Автор начинает с тщательных вычислений момента своего рождения, и скорбит, что не в силах точно установить момента зачатия; а важно ли это? Далее он сообщает: «детство мое осталось в каком-то райском сиянии». Приводимые им подробности наводят, однако, на сомнения. Например: «Это было летом, я сидел в столовой (мне было лет 12) и с грязно насмешливым выражением рассматривал иллюстрации родовой жизни лошади». Или, когда ему подарили ружье: «И я стал убивать воробьев… Прицелившись, с замиранием сердца и страстью, я стрелял в эту, не ждавшую от меня ничего плохого, пичугу, и она сваливалась в снег». Видимо, аристократический ребенок проявлял далеко не райские наклонности…
Впрочем, какое же райское могло быть детство, отмеченное страшной трагедией! Мать героя бросила отца, ушла к любовнику, некоему Бернарду, добилась развода и вступила в новое супружество… Но Бернард, владевший поместьем, позже был ранен взбунтовавшимся крестьянином и скончался в кошмарных мучениях (чрезвычайно подробно нам описываемых). Его жена, с четырьмя детьми, вернулась тогда к прежнему мужу, и даже вновь оформила с тем церковный брак (вещь неслыханная!).
Сан-францисский святитель густо пересыпает текст повествования цитатами… из своих же стихотворений, напоминающих иногда творения незабвенного капитана Лебядкина:
Мы начинаемся как эмбрион,
А после отплываем на Афон.
Во время революции спасаясь от большевиков, юный Димитрий Шаховской вступает случайно в Добровольческую Армию. Но после первого же сражения, артистические нервы будущего поэта не выдержали. «Контуженный душевно и физически» (судя по рассказу скорее только душевно; так сказать, battle fatigue[413]), он покидает службу. И верно, на войне страшно; могут ранить, а то и убить. Хотя сколько таких же юношей, кадетов и гимназистов, с честью прошло сквозь суровые походы Белого движения!
Потом ему, его матери и сестрам удалось благополучно отбыть за границу; старый князь остался в России и умер с голоду. Кратковременное поступление во флот позволило Д. Шаховскому добраться до Италии. Касательно этого периода, он упоминает о каких-то своих интимных грехах, не определяя их яснее. Грехи бывают общечеловеческие и заурядные; и иные, жуткие, неудобосказуемые.
В Бельгии, где его мать держит в Брюсселе чайную «Самовар», князь посещает лувенский университет, ведет банальное существование в кругу золотой молодежи; в числе друзей он с гордостью называет В. Набокова, грядущего автора «Лолиты».
Используя некоего мецената, он, в 1924 году, в 22-летнем возрасте, принимается издавать литературный журнал «Благонамеренный». Он вращается среди правых и левых интеллигентов, но душа его влечется именно к левым, несмотря на предостережения пастыря доброго, о. Петра Извольского[414], пытавшегося его урезонить – и к каким левым! Таким, как Святополк-Мирский и Эфрон, вернувшиеся позже в Советскую Россию. Из них Эфрон прямо писал ему: «Вы-то сами несомненно наш».
Странными играми ума забавлялась тогда зарубежная русская элита! Вот как автор описывает свой визит к Мережковским в Грассе: «К их саду в это время подошла коза и за ней мальчик-пастух. Помню вдруг появившееся восторженное выражение на лице Дмитрия Сергеевича, ставшего глядеть на козу и совсем не замечавшего милого, скромного мальчика в очень бедной одежде… Но ребенок был и эстетически – ярче козы». На вкус и на цвет, товарища нет.
Внезапно Шаховского начинают преследовать мистические видения; допустим, и подлинные. Вопрос только: верно ли он их истолковал? Однажды, еще в миру, ему вдруг представилась огромная книга с надписью: «Книга книг соблазнов». Вскоре его духовник, епископ Вениамин (впоследствии тоже вернувшийся в СССР: хорош наставник!), велел ему стать монахом, и он послушался. Поехав на Афон постригаться, он встретил там духа зла, во образе инока (эпизод любопытный, но его неудобно тут воспроизвести из-за его неприличия). Поступив студентом в Богословский институт в Париже, он видит там сон: будто он входит в море, а навстречу ему летят ангелы, и грозно его останавливают.
Будущий архиепископ все это понял, как подтверждение духовного своего призвания. А не означали ли эти ниспосланные ему знамения обратного: указания ему не вступать в церковную ограду? Не секрет, сколько бурь и споров, соблазнов и искушений кипело в дальнейшем постоянно по сторонам пути, коим шествовал сиятельный чернец, сподобившийся постепенно и архиерейского сана. И посейчас нет единого мнения о многих сторонах его деятельности; лишь потомки сумеют изречь о них компетентное суждение.
Согласно семейной традиции (см. «Отражения» З. А. Шаховской), пол-книги заполнено письмами; но в данном случае, интересными: писатели и поэты обращались к редактору журнала, и потому высказывались о литературных проблемах.
Выделим особо наблюдение, брошенное в переписке известным писателем И. Ф. Наживиным: «Ваша пушкинская речь, после которой Ваша мать просила меня по дружбе уговорить Вас вступить на путь обычно-человеческого языка».
