, Р. Гуль, даже некоторые американцы. Но она ничего не слушала. Включая и адвоката, желавшего спасти остатки ее капитала после развода с Питерсом. Да и те деньги, что были, улетели у нее в трубу, в тщетных попытках жить согласно стандарту миллионеров.
Отталкивает враждебность бывшей «кремлевской принцессы» к русской эмиграции. Якобы кто-то из эмигрантов требовал, когда она перебежала на Запад, чтобы ее выдали. Кто и где? Она имен не называет, а мы таких высказываний не помним. Наоборот, – тогда ей все сочувствовали. Ссылается она и на ругательные анонимные письма. Дуракам, ясно, закон не писан, а ее отца многие не добром поминают.
Но когда к ней русские обращались за помощью, она всегда про это мстительно вспоминала. Впрочем, ее неизменная реакция на просьбы о деньгах выражалась в брезгливом презрении: как это, мол, вульгарно! Такой ход своих мыслей она именует идеализмом. Однако, что делать: для рядовых людей, даже и в СССР, отсутствие денег есть серьезная проблема. Без денег совсем может, по ту сторону Железного Занавеса, жить высшая номенклатура и ее отпрыски (к числу коих, понятно, она и принадлежала, – и на самом головокружительном уровне!).
Идеализм, в данном случае, увы, скорее похож на черствость…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика
«Библиография», 25 февраля 1989, № 2012, с. 3.
М. Васильчикова, «Берлинский дневник. 1940–1945» (Москва, 1994)
Дневник княжны Марии Илларионовны Васильчиковой, по семейной кличке Мисси, представляет собою, бесспорно, ценнейший документ эпохи. Не только она пережила в столице гитлеровского Рейха страшные бомбардировки союзников (о которых справедливо замечает, что те, кто их видел, их никогда не забудут), но и была тесно причастна к заговору Штауффенберга, о каковом сообщает любопытные и порою раздирающие подробности.
Положим, она не стала свидетельницей падения Берлина, переместясь к тому времени в Австрию; но и того, что она рассказывает, довольно, чтобы дать современникам и сохранить для потомков яркую картину событий Второй мировой войны, наблюдаемых в германском тылу.
Русская аристократка, перевезенная еще ребенком в Литву, жившая затем во Франции и в Германии, она принадлежала к космополитическому слою высшего дворянства и легко входила в тот же слой в различных странах, где обитала. В Германии она была своею в кругах высших родов государства, тесно соприкасалась с царственными фамилиями Гогенцоллернов и Виттельсбахов.
Тем интереснее ее записки, что именно этот класс поставлял наиболее убежденных и решительных противников национал-социалистического режима. Достаточно назвать несколько имен ее ближайших друзей и знакомых, участников попытки отстранения Гитлера: Г. фон Бисмарк[403], А. фон Тротт[404], граф фон Хелльдорф[405], не говоря уж о более отдаленно причастном к делу графе фон дер Шуленбурге[406].
Ее повествование всюду живо и увлекательно; хотя, как ни странно, мы имеем дело с переводом с первоначального текста по-английски, отредактированного братом автора Г. Васильчиковым. Этот факт отражает крайнюю англофилию княжны, хотя в основном и остававшейся глубоко русским человеком.
Когда подумаешь о не совсем красивой роли Англии после войны, вспомнишь Лиенц и выдачи новой эмиграции, нельзя не удивиться. Тем более учитывая те свирепые налеты на Германию, с массовым уничтожением мирного населения, свидетельницей которых Васильчикова оказалась. Жестокости, впрочем, бесполезные, как комментирует ее брат в примечаниях: сломить дух жителей Германии все равно не удалось, а такие акты как уничтожение Дрездена со всеми его художественными сокровищами (и где погибло больше народу, чем при разрушении Хирошимы) останутся навсегда позорным пятном на имени Великобритании.
Книга дает в высшей степени интересные подробности быта той поры, к которой относится, настроений, пожеланий, иллюзий. Несколько удивляет, что ни словом не упоминается о Власовском движении, и разве что несколькими словами об остовцах. В этом отношении, мать Мисси оказалась более на высоте: используя свои международные связи, она добилась от Америки (в тот момент еще нейтральной) отправки больших пожертвований, продуктами и одеждой для советских военнопленных. Акция была сорвана в последний момент запретом Гитлера.
Неутомимая княгиня устроила, чтобы собранные запасы были тогда направлены в финляндские лагеря для пленных, на что маршал Маннергейм охотно согласился. Но, конечно, пленные там куда меньше нуждались в помощи; их положение никогда не было столь катастрофичным как у тех, кто попал в руки к немцам.
К несчастью, хотя язык перевода в целом не плох, транскрипции иностранных имен даны со всеми ужасами нынешних советских причуд: Ханс и Хайнц, вместо Ганс и Гейнц и даже почему-то Паул Меттерних (имя мужа сестры автора дневника), хотя в основном немецкие имена приводятся в нормальной форме: Альберт, Вольф, Пауль и т. д. В этих англицизмах Мисси без сомнения неповинна; они суть результаты теперешней американо-мании постсоветской России.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 22 июня 1996, № 2393–2394, с. 4.
