Такое поведение, видимо, Померанцеву не очень нравится. Заметим слова его Россия, взятые в кавычки. И то, что тут же Смоленскому противопоставляется Г. Иванов, который «понял, что жить в двух мирах нельзя». Похоже, что это относится к тому, что Г. Иванов, как и Померанцев, поддался на время советскому угару, после победы Сталина над Гитлером; чему Смоленский остался полностью чужд.
Есть кусочек правды у Померанцева и в описании внешности Смоленского; действительно, он «был очень красивый человек». Приложенная к книге фотография неудачна, и не передает его наружность. А он был впрямь хорош собою, – одухотворенной, задумчивой и несколько меланхолической красотой.
Зато о его внутреннем мире мы ничего от Померанцева не услышим, кроме вздора. Смоленский на деле являлся человеком не только глубоко религиозным, но и с мистическим, визионерским уклоном. Впрочем, об этом желающим лучше всего поведают собственные его стихи…
Но оценив по достоинству Смоленского, поставив его на одну доску с меньшими, порою и сомнительными поэтами как Одарченко, Гингер[443] и Мамченко[444], Померанцев до крайности неумеренно воспевает, напротив, Г. Адамовича, извращенного, изломанного человека, столько наделавшего бед в эмиграции, в своей роли критика – гонителя Цветаевой, хулителя Достоевского (которого он объявлял… «писателем для юношества»! ну, не идиотом ли надо быть, чтобы такое выпалить?!). Что ж: на вкус и на цвет, товарища нет… Но зачем Померанцев, вопреки истине, нам представляет этого аморального эстета верующим христианином (добавляя, правда, что «не церковным»)? Ю. Иваск, сохранивший для потомства безбожные и безобразные высказывания в беседах с ним о религии, парижского мэтра, сделал гораздо честнее…
О Г. Иванове, крупном поэте, и с которым он, очевидно, был в самом деле хорошо знаком, Померанцев мало что нашел нам сообщить: что он к концу жизни сильно нуждался; что он был закоренелым монархистом, да еще, – что он любил соленые огурцы и русскую селедку.
Ряд очерков посвящен людям, менее выдающимся, и о них мы, по недостатку места, рассуждать не станем. Хотя и тут часто можно бы сделать автору серьезные возражения.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 31 января 1987, № 1905, с. 2.
Н. Волков-Муромцев, «Юность» (Париж, 1983);О. Хрептович-Бутенева, «Перелом» (Париж, 1984);А. Герасимов, «На лезвии с террористами» (Париж, 1985)
Живо и интересно написанная книга Волкова-Муромцева расчленяется на три части: до революции (которую бы можно озаглавить потерянный рай), под властью большевиков и у белых. Детство мемуариста падает на период перед Первой мировой войной. Его отец, крупный помещик, в хорошем смысле слова либеральный и прогрессивный, поддерживал наилучшие отношения с крестьянами, что и сказалось в годы революции. Сам Волков считает, что людей надо делить не на крестьян и помещиков, а на городских и деревенских; и, видно, он всегда умел с успехом действовать согласно данному принципу.
После Октябрьской революции, 15-ти лет от роду, едва окончив гимназию, Волкову случайно повезло устроиться в Москве на службу в ИМКА. Удача вскоре обернулась бедой: пойдя с поручением от начальства в английскую миссию, он оказался схвачен чекистами и угодил на Лубянку. Произошло это в связи с авантюрами английского консула Локкарта[445] (о котором мы читали в книге Н. Берберовой «Железная женщина»). Самого Локкарта, с которым один раз встретился, Волков оценивает как самоуверенного дурака. Выпущенный по счастью на свободу, он мечтает пробраться на юг, к белым; и тут разыгрывается загадочный эпизод с Главсахаром.
Молодой контрреволюционер обнаруживает существование организации с таким именем, имеющей как бы два лица: официальная цель – подвоз сахара с юга, а так как в том районе неспокойно, – действуют зеленые, – то вербуются бойцы для охраны; и таким путем открывается путь для желающих бежать от большевиков в русскую Вандею. Все это Волков, вместе с несколькими друзьями, и выполнил, пережив по дороге массу увлекательных приключений. Но и по сейчас он не решается объяснить, что же такое был Главсахар.
Странно, но я могу пролить на это свет. В Париже, после Второй мировой, я был близко знаком с председателем Союза русских дворян Н. Ф. Иконниковым[446] (по образованию энтомологом, и специалистом с мировым именем по изучению саранчи). Раз, зайдя к нему в гости, я обратил внимание на серебряный кубок с надписью о поднесении ему оного «от Конвоя Главсахара». Удивившись курьезному названию, я спросил о происхождении подарка, и Николай Флегонтович мне рассказал любопытную историю (кажется, он мне даже дал прочесть отрывок из своих мемуаров…). Способный организатор, Иконников, находясь в красной Москве, предложил властям наладить снабжение сахаром (что аккуратно и выполнял), а на деле создал сеть для побегов к белым, которая безотказно и работала, пока один из беглецов, по наивности, не расхвалил работу Главсахара в газете, издававшейся у белых. Тогда Иконникову пришлось свернуть предприятие и бежать к белым самому.
У белых Волков служит в кавалерии (при одной из атак захватывает лично два пулемета), получает ранения и орден, с трудом проникает на судно при эвакуации и, заболев тифом, попадает сначала в английский, потом во французский госпиталь, где союзники с русскими обращаются предельно по-свински, где он чуть не погибает и откуда спасается лишь благодаря личному знакомству с генералом Врангелем. Колесо Фортуны опять поворачивается в его пользу: о нем вспоминают родственники в Англии, и он уезжает туда (где и на всю жизнь остается).
Хочется остановиться на одном, эпизоде в его белой эпопее. Белогвардейцам попался пробравшийся к ним юноша, граф Ростопчин, которому они сперва не поверили, считая почему-то род Ростопчиных угасшим на московском генерал-губернаторе эпохи Отечественной войны. Благодаря сочувствию Волкова, беглецу удалось доказать справедливость своих утверждении и тем избавиться от неприятностей. Тут надо сказать, что, во-первых, у генерал-губернатора Москвы был сын, Андрей Федорович, женатый на талантливой поэтессе Евдокии Ростопчиной, урожденной Сушковой. А во-вторых, что я в Париже в 50-е годы был знаком с графом и графиней Ростопчиными, принимавшими активное участие в монархической работе (к сожалению, я их позже потерял из виду). Не был ли уж данный граф тем юношей, на которого наткнулся Волков? По возрасту он, пожалуй, мог им быть.
Любопытно и другое отступление от текста у Волкова, о мальчике, приехавшем еще в царское время из провинции для поступления в Морской корпус, который удивил экзаменаторов своим титулом князя Сибирского, оказавшимся при проверке совершенно законным. Линия эта тоже не вовсе безвестная: например, Ф. Вигель[447], современник и знакомый Пушкина, рассказывает в своих мемуарах о некоем князе Сибирском, строго наказанном (возможно, и несправедливо) за какую-то провинность по службе.
Книга графини Хрептович-Бутеневой[448] охватывает (к сожалению!) только короткий этап из ее жизни; но его довольно, чтобы вызвать у нас живую симпатию к автору (какая разница с опубликованными в той же серии мемуаров репатриантки Н. Кривошеиной!).
Захваченная врасплох большевиками, вместе с мужем и его детьми от первого брака, в их имении в Восточной Польше в 1939 году, она была разлучена с семьей и выслана в Казахстан. Хотя до того она, как сама рассказывает, всегда подчеркивала свою русскость, графиня устанавливает самые теплые отношения с польскими товарищами по несчастью.
Заброшенная в голодный и нищий русский колхоз под Актюбинском, она становится посредницей между населением и изгнанниками. И тут, как прежде, она видит всегда в первую очередь хорошее в людