«Тогда такие русские люди при чеховской формации – честнейшие, образованные – еще не вымерли. И как раз наступило время тяжкого прозрения, пробуждения от баюкающего сна. Эти милые, благородные и деликатные, искренние радетели за народ, за достоинство и права человека начинали в глубине сознания понимать, что, расшатав старые устои и пытаясь осуществить мерещившиеся им призраки равенства и свободы, они помогли втащить страну в великую пропасть».
Волков резко и по существу правильно критикует воспоминания Е. Гинзбург, оставшейся и в концлагере вернопреданной большевичкой и с презрением смотревшей на врагов народа, участь которых ей пришлось разделять. Он и сам описывает подобных ей разжалованных партийцев, неумолимо относясь к их иллюзиям и к их ничем не одолимому высокомерию.
«Нет, не утешает сознание, что с 1937 года одни палачи стали уничтожать других» – горько роняет он – «Эта кровь не может искупить миллионы и десятки миллионов жизней вполне невиновных людей».
Судьба Волкова была предопределена его дворянским происхождением, и ускорена его нежеланием приспособляться к советской системе. О тех, которые приспособлялись, и даже в близком кругу боялись говорить правду, он отзывается с понятным и законным отвращением. А уж об официальной советской прессе и литературе, – и совсем:
«Нагроможденная ложь похоронила правду и заставила себя признать… Пораженный чудовищностью проявляемого лицемерия, сбитой с толку наглостью возглашаемой неправоты, ощупываешь себя: не брежу ли сам? И не привиделись ли мне ямы с накиданными трупами на Соловках, застреленные на помойках Котласской пересылки обезумевшие от голода, обмороженные, "саморубы" на лесозаготовках, набитые до отказа камеры смертников в Тульской тюрьме… Мертвые мужики на трамвайных рельсах в Архангельске…»
Да, полезно про это напомнить, даже эмиграции! Ведь вот, в журнале «Время и мы» И. Шамир всерьез уверяет, что в советских концлагерях условия, мол, были сравнительно гуманные (!).
Среди многообразных волн, поступавших в полярные гулаги, отметим полный сочувствия рассказ Волкова о якутах, поголовно вымерших на Соловках, и о калмыках, которых постигла та же доля на берегах Енисея в Сибири. Что же до азербайджанских мусаватистов, с ними Волков на Соловках установил активную дружбу, которая позже побудила его выбрать себе местопребыванием именно Закавказье: выпущенному из лагеря, ему запрещено было жить в основной зоне центральной России.
Книга составлена в целом языком культурного и хорошо образованного литератора, хотя в ней и проскальзывают порою курьезные промахи. Например, в цитате из Данте мы натыкаемся на: Lasciate omnia speranza, вместо ogni speranza[428]; или вдруг широко известная латинская поговорка дается в искаженной форме: de mortem aut bene, aut nihil, вместо de mortius[429]. Кроме того, с крайним удивлением находим у автора – воспитанного, казалось бы, в традициях старой интеллигенции! – чудовищный оборотец в адрес, вместо по адресу, который следовало бы оставить малограмотным дояркам, да насквозь растленным совборзописцам новой формации.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 19 декабря 1987, № 1951, с. 2.
Т. Аксакова, «Семейная хроника» (Париж, 1988)
Давно уже обещанные альманахом «Минувшее» (где были из них опубликованы фрагменты) мемуары Т. Аксаковой, урожденной Сиверс[430], вышли в свет в форме двух томов, первый из которых сулит читателям несколько приятных часов. Огромное удовольствие, в наше гнусное время, оторваться от творящихся кругом мерзостей и перенестись в прошлое, в среду людей, материально обеспеченных, высоко культурных и в подавляющем большинстве глубоко порядочных.
А таков именно был круг, где вращался автор записок в годы молодости. Поместное и служилое дворянство той поры, разных уровней по состоянию и рангу, знало только те страдания, которые суть удел человека всегда и везде: старость, болезни (но об этом юная тогда Таня Сиверс не столь много и думала), неудачные браки, несчастная любовь…
Уютная жизнь, удовольствия всех сортов, в деревне и в городе, театры, балы, контакты с царским двором; last but not least свободные путешествия за границу (в Италию, Германию, Францию, даже Египет), – вот фон, на каком протекает действие первого тома.
Второй – совсем иное дело. Ему бы можно было дать подзаголовок: «Голгофа российского дворянства». Или, впрочем, тот, который избрал для своей книги О. Волков: «Погружение во мрак».
Постепенное нагнетание ужаса, волны страданий, с короткими промежутками облегчения: гражданская война, военный коммунизм, НЭП, большой террор… И – в несколько приемов – истребительная расправа с молодежью, свежей порослью аристократических семей старой России.