А. Давыдов, «Воспоминания» (Париж, 1982)
Раскрываешь книгу с доверием и симпатией; казалось бы – записки русского аристократа, белого эмигранта[407]. И, на первой же странице текста, в предисловии дочери, подготовившей посмертное издание этих мемуаров, так и обжигает восторженное упоминание о Кюстине (худшем враге России! гнусном развратнике-извращенце, кому под конец закрылись двери парижских салонов…), а потом – ее сожаление, что декабристам не удалось в свое время восторжествовать (то есть, что крах нашей родины не произошел еще полтораста лет тому назад…). Ну да это дочь (с которой мы еще встретимся дальше); отец-то, может статься, и не при чем?
Увы! Всюду, непрестанно он выражает гордость своими декабристскими предками, о тех же, которые честно служили трону и отечеству, упоминает мельком и холодно; а уж о тех, кто всерьез защищал дело монархии, – со злобой, как о реакционерах и мракобесах. Он и родную мать не щадит: «Я понимаю, что для женщины, воспитанной в духе истинного монархизма, заговор декабристов ничем не мог быть оправдан, и мой прадед в ее глазах был лишь государственным преступником, нарушившим данную им присягу». Ну, конечно, а как же иначе?!
Оговоримся, что благородных побуждений и идеальных порывов мы у декабристов не отрицаем; но беспочвенность их планов так уж ясна! Победи они, – Россия бы оказалась ввергнутой в пугачевщину, в страшную, кровавую резню, в которой ее только расцветавшая в тот момент культура безвозвратно бы погибла, а может быть и государство ее бы распалось (не говоря уж о невозможности дальнейшего ее расширения). Отметим, что неизбежность тогда социальной революции тем более ясна, что аграрная программа декабристов сводилась к освобождению крестьян не с землею (как позже сделало правительство), а без земли, на западный образец, превращая их в сельскохозяйственный пролетариат. Впрочем, если часть заговорщиков была прекраснодушными мечтателями, то другие, как Пестель, являлись поистине прямым воплощением духа зла, людьми бессовестными и безжалостными.
Нам, жившим в СССР, так привычен (и так опротивел!) канон восхваления бунтовщиков 1825 года, что нас всем этим не удивишь. Но сколь тягостно встречать тот же глупый, ложный трафарет на Западе, – да еще под пером российского беженца!..
Не очень честно, Давыдов зачисляет в декабристы и Пушкина, в зрелые годы сурово осуждавшего заговорщиков, рассеявшихся от двух-трех залпов картечи. Между прочим, жаль, что среди обильных портретов, в книге не дано таковых Аглаи Давыдовой, урожденной де Граммон, которой Пушкин писал язвительные стихи, и, в особенности, ее дочери, которой он посвятил дивные, нежные строки, похожие на заклинание или, еще скорее, благословение:
Играй, Адель,
Не знай печали!
(Грустно, что пожелание его не сбылось; судьба его юной приятельницы сложилась неудачно, и она кончила дни жизни в католическом монастыре).
Но вернемся к «Воспоминаниям». Отрицательное отношение к монархистам и правым в целом определяет враждебность автора к его родне со стороны матери, светлейшей княжны Ливен, и даже ко всему балтийскому дворянству, рисуемому им как стадо вырожденцев. Хотя тут же он признает (однако, относя это преимущественно к тем курляндским помещикам, кто вступал на государственную службу и переселялся в собственно Россию): «Большинство из них были благородными, честными людьми и прекрасными товарищами».
Трудно понять, какие упреки А. Давыдов имеет предъявить старой России, и за что ее так не любит? Социальное неравенство, и пр., и т. д.? Но он сам, в сфере личного опыта, в той, которую знал, посещая свои поместья, свидетельствует: «3а 25 лет, что я знал Каменку и Юрчиху, я мог наблюдать, как росли культура и благоденствие этого края… в селах появились превосходные школьные здания… дороги превращались в мощеные плоскими гранитными камнями шоссе, по которым проезжали автомобили… Параллельно с развитием помещичьего хозяйства росло и благосостояние крестьянства… Что же касается украинских крестьян, то, несмотря на их малоземелье, среди них было мало бедноты».
Невразумительны и – плохо объясненные мемуаристом, – негодования его против традиционного, религиозного воспитания в страхе Божьем и в сознании долга. Еще же менее – его недовольство, что в годы его молодости в России не практиковались сексуальное просвещение и широкая половая свобода. Мало кто из его современников подобную неудовлетворенность испытывал или, по крайней мере, выражал в печати. Мы же, смотря на происходящее сейчас, и вовсе уж его чувства не понимаем и не разделяем. Не видно, чтобы модерный прогресс в этой области приносил людям счастье…