Во многом они отражают события «давно минувших дней», потерявших, вроде бы, свое значение. Но взгляд умного и культурного современника тех людей и тех волнений, о коих тут речь, остается любопытным, как свидетельство о прошлом, – царской России и, затем, эмиграции.
Точка зрения у теперешнего читателя, наверное, часто не совпадает с точкой зрения автора этих книг. Не слишком ли далеко зашла Россия в своем покровительстве славянам, вступив из-за них в мировую войну? Разумна ли была ее верность союзникам, которые ее так цинично предали? Правилен ли был самый выбор союзников?
Но и когда мы смотрим на вещи иначе, нельзя не отдать должное тем благородным побуждениям, какие двигали всю жизнь Евгением Амвросиевичем. Им он жертвовал всем… Но таких людей ни бедность, ни поминутные житейские затруднения не пугают: они им просто не придают значения!
Как борец за свои идеи, Е. А. Ефимовский может всем нам служить примером.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 5 ноября 1994, № 2308, с. 2.
Роман Гуль, «Я унес Россию»: том 1, «Россия в Германии» (Нью-Йорк, 1981)
В одном месте книги выражено сожаление, что еще не написана история русской эмиграции; и, конечно, эти воспоминания составят в данную будущую историю ценный вклад. Предлагаемая нам тут первая часть ограничивается, к сожалению, описанием периода жизни автора в Германии, с 1919 по 1933 год. Остается с нетерпением ожидать продолжения, и в особенности «России во Франции», охватывающей отрезок времени, знакомый мне по личному опыту и когда мне с писателем случалось лично встречаться.
Рассказу о годах эмиграции предпослан краткий очерк детства и юности повествователя и его участия в Белом движении, где он сражался и получил рану. Любопытно его родословная, лишний раз свидетельствующая о смешанном составе нашей интеллигенции в целом и нашего дворянства в частности.
Происхождение Гуля – самое знатное по обеим линиям. По отцу оно восходит к шведским аристократам Вреде и непосредственно к прадеду писателя, переселившемуся в Россию светлейшему князю Иосифу Вреде, сыну фельдмаршала и наполеоновского графа, имевшему в 1834 г. сына от Марии Гуль. Согласно семейной легенде (к коей сам Р. Б. Гуль относится скептически, но которая, при учете тогдашних нравов, более чем правдоподобна; сколько похожих эпизодов нам сохраняют мемуары и анекдоты!), ребенок-то родился от вполне законного брака; но влиятельному и высокопоставленному кирасирскому офицеру удалось аннулировать свое первое супружество, при согласии своей бедной и скромной подруги (а той что и оставалось делать?) с целью вступить в другой, более выгодный брак. Если оно так, то по справедливости и Гуль-то был бы должен носить фамилию Вреде и княжеский титул; о чем, впрочем, ни он сам, ни его отец, ни даже дед нимало не беспокоились.
По матери же он – из семьи Вышеславцевых, выехавших из Литвы на Русь при Василии Темном, а по бабушке Аршеневской, семья их была в родстве с Соломонией Сабуровой, первой женой Василия Третьего.
Наблюдения о России в изгнании, каковые мы находим под пером Гуля, в первую очередь интересны картиной литературных и журналистических нравов в Берлине 20-х годов и идейных тогдашних движений, как евразийство и сменовеховство. Их значение еще повышается тем, что автор общался в ту эпоху со многими советскими писателями, не говоря уже об эмигрантах, репатриировавшихся затем в СССР. Это ему оказалось возможным ввиду его близости некоторое время к сменовеховскому журналу «Накануне». Связь его со сменовеховцами была, впрочем, недолгой и ее нельзя ему серьезно ставить в вину.
Грядущие годы таятся во мгле, и в те дни, кто мог отчетливо провидеть дальнейшее? Стоявший тогда на распутье литератор попал позже в стан решительных антибольшевиков, где и по сейчас остается. Таким уже я его встретил и знал в 40-е годы, первые годы моей эмиграции, в Париже.
Круг людей, с кем мемуарист сталкивался и о ком упоминает, обширен и разнообразен, лиц более и менее значительных, но судьба которых связана с русскими литературой, политикой или искусством. Назовем таких как К. Федин, М. Цветаева, А. Н. Толстой, С. Есенин, М. Алданов, А. Белый, И. Эренбург, Ю. Тынянов[377], Л. Сейфуллина[378].
Жаль, что порою Гуль чересчур доверчив: записав, например, неприличные и неправдоподобные воспоминания выпивавшей и неуравновешенной фантазерки Н. Петровской о Брюсове, Бальмонте и Белом.
Курьезен один биографический эпизод, ибо наводит на мысли о роли Провидения. В 1931 г. Федин приехал в Германию тяжело больной туберкулезом, приговоренный врачами. Гуль (и главное, его жена) его спасли, найдя доктора, сумевшего указать правильное лечение. Федин прожил потом много лет и, – мы теперь знаем, – погубил свою душу и свое доброе имя бессовестным соглашательством с большевиками. Умри он тогда, – о нем осталась бы память как о сравнительно порядочном человеке. Гуль с женой действовали по доброте и дружбе, и их не в чем упрекнуть, – но результаты вышли зловещие. Судьба избрала их своим орудием в казни над грешником.
