне мне стали с той минуты понятны, описания в литературе чувств, какие люди испытывают при соприкосновении с вампиром, с нечистым духом… леденящее, отвратительное веяние преисподней…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 18 декабря 1982, № 1691, с. 3.
Зловещая тень
В «Русской Мысли» от 20 января, давно покойный Г. Адамович (toujours lui![348]) старается высмеять и унизить любовь между мужчиной и женщиной (зная его характер и биографию, не удивляешься).
Главной базой для издевательства он избирает представление, будто для каждого мужчины есть предназначенная ему единственная подруга, и наоборот; ввиду мол размеров земного шара и его населения, встреча между такими двумя особами являлась бы невозможной.
Легко ответить, с мистической точки зрения (а без таковой вся теория, понятно, рушится), что, если существует Всеблагой Промысел или некая целенаправленность судьбы, то они уж так устроят, что люди родятся в одной стране или попадут в чужую, хотя бы и на край света: «Суженого конем не объедешь!»
Если же подходить к делу совершенно terre a terre, то еще проще: из числа, более или менее ограниченного, своих знакомых, каждый человек выбирает себе партнера, лучше всех других ему подходящего; вот это и есть предназначенная ему, единственная на земле, личность.
В том и в другом случае, конечно, возможны неудачи; люди могут ошибаться, обстоятельства или их собственная слабость могут им помешать; отчего и часты несчастные браки или люди, оставшиеся в одиночестве. Но это – явление другого порядка, и ирония Адамовича к ним никак не применима.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Печать», 5 марта 1983, № 1702, с. 3.
Н. Берберова, «Курсив мой» (Нью Йорк, 1983)
Как поэтесса, Н. Берберова[349] – величина бесконечно малая; ее не принято даже и называть. Как романистка – вес ее ненамного больше. Нужно ли было издавать, да еще и переиздавать ее автобиографию? Но, скажут мне, она жила в интересное время и встречала интересных людей. Это-то факт. Только сообщает она нам о них не ахти что; вместо двух пухлых томов большого формата, хватило бы двух-трех журнальных статей. Из-под пера ее льется все время рассказ не о времени, а о себе; а она (в своем же описании) мало и симпатии вызывает.
Начнем с самого неприятного в книге. Автор истерически ненавидит царя Николая Второго и, как только о нем речь, непристойно хамит. Например, государь на каком-то приеме земцев сказал ее дедушке, жаловавшемуся, что железная дорога проходит далеко от его имения: «Россия велика; нельзя в такой великой стране все сделать сразу». Берберова комментирует: «Какие темпы, собственно, считал он приличными для перемен в России? Ему самому дали по шапке на 100 лет позже, чем бы следовало». Очевидно, она убеждена, что сумела бы лучше управлять государством (сомневаемся!). Железные дороги, на деле-то, у нас весьма быстро строились. А чего стоят усиленные темпы, – мы на своей шкуре при большевиках увидели. Ну да Берберовой несносна монархия всегда и везде; она и Хайле Селассие[350] (еще живого и у власти) не упускает случая лягнуть. Теперь его нет, – лучше ли стало в Абиссинии?
В качестве юной сочинительницы стихов, довелось ей обратиться к Гумилеву. Тот к ней отнесся с симпатией и сильно ей помог. Но, узнав, что он монархист, эта фурия со смазливой видимо тогда рожицей, его люто невзлюбила; в силу чего и рассказ ее о нем явно искажен и карикатурен (хотя всерьез плохого она придумать не сумела). 35-летний Гумилев стал ей казаться стариком (что не помешало ей влюбиться в его ровесника Ходасевича!) и уродом (а был ли Ходасевич красивее?). Даже редактору «Современных Записок» Фондаминскому[351] она не в силах простить его отзывов с относительным сочувствием о русских царях, – и потому выдумывает о нем всякие гадости.
Ей бы даже хотелось возложить на царя вину за злодейства большевиков. Но это уже – логика безумия! Не поймешь, откуда у нее эта патологическая, остервенелая враждебность? Впрочем, она нам ее отчасти объясняет, описывая свое детство: «Я ненавидела, главным образом, все то, что имело отношение к "гнезду", к семейственности, к опеке, к защите малых (то есть меня) от чего-то страшного, или опасного, или просто рискованного». Явно больные, ненормальные, на грани психопатии стоящие комплексы! И вот из них, – из отрицания семьи, родных и родственной любви, устоев, – родилась ее революционность.
Жила она в богатстве, – птичьего молока разве что не хватало! – и на большой воле (не видно, чтобы родные ее в чем стесняли). Но ее, видите ли, беспокоила мысль о социальном неравенстве. Самое близкое ее с оным столкновение было, что, придя по делу на дом ко своему гимназическому учителю, она заметила, что у него в квартире пахнет рыбой и капустой! Оно, пожалуй, – еще не самая крайняя степень бедности… Потом пришла революция, и молодой Нине пришлось со всей семьей жить в одной комнате и питаться селедкой да перловой кашей. Но, похоже, ей так и нравилось! Поди ж ты…