По убеждениям он являлся в тот момент социал-демократом и активно сотрудничал в американском «Социалистическом Вестнике». Журнал этот, к чести оного будь сказано, стоял тогда твердо на антикоммунистических позициях. По этому поводу острили, что его с одобрением читают в Париже генералы и архиереи, что по прежним традициям представлялось немыслимым.
Антикоммунистически настроен был и Гуль; на чем мы с ним вполне и сошлись. Он и его жена приняли меня радушно и гостеприимно, усадили обедать; а поговорить было о чем. Врезалось мне в память, как курьез, что я при одном из первых визитов процитировал ему частушку, которую незадолго до того где-то услышал или прочел:
Что гитара, что нам бубен!
Мы на пузе играть будем.
Пузо лопнет – наплевать:
Под рубахой не видать.
Ему так понравилось, что он стал бегать из угла в угол, громко повторяя эти строки, пока жена с некоторым испугом не выглянула из кухни с вопросом:
– Рома, Рома, что с тобой?
Беседы с Гулем были занимательны, хотя я не слишком соглашался с его точкой зрения. Позднее, когда он начал давать мне «Социалистический Вестник», я убедился, что он обычно просто излагал своими словами передовицу оттуда.
Из наших разговоров запомнился мне его вопрос:
– Скажите, с какого момента вы разочаровались в советской власти?
– Да не было такого момента, – ответил я, – я ее ненавидел с раннего детства, и очарован ею не был никогда.
– Ну, тогда вы не типичны, – с разочарованием промолвил он.
– Почему же не типичен? – подумал я, – так же точно, вероятно, большинство народа в России чувствует и мыслит, да сказать вслух не может!
Но дискутировать об этом я не стал. Я уже понимал, что у первой эмиграции налицо о нас свои предубеждения и иллюзии, которые трудно, да и не стоит колебать.
Тот же вопрос возник, когда Роман Борисович одолжил мне во французском переводе роман А. Кестлера «Le zéro et l’infini» (по-русски теперь известный под заглавием «Слепящая тьма»), от которого я остался в восхищении. По поводу этой книги, он высказал мне критику, что в ней сидящий в соседней камере с главным персонажем, Рубашевым, заключенный представлен еще совсем молодым по возрасту, а по взглядам – монархистом. Такое де в советской России наших дней невозможно. Гуль даже процитировал мне, – опять же из «Социалистического Вестника», – фразу о том, что: «Плуг революции пашет глубоко!»
– А как же я-то, например, Роман Борисович? – возразил я ему.
Что я монархист, я от него не скрывал, с самого начала.
Он промолчал. Судя по лицу, он считал, что ничего подобного не должно и не может быть.
Тут много неожиданностей ему предстояло. Он в тот момент получал от русских из Америки (где благосостояние их далеко превосходило таковое эмиграции в разоренной Европе) кое-какие продукты и вещи на предмет помощи нашей второй волне (которая в том, понятно, остро нуждалась). Пользуясь тем, что я встречал многих из наших, и они мне доверяли, я стал к нему приводить людей, одного за другим, мужчин и женщин, из очень разной среды, разного возраста и из разных мест в России. Он мог убедиться воочию, что все они настроены резко антисоветски и антикоммунистически, а о социализме, ни в какой форме, и слышать не желают.
Мне даже хотелось отыскать кого-нибудь идейно ему созвучного; да вот – не удавалось! Такие все же и были, как я впоследствии убедился, но представляли собою, подлинно, rarae aves[382]. Через некоторое время Гуль предложил познакомить меня с Мельгуновым, на что я с радостью согласился.
Про журнал Мельгунова я знал уже давно; один номер попал мне в руки еще в лагере на улице Леру. Назвать этот журнал по имени – затруднительно, и вот почему: советский посол во Франции Богомолов после каждого выпуска просил его закрыть. Французы и закрывали. Но из-под руки они дали Мельгунову понять, что он может издавать, снова и снова, другой журнал, лишь бы под новым заглавием. В результате, выходили в свет «Свободный Голос», «Свободное Слово», «Независимое Слово» и т. д. Вскоре, как факт с четвертого номера, стали появляться там и мои статьи.
На сетования Богомолова, французский министр внутренних дел (не помню уж сейчас, кто им тогда был), сказал будто бы ему однажды: «Такой маленький по размеру журнал, с незначительным тиражом! Да почему же вы так уж его боитесь?». Верна поговорка: «Мал золотник, да дорог!»…
Многие, вероятно, смутно себе представляют ситуацию, сложившуюся в тогдашнем Париже (да и по всей Франции). Повсюду виднелись портреты Сталина; советская миссия беспрепятственно хватала нашего брата, новых эмигрантов, где только находила. А в этом ценнейшими помощниками им служили советские патриоты из старой эмиграции, получавшие за то сдельную плату с головы; говорили, что по 5 тыс. франков. Цели-то у Советов и их заграничных приспешников были одинаковые: заткнуть нам рот, заглушить наш голос, помешать нам рассказывать миру правду о творящемся в СССР.