365 страниц «Апологии эмиграции» (таков подзаголовок сочинения) читаются с увлечением и содержат богатый фактический материал. Спорить в них не с чем: их основной тон – ad narrandum, non ad probandum[379]; если оценки иногда субъективны, то летописец и не претендует на высшую правду, а излагает лишь свои впечатления.
Есть только два пункта, где нам хочется возражать; и оба касаются отношения Гуля к Белому движению. Никто не спорит, что в нем совершались тяжелые ошибки; но вот, в чем конкретно, – здесь мнения сильно расходятся.
Гуля отталкивало, что Добровольческая Армия была, на его взгляд, не народной. Не станем оспаривать ее состав (а там имелись, однако, даже части, составленные из рабочих, не только из крестьян). Но скажем, что это войско было народным в самом высоком смысле, так как дралось за народные интересы. Победи оно, – сколько несчастий миновало бы Россию, всю, и простой народ в том числе! А что народ не понимал порою своей выгоды, так можно было его жалеть и извинять; однако, не идти же у него на поводу! Конечно, как не согласиться с Гулем, что надо бы было народ переубедить, привлечь на свою сторону… только легко ли сие было достижимо, в тот трагический момент?
Другое, что казалось нестерпимым будущему писателю, это – необходимость стрелять в своих же русских, в рядовых, часто ни в чем не повинных. Обычное терзание людей в гражданскую войну (тем же мучились, годы спустя, многие бойцы РОА). Да которое может вспыхивать и в национальных войнах: солдаты, кого надо убивать, меньше всего ведь ответственны за возникновение международных конфликтов!
Только ведь это, если вдуматься, – ложное искушение. Подлинные виновники, они всегда далеко в тылу; чтобы до них добраться, волей-неволей нужно опрокинуть заслон из обыкновенных людей, который они силой выставляют. В гражданской войне важно одно: служить правому делу и быть в этом твердо убежденным! Тогда чувствуешь, что на деле защищаешь, именно, свой народ и свою страну в целом, включая и тех, против кого, волею судьбы, сражаешься. Их победа им ведь несет худшие беды, – что и сбылось с красноармейцами и матросами революции…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 5 ноября 1982, № 1685, с. 2.
Р. Б. Гуль, «Воспоминания журналиста»
Теперь все чаще слышишь, что нужна бы история зарубежной прессы. Ну, в целом, это поистине «труд несовершимый», как выразился по другому поводу Веневитинов[380], сказавший:
Природа – книга не по нас.
Ее листы необозримы
И мелок шрифт для наших глаз.
Что до меня, о периодической печати русского Зарубежья до Второй мировой войны я толковать не берусь (хотя и изучил внимательно все, что мог, в первые годы как попал во Францию). Это скорее дело тех, кто и до того жил на Западе.
Вот после Второй мировой… Но и то, такая тема для меня слишком обширна. Однако, о тех журналах и газетах, где я сотрудничал, и о людях, с ними связанных рассказать, – это, пожалуй, в моих силах. А их было немало. Выйдя в Париже на свободу из лагеря для перемещенных лиц на улице Леру (очень было любопытное заведение, о котором стоило бы поговорить отдельно), я в одно из первых же воскресений отправился в русскую церковь на улице Дарю. И встретил там, вовсе неожиданно, полковника Левитова[381], некогда командира корниловского полка; с ним я был знаком по Берлину, где мы работали в одном и том же учреждении. Он дал мне свой адрес и предложил как-нибудь зайти. Тогда у русских эмигрантов оно так водилось; это гораздо позже установилось правило, что без предварительного условия о дне и часе в гости ходить неловко.
Придя примерно через неделю вечером, я застал у него пирушку, где собрались старые товарищи по Белому движению, мужчины и дамы.
Принимать участие в их беседе, сводившейся главным образом к воспоминаниям о прошлом, мне было трудно; так что я больше молчал. Среди них, однако, находился писатель Р. Б. Гуль, которого я заинтересовал (мы, новые эмигранты, были тогда для старых экзотикой) и который передал мне несколько дней спустя, через Левитова, посетившего меня в общежитии на улице Шато де Рантье, где я в то время обитал, приглашение к себе в гости.
Гуль, как читатель увидит, сыграл важную роль в моей жизни: через него я познакомился с Мельгуновым и потом с Ефимовским, в печатных органах которых и начал свою зарубежную журналистическую карьеру. Гулю было лет 50 (мне тогда казалось, что это очень много). Плотный, среднего роста, гладко выбритый и совершенно лысый, он мне запомнился всегда в движении: не сидящим за столом, а ходящим по комнате или на улице при встречах. Занимал он квартирку в одну комнату с кухней в большом здании на улице Лекурб, на третьем или четвертом этаже.