С многими из этих семей составительница книги находилась в родстве и свойстве, с другими в ближайшем знакомстве: фамилии Шереметевых, Вяземских, Воейковых, Толстых, Трубецких, Клейнмихелей, Нессельроде встречаются тут на каждом шагу. И столь трагична участь всех, оказавшихся под советской властью! Жутью веет от рассказа о собиравшейся в Калуге компании молодежи из знатных родов, о которой Аксакова роняет, что никому из них не оставалось впереди больше 10 лет жизни…
С другой стороны, любопытно отметить то подлинно аристократическое пренебрежение, с каковым она сама и ее друзья относились к материальным вопросам; потеря имущества, комфорта, привилегий их меньше всего беспокоили. Важным было иное: утрата близких, падение культуры, всеобщее озверение. Таким подходом отличается от других повествователей и критика концлагерей, изведанных автором.
Любопытно также ее упоминание о легкости, с коей эмигранты, особенно женщины, попав в вовсе непривычные условия, приспособлялись к нужде, тяжелой работе и приниженному положению в обществе.
Горько читать о безумной ошибке, дважды совершенной Аксаковой: выехав за рубеж для свидания с эмигрировавшей матерью, в 1923 и в 1926 годах, она оба раза вернулась в СССР, хотя ей ничто не мешало остаться в свободном мире! Она даже вывезла и оставила там у родных двух детей, сына и племянника, чем спасла их от наступавшего на родине кошмара. Чего же более естественного было бы, как разделить их судьбу?
Такие шаги, возвращение в лапы большевиков, никому и никогда не приносили добра. Быть полезным родине, близким, науке или искусству в порабощенной, раздавленной советским игом стране было все равно невозможно; во всех этих отношениях куда больше можно было сделать извне. Неимоверные муки, отмеренные роком писательнице, рассказанного далее, не раз заставляет нас подумать, при чтении последних разделов ее хроники, что она в значительной мере сама виновата в своей участи. Вовсе зря она смеется над вдовою адмирала Макарова, сказавшей ей, что в эмиграции с неодобрением смотрят на тех, кто едет обратно в Россию. Неодобрение сие являлось вполне разумным.
Сколько других не имели шанса, подобно ей, пересечь границу большевицкой Империи Зла! А она могла, – и не захотела бежать от палачей, планомерно перебивших затем всех ее близких, а ее, до самой старости, продержавших в каторжных условиях, – сперва в ГУЛАГе, затем в административной ссылке.
Вернемся, однако, на миг к первому тому. Несколько удивляет читателя то, что о самых, казалось бы, важных событиях своей жизни в раннюю пору, писательница говорит скудно и даже темно. Подернуто мглою, почему она бросила своего первого жениха, которого вроде бы любила, и который ни в чем перед ней не провинился, и вышла замуж за другого, предстающего нам как менее симпатичная и значительная личность? Рисуя внешние детали, автор накидывает занавес на свой внутренний мир, – и в первую очередь в самые важные моменты своего существования.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 15 октября 1988, № 1993, с. 2.
Н. Мокринская, «Моя жизнь» (Нью-Йорк, 1991); М. Мейендорф, «Воспоминания» (Вэлли-Коттедж, 1991)
Перед нами автобиографии двух женщин, но очень между собою разные.
Нина Мокринская описывает только первые 18 лет своей жизни; правда, она обещает написать и продолжение. Дочь офицера царской армии и затем Белого движения, исчезнувшего и, как выяснилось, погибшего в процессе гражданской войны, она запомнила из своего детства долгие странствования с матерью и с сестрой, – немного старше ее, – по Сибири, в безуспешных поисках пропавшего главы семьи. Дальше, – жизнь в Харбине, долгие годы – в тяжелой нужде.
Книга написана просто и безо всяких претензий, но при чтении увлекает. Есть в ней даже и почти детективные мотивы: загадка (остающаяся неразъясненной), что произошло с матерью мемуаристки, которая, выйдя позже во второй раз замуж за состоятельного и обожавшего ее человека, стала непонятным образом тратить куда-то все деньги, ставя и своих детей, и их отчима в трудное положение. Может быть если будет вторая часть повествования, эта тайна хотя бы отчасти нам приоткроется?
Баронесса Мария Мейендорф напротив, прожив больше, чем до 90 лет, составляла свои мемуары на закате дней, обозревая в них весь свой долгий земной путь. Их бы можно разбить на четыре или даже пять частей. В первой нам показана привольная жизнь старого дворянства, на высшем его уровне титулованной аристократии. Можно взвесить, как много Россия потеряла с истреблением данного слоя, насквозь проникнутого традициями культуры, чести и долга!.. Затем идет рассказ о страшных годах революции, когда многие из членов ее семьи погибли, а некоторым удалось бежать за рубеж. Сама она осталась в СССР, где претерпела, как полагается, тюрьму, ссылку, тяжелую работу и лишения. Обо всем этом баронесса говорить с эпическим спокойствием. Чувствуется, что для нее, как и для лучшей части российской интеллигенции в целом, материальные трудности играли не слишком большую роль.