С точки зрения закона, в глазах Запада, мы никаких прав не имели, ни на чье покровительство рассчитывать не могли: согласно ялтинскому договору, все, жившие в Советском Союзе вплоть до заключения сделки между Гитлером и Сталиным и последовавшего передвижения большевиков на запад, подлежали выдаче.
Никакой антикоммунистической русской печати во Франции не существовало. Зато выходили поддерживаемые большевиками просоветские «Русские Новости», «Советский Гражданин» и даже юмористическая газета «Честный Слон».
Русские антикоммунисты фактически ушли в подполье и на поверхности не появлялись. Действовали и шумели лишь предатели Белого движения, сделавшиеся, – искренне или притворно, – поклонниками Сталина и служителями его режима.
Впрочем, и французским антикоммунистам в те годы приходилось несладко: им приклеивали ярлык коллаборантов, – а уж тогда… Молодой писатель Робер Бразильяк[383] был расстрелян; другой писатель, Дрие ла Рошелль[384], покончил с собою; выдающийся идеолог монархизма Шарль Моррас[385] сидел в тюрьме… Список можно бы далеко продолжить; да не к чему.
Коснусь вскользь последующей судьбы Р. Б. Гуля. Через год или два он уехал в США. Там он издавал позже, в период с 1948 по 1951 год, журнал «Народная Воля», замышленный с целью привлечь нашу новую эмиграцию во стан социалистов. Из этого ничего не вышло, несмотря на участие в нем всех лучших сил русских социалистов и на стоявшие за данным печатным органом большие средства: предприятие лопнуло на 18-м номере. Немудрено: как я упоминал выше, социалистические идеи были во второй волне решительно непопулярны.
Гуль вложил в это дело много труда; даже вел устную пропаганду в лагерях Ди-Пи в Германии. Как анекдот, приведу одно письмо оттуда, с отзывом о нем: «Лучше бы такие к нам вовсе не приезжали!»
В дальнейшем, он стал сперва сотрудником, а там и редактором нью-йоркского «Нового Журнала». И здесь он как раз оказался right man at the right place[386]! Редкое явление: он чем дальше, то больше правел, все более скептически относился к социализму, все более проникался христианским и патриотическим мышлением. С большим сочувствием отнесся он и к идеям Солженицына. Как редактор, он проявил себя вполне квалифицированным литератором, и журнал при нем переживал определенный подъем. Его смерть явилась потерей и для эмигрантской печати в целом, и, специально, для «Нового Журнала», качество которого с тех пор значительно понизилось.
«Голос зарубежья» (Мюнхен), март 1992, № 64, с. 24–26.
С. Пушкарев, «Воспоминания историка» (Москва, 1999)
Книжка производит тусклое впечатление. Быть может, автор[387] в своей области был и компетентным специалистом (хотя, бесспорно, не принадлежал к числу больших историков). Но его политический горизонт всегда оставался узко ограниченным. В молодости увлекался социализмом; несколько раз даже сидел в тюрьме. Но его быстро выпускали, убедившись, очевидно, что опасности для правительства он собою не представлял.
Увидя подлинную революцию, он, понятно, от нее отшатнулся. Да и что он, молодой дворянин и помещик, имел с нею общего? Делает безусловно ему честь, что он вступил в Белое движение, сражался, получил тяжелое ранение. Однако неприятно читать, что ему особенно нравилась якобы распеваемая в белом стане песня со словами:
Мы о прошлом не жалеем,
Царь нам не кумир…
Стоило бы жалеть! Особенно как подумаешь о предстоявшем тогда России страшном будущем.
Антимонархические взгляды Пушкарев сохранил и дальше. С торжеством приводит он свой случайный спор с главою младороссов Казем-Беком[388], в котором был, впрочем, вовсе не прав. Ему удалось углубить образование и занять положение в Чехословакии, в рамках акции по помощи русской интеллигенции, а затем, – хотя и не без труда, – бежать на Запад и закончить жизнь в США.
Отметим особо одно нелепое место в данных воспоминаниях. Рассказывая о быте русских студентов в Гейдельбергском университете перед Первой мировой войной, он сообщает: «Иногда на собраниях или пирушках пели песню эмигрантского студенчества, дошедшую до нас, по-видимому из середины XIX века: "Из страны, страны далекой"».
Причем в его версии она оканчивается так:
Пьем с надеждою чудесной
Из бокалов полновесных
Первый тост за наш народ
За святой девиз «вперед».
Стыдно было русскому историку и, казалось бы, интеллигентному человеку, не знать, что это, на самом деле, стихотворение Языкова