Но тогда он был лоялен к советской власти. Не станем его винить. А вот за что не можем не осудить, – это за те пережитки верности советскому мышлению, какие он сохраняет и посейчас. К ним принадлежит безобразный – и вовсе неверный – отзыв о старой и новой эмиграциях нужный ему, дабы за их счет возвеличить эмиграцию новейшую.
«Так называемая первая эмиграция была классовой; духовенство, дворянство, офицерство, связанные с ними круги литераторов и художников». А вторая и вовсе: «невозвращенцы», «перемещенные лица», которые «руководствовались не столько сознательным политическим выбором, сколько нежеланием оказаться жертвой сталинского террора».
Все это – пошлый трафарет советской пропаганды, вполне некритически усвоенный. Много ли духовенства вообще бежало? И разве дворянство и буржуазия составляли и впрямь основную массу первой эмиграции? И с кем, на деле, были «связаны» поэты и художники?
А уж о второй и тем более глупо. А. И. Солженицын, сперва тоже отозвавшийся о ней поверхностно, позже уточнил, что она состояла из тех, кто видел и понял советский строй, либо пострадав сам, либо наблюдая страдания других. Эткинд же, который о нас (ибо рецензент имеет честь к этой, столько раз оклеветанной, второй эмиграции принадлежать) столь презрительно выражается, теперь, в конце концов, сам последовал нашему примеру; так уместна ли с его стороны чрезмерная надменность?
Ладно – не будем критиковать человека, если он не сразу прозрел, – лучше поздно, чем никогда. Только вот, как же это он и поныне остается марксистом, хоть и с оговорками? И целиком стоит за «социализм с человеческим лицом»! И если не за еврокоммунизм, то, скорее всего, просто потому, что в момент составления книги сие последнее течение еще себя полностью не проявило…
К самым противным местам «Записок» относятся восторженные картины вторжения Красной Армии в Восточную Европу;
«Как любили нас, как рады были нам румынки и болгарки, бежавшие нашим танкистам навстречу с цветами! Я был счастлив и горд, потому что это мы победили нацистов, это мы освободили наших друзей!»
То есть как это освободили? Заменили коричневый фашизм красным? Кому стало легче жить в Румынии и Болгарии? Что там улучшилось? Отсылаем читателей к свидетельству румына Виргилия Георгиу в романе «Двадцать пятый час» (и Эткинду рекомендовал бы его прочесть!) и к тысячам румынских и болгарских эмигрантов в свободном мире!
Основная идея Эткинда, проходящая через все его сочинение, – это, что ученые и особенно преподаватели в СССР обязаны идти на компромиссы с большевиками, дабы сохранять и развивать русскую культуру; откажись они – их заменят другими, хуже их. Правда тут есть, но предлагаемый Эткиндом путь – крайне скользкий; такими доводами можно оправдать любого и что угодно! Чекист скажет: «Я пытаю умеренно, без членовредительства; у меня на допросах не умирают, а вот если меня заменят более строгим!..» И даже, чтобы сохранить свой пост, будет порою запытыватъ и на смерть… И опровергнуть его логику нельзя. А учитель, профессор, писатель, чтобы лишь остаться на своем месте, станет все бессовестнее лгать, – и тогда чем он лучше желающего его вытеснить карьериста?
Уже и сам Эткинд – искренне ли, нет ли – говорит именно то, что требуется большевикам: во французской литературе его кумир – Вольтер, и прежде всего в произведениях, проникнутых воинствующим атеизмом; а за ним – скептик Анатоль Франс, пришедший, под конец жизни, более или менее к коммунизму. С энтузиазмом цитирует он стихи Виктора Гюго против Наполеона Третьего, а ведь знает же квалифицированный литературовед Эткинд, что эти вирши суть продукт политического хамелеонства обозленного честолюбца! А про великого Бальзака, чьи правые взгляды неоспоримы, он, согласно коммунистической казуистике, изрекает, что и тот-де, вопреки своей воле, содействовал революции.
Вряд ли Эткинд найдет общий язык с основными кадрами доновейшей эмиграции; в ней подобные двухмерные, шестидесятнические, узко материалистические настроения мало популярны.
Остановлюсь особо на одном эпизоде. Эткинд резко атакует известную поэтессу Ирину Одоевцеву за правдивый рассказ об ее знакомстве с Гумилевым, подтверждающий участие поэта в антисоветском заговоре. Опубликование ее прекрасных воспоминаний «На берегах Невы» помешало Эткинду включить кое-какие переводы, принадлежавшие перу Гумилева, в готовившуюся к изданию в СССР антологию стихотворных переводов. В раздражении по поводу данного инцидента Эткинд даже нарушает правила литературной этики, доходя до недопустимого раскрытия литературных псевдонимов и т. п.
Нет уж, простите, Ефим Григорьевич! Нам нужна правда о Гумилеве, как нужна правда о нем и России, которая его, вопреки усилиям коммунистов, знает и любит. Фальсификацией его биографии, в угоду большевикам, мы заниматься не желаем. А если желаете вы, то делайте это без нас!