Профессиональное чутье Наживину тут не изменило: и впрямь, язык Иоанна Шаховского тяжел, часто неправилен и порою труден для понимания.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 2 мая 1978, № 1470, с. 4.
Стена непонимания
В изданной в Париже, в 1981 году, книге Странника – т. е. архиепископа сан-францисского Иоанна (Шаховского) – «Переписка с Кленовским» привлекает внимание один эпизод.
В письме от 2 декабря 1969 года, Кленовский делает своему корреспонденту горький и вполне заслуженный упрек (хотя и изложенный в самой мягкой форме), по поводу выступления того по американскому радио:
«Не утаю от Вас, дорогой Владыко, одного: и меня и жену чрезвычайно встревожило, что в своем слове обо мне Вы раскрыли мой псевдоним и дали даже, притом, мой адрес, то есть сделали то, что я тщательно скрываю от советского уха. Вы, наверное, знаете, что все эмигранты из России, по советским законам, считаются "изменниками родины", и им грозит наказание вплоть до смертной казни. Советские агенты во всем мире, всяческими способами доискиваются, где еще живут эти "преступники", дабы расправиться с ними, когда и если представится к тому возможность. Об этом недавно подробно сообщалось в двух номерах "Русской Мысли". Газета отметила и новую в этом отношении советскую хитрость: все находящиеся вне России бывшие советские подданные объявлены советским правительством "советскими гражданами, временно проживающими за рубежом"; и от правительств западноевропейских стран потребовано, чтобы и они считали их таковыми, с занесением этого в их паспорт. Иностранного подданства этих лиц Советы не признают. "Русская Мысль" сообщает, что это требование советского правительства многими правительствами западноевропейских стран послушно исполняется, особенно в Западной Германии, новое социал-демократическое правительство которой сейчас во всю заигрывает с СССР.
Какое реально значение это имеет, какую опасность представляет?
Дело в том, что по договору между державами-победительницами в последней войне, каждая из них имеет право интервенции в Западной Германии, если там, по ее мнению, возникает опасность возрождения нацизма. СССР уже неоднократно грозил Западной Германии такой интервенцией (повод найти легко!), и только позиция в этом вопросе США и Англии его от этого шага удерживает. Однако, ручаться, что интервенции никогда не будет – нельзя, стоит только измениться международной ситуации и равновесию сил. Поговаривают и о том, что и США, и Англия могут отказаться от дальнейшей защиты Западной Германии от СССР, и тогда у последней будут развязаны руки. Если СССР вторгнется в Западную Германию – все ее бывшие граждане, в ней проживающие, станут его добычей, и всех их выловят по готовым спискам до единого, для последующей расправы. Вот потому-то все эмигранты, живущие в Европе и особенно в Германии, всячески скрывают всякие о себе данные. Так приходилось и приходится поступать и мне; и до сегодняшнего дня мой литературный псевдоним ни в печати, ни в радио раскрыт не был. Теперь это произошло, и обоих нас чрезвычайно встревожило. Для оценки моих стихов, в частности, ведь совершенно неважно, как меня по-настоящему зовут, кто был мой отец, где я живу, и т. п. Что сделано, то сделано, тут уж ничего поправить нельзя, но очень, очень неприятно, что оно так произошло».
Явно уязвленный, хотя и старающийся казаться равнодушным, калифорнийский архиерей отвечает: «Осознаю свою недогадливость, которой Вы меня справедливо устыдили, объяснив все свое ново-эмигрантское положение и его опасность, в случае нашествия с Востока Европы на Германию. Чувствую слабость моих аргументов, не подкрепленных Вашими сильными переживаниями долгих десятилетий; и дискутировать с Вами не в состоянии по этому вопросу (когда-то попробовал, во время берлинской блокады, но огорчил Вас своими слишком заокеанскими аргументами)… Трудно мне, конечно, представить, что… Вас, лирика, к 9-му десятку лет подходящего, больного, из убежища для стариков, начали бы "выуживать" "оккупационные силы"… Тут воображение надо иметь очень настрадавшееся в жизни».
Иными словами, Шаховской прозрачно объявляет собеседника трусом. А ведь напрасно! Чекисты всегда и всюду, при советской оккупации работали на полный ход. Нового эмигранта, да еще и крупного поэта, как Кленовский, «выудили» бы непременно.
И ни возраст, ни болезни его бы не защитили… Да он и сам совершенно справедливо указывает, в следующем письме: «Между прочим: возраст, старость – не уберегают. Недавно читал в "Русской Мысли", что в СССР арестован 84-летний эстонский профессор».
Да и вообще, сколько тому примеров! Большевики дотравливали своих врагов любых лет. И, к сожалению, вот и Запад расправляется по тому же принципу с «военными преступниками». А «военный преступник», дело известное, это – всякий, кто боролся когда-либо против большевизма. Если теперь в самом СССР, – ставшем уже «бывшим» СССР, – что и изменилось (а сие – дело сомнительное), то на Западе все те же идеи сохраняют непреложную прочность.