И, наконец, раскрытие чужих псевдонимов, без согласия и разрешения автора, есть вещь некрасивая, морально недопустимая. А уж ссылки Шаховского на свои «заокеанские» убеждения, являются, решительно, проявлением дурного вкуса.
История интересна как пример непонимания, возникавшего между нашей, второй эмиграцией и известной частью первой (по счастью, не целиком с первой эмиграцией!).
Шаховской, увы, проявил себя одним из тех, которые понимать нас были неспособны – да вряд ли того и желали.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 30 октября 1993, № 2256, с. 2.
С. Солдатов, «Зарницы возрождения» (Лондон, 1984)
Мы не верим во фрейдовские теории. Но и то сказать: они плохо применимы к нормальным людям, а к хотя бы несколько не вполне уравновешенным, – уже гораздо лучше. В частности, и ко многим диссидентам; мы уже имели случай отметить, что в творчестве, например, А. Краснова-Левитина присутствует своего рода эдиповский комплекс. Таковой же можно обнаружить и у разбираемого сейчас автора.
Отец С. Солдатова[415], согласно его рассказу, был пьяницей и садистом; не говоря уж о том, что самодуром и волокитой, менявшим женщин по прихоти. Но в то же время, – столь противоречива человеческая природа, – он был русским патриотом, возможно и монархистом, бойцом Белой Армии, сражавшимся у Юденича. Что удивительного, если сын, испытавши жестокое обращение и несправедливые издевательства, с детства стремился оттолкнуться от идеалов отца и избрать себе противоположные?
Тут, вроде бы, Oedipuskomplex и останавливается; не видно, чтобы Солдатов очень-то любил мать; которая, впрочем, мало того и заслуживала. Приводимые в книге ее слова и поступки рисуют ее нам как женщину неумную, сварливую и взбалмошную. Вообще заметим, что у С. Солдатова явно тяжелая, с обеих сторон, наследственность.
Итак, не особое диво, если он желал, с самого начала, во что бы то ни стало оттолкнуться от России и русских; и, родившись в Эстонии, довольно естественно, что он хотел стать эстонцем. Однако, именно такие люди, движимые ненавистью, а не любовью, не патриотизмом, а антипатриотизмом, прирожденные ренегаты, принадлежат к числу самых нежелательных для любой народности перебежчиков под ее крыло! Ибо они служат не мостом между разными национальностями, – всегда ценным и полезным, – но забором, разделяющим людей различных племен, рвом, мешающим их взаимопониманию и возможности их сотрудничества. Отсюда понятен лейтмотив Солдатова: стравливать между собою эстонский и русские народы; политический режим для него – вещь второстепенная.
Как бы, однако, он ни хитрил, исторические факты остаются следующими: в древности, Эстония, не сумев создать (как, например, соседняя Литва) своего национального государства, подпала под власть немецких колонизаторов. Дальнейшее, впрочем, кратковременное шведское владычество не поколебало положения этих последних; они же уцелели на верхах и после подчинения Прибалтики Россией. Россию ни в каких преследованиях эстонцев даже и Солдатову не удается обвинить; лишь в том, что она не отняла прав и имущества у балтийского дворянства, владевшего ими уже века. Наоборот, как раз при русской власти, – и, не встречая никакого ее противодействия, – произошел расцвет эстонской культуры; а был ли бы он мыслим при германском или шведском правлении, – еще большой вопрос.
На всех своих соотечественников в Эстонии, Солдатов смотрит сквозь призму своих неудачных папы с мамою, и потому беспощадно их осуждает. Будь это русские крестьяне, столетия живущие на территории Эстонии, – он у них ничего кроме отрицательных черт не находит. Вот в чем он их обвиняет: «1) отсутствие у русских сильно выраженного желания достичь благосостояния (эстонцы к этому упорно стремились); 2) слишком большие затраты времени на живое общение между собою (эстонцы общались со своими односельчанами сравнительно меньше и реже); 3) большие затраты средств на алкоголь (эсты отличались большой трезвостью); 4) приверженность к простейшим старинным формам быта (эстонцы стремились модернизировать свой быт по западным образцам); 5) многодетность семей (эстонские семьи были, в основном, малодетными)».
Но особую неприязнь питает Солдатов к русским эмигрантам, в первую очередь – из армии Юденича. Как его возмущает в них, например: «Любовь к родному "державному" русскому языку»! Специально он беснуется из-за того, что от кого-то слышал название Эстонии картофельной республикой (хотя этот термин широко бытовал во все время между двумя мировыми войнами).
Лишь мимоходом, сквозь зубы, признает Солдатов, что Эстония получила от Российской Империи в наследство «законодательные основы и административный опыт… железные дороги и порты, шоссе и мосты, корабли и вооружение». То, что Эстония отбилась от большевиков, он, разумеется, ставит в заслугу ее боевым качествам; а отбилась ли бы, не будь Белого Движения? Он и вопроса не ставит, а ведь не трудно бы и ответ угадать…
Стыдясь своего русского происхождения, Солдатов старательно подчеркивает своих каких-то в прошлом предков из греков и особенно из немцев. Мы бы и рады его не считать русским, но, увы! по крови-то он все же наш соотечественник.
Немудрено, что все злодейства большевиков, в частности в Эстонии, ренегат злорадно записывает в счет русскому народу. Когда же он сталкивается с добротой и лаской со стороны подсоветских солдат, – то спешит это парировать казуистикой: мол, те же люди, лишь бы им приказали, станут расстреливать детей и женщин, и т. п.
Не приходится удивляться, что, приехав позже в Россию, – попав в злосчастный Царицын, который он педантически именует Волгоградом, – он принимается надменно поучать голодных людей в очереди перед булочной, что, мол, полагается хлеб завертывать в бумажку, как у нас в Таллине;
на что продавщица ему дельно и отвечает: «Ну, и поезжай в свой Таллин! Еще в бумажке ему подавай! Ишь, чистоплюй нашелся…»
Человек, не получивший никакого систематического образования смолоду, а позже – чисто техническое и узко специальное, Солдатов комично изучает и «конспектирует» словари, беспорядочно читает, и что? – Блаватскую[416], Безант[417], Шюре[418], и прочую оккультную чушь, и воображает себя постигшим высшую мудрость.
Встретившись впоследствии в лагере с В. Осиповым[419], он сурово критикует того за желание добра в первую очередь русскому народу. В самом деле, почему бы не эстонскому? Уютнее он себя чувствует с украинскими самостийниками и с сионистами.
Просто чудовищно, что русофоб, напиханный плохо переваренным оккультизмом, осмеливается присвоить себе псевдоним… Сергий Радонежский. Имя великого нашего национального святого треплется ничтожным и злобным врагом нашего отечества и нашего народа, ставится в виде подписи под его мерзкими и жалкими сочинениями! Назовись он Мамаем или Батыем – лучше бы ему подошло; хотя и то сказать, – то были все же цари и полководцы, а он только пачкун бумаги и, как выразился Пушкин «плюгавый клеветник». Впрочем, слава Богу, он теперь за границей и пишет под своей подлинной фамилией, – покрывая ее вечным позором.
Относительно интереснее и убедительнее та часть книги, где самодельный эстонец критикует ошибки эстонского правительства за время существования независимой страны; не умея или не желая создать блок балтийских государств или заключить союз с Финляндией, оно пресмыкалось перед большевиками и шло по отношению к ним на все уступки. Захват Эстонии Советами явился неизбежным результатом подобной политики.
Такова, по крайней мере, версия г-на Солдатова, которого мы, никак не считая за русского, охотно уступаем эстонцам. Если эстонские патриоты судят о политике своего государства иначе, – мы бы с интересом готовы выслушать их мнение.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 26 октября 1985, № 1839, с. 3.
Ефим Эткинд, «Записки незаговорщика» (Лондон, 1977)
Без малого 500 страниц этого солидного томика посвящены описанию неприятностей автора в советской России: за весьма умеренную оппозицию властям, фактически за одну довольно невинную фразу в научном труде, а отчасти еще и за личное знакомство с Солженицыным, его сняли с преподавательской работы в ленинградском институте, исключили из Союза Писателей, запретили печататься, фактически принудили эмигрировать. Спору нет, дело возмутительное! И документальное изложение оного полезно, как иллюстрация большевистских нравов: в первую очередь, для иностранцев.
Потому что для русской-то эмиграции, даже и первой, а уж второй и подавно, ничего принципиально нового тут нет. Достаточно прочесть, например, рассказы Л. Ржевского, где в художественной форме изображена именно та проработка провинившихся ученых, о которой Эткинд толкует так, словно бы ее за границей никто себе и представить не в состоянии! Подозреваем, что и в среде европейской и американской интеллигенции кое-кто про подобные вещи уже слышал…
При всем живом сочувствии, испытываемом нами к пострадавшему, невольно спрашиваешь себя при чтении книги: почему же, собственно, почтенный профессор так удивился и вознегодовал, попав в мясорубку? А чего он ждал от большевиков? Справедливости и честности?!
Эткинд был студентом в 30-е годы: так видел же, что кругом творилось! Его очень ушибли проявления антисемитизма с конца 40-х годов. Безусловно, антисемитизм чудовищен, как любое национальное гонение или угнетение. Однако и до того преследовали уже татар, немцев и других… Ну, пусть он не обратил внимания, да и размах был не тот. А вот ущемления по классовому признаку, выкорчевывание русской интеллигенции, всякие ограничения и зажимы для детей прежнего культурного слоя – этого уж он не мог не видеть! Никак…