Для меня лично, учившемся в том же Ленинградском университете (курса на два младше Эткинда) и у тех же профессоров, – как, например, Г. А. Гуковский[420], А. А. Смирнов, – знавшего близко многих, тогда студентов, теперь – играющих роль в советской науке или литературе, «Записки незаговорщика» имеют своеобразное очарование живого прошлого, заклинания, вызывающего обратно давно минувшее… Те годы, когда мы, я и мои друзья, дети старой русской интеллигенции, от души ненавидевшие советский строй и понимавшие, что нам будущее мало хорошего сулит, принуждены были молча сторониться и уступать дорогу блестящей когорте правоверной марксистской молодежи, среди которой Эткинд вращался и по своей одаренности выделялся.
Мой уход на Запад был закономерен; как бы я упустил долгожданный шанс активной борьбы против проклятого большевизма, когда он, наконец, представился? Но вот, с большим опозданием, и Эткинд оказался в нашем же эмигрантском стане! Он себе, вероятно, не отдает отчета, что это – лишь начало пути. В какую сторону – покажет грядущее…
«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1978, № 37–38, с. 241–243.
В западне
Книга Анатолия Федосеева[421] «Западня» (Франкфурт-на-Майне, 1976) интересна как свидетельство беспартийного ученого о советском строе, под которым он прожил целую жизнь; причем слово беспартийный тут означает не только факт непринадлежности к компартии, но и таковой отсутствия у автора какой-либо определенной политической платформы вообще.
В самом начале, охарактеризовав вкратце различные отрицательные стороны советского режима, и, в частности, их воздействие на мораль граждан, Федосеев продолжает: «Удивительно другое – что все же основная масса населения в таких страшных условиях сумела (правда, в трудно воображаемой для постороннего человека комбинации греха и святости) тайно сохранить свое человеческое лицо, которое неожиданно, как при свете молнии, вдруг возникает на фоне кромешной темноты и оставляет неизгладимый след в душе случайного зрителя».
Излагая свою биографию, он сообщает о своем отце, бывшем в дореволюционную эпоху квалифицированным рабочим: «Просто он сравнивал царский строй с нынешним и совершенно справедливо считал, что нынешний приводит куда к большим несчастьям, чем царский. В силу своих необыкновенных технических способностей, он стал занимать значительно более высокое служебное положение, чем при царе, а жизнь стала намного хуже, труднее и беспросветнее».
В самом деле, в старое время семья Федосеевых имела неплохую квартиру, держала няньку для детей, пользовалась услугами надежного доктора. Об этом последнем пункте нам рассказывается так: «Наша семья до революции вся лечилась у хорошего "домашнего врача" Ольшанецкого, хотя отец был простым электромонтером, а мать – домашней хозяйкой. Это продолжалось до тридцатых годов, когда Ольшанецкого расстреляли, неизвестно за что».
Общее снижение уровня, замутнение, помрачение всего существования, нахлынувшие после октябрьского переворота и все глубже внедрявшиеся в быт затем, приводят к тому, что Федосеев в большевицкий период при виде красивого пейзажа переживает следующее: «Думалось, как прекрасен мир и как плохо живут люди».
Впрочем, все же живут: «Вообще, несмотря на все тяготы, жизнь шла своим чередом, люди не только умирали, но и рождались, любили, страдали, веселились, все время к чему-то стремились и чего-то добивались. Только уже спустя много лет мы вспоминали и ужасались: как это мы смогли выжить, в каком ужасе нам пришлось жить!»
Любопытны мысли автора о фашизме после визита в германское консульство (при его командировке за границу): «Пожалуй, именно это посещение впервые привело к выявлению того скрытого, подсознательного чувства беспокойства, которое сопровождало мою (и всех других) жизнь дома».
Правильно разобравшись в сущности социализма как системы, этот крупный советский специалист по электронике с глубоким недоверием расценил идею «социализма с человеческим лицом», когда она была сформулирована в Чехословакии: «Для чехословаков быстрая деградация их хозяйства, конечно, была ударом для их самосознания и вызвала у них целый поток вопросов и желание разобраться в причинах. Общими усилиями они, естественно, обнаружили то, что и должны были обнаружить: эта деградация была следствием новой системы. Поскольку капитализм в их глазах был тоже опорочен, они придумали "социализм с человеческим лицом". И я уже был достаточно искушен, чтобы понимать, что социализм, то есть полностью национализированное плановое хозяйство, не может иметь другого лица, кроме собственного, мне хорошо известного».
Вот какой рецепт социализма он дает: «Национализируйте все хозяйство. Вы затем должны ввести централизованное управление в виде тотального планирования, а потом появятся, автоматически, и тираны, и прохвосты, если их еще не было раньше».
Не в особенно розовом свете смотрит Федосеев и на деятельность диссидентов, включая таких, как академик Сахаров: «Как ни странно, власти извлекают из них выгоду. Факт, что Сахаров еще действует (и настойчиво действует), вселяет надежды и внутри страны, и во внешнем мире на хотя бы слабые возможности перемен и либерализации… Эти надежды, в общем, соответствуют целям КГБ и власти, поскольку приводят не к усилению, а к ослаблению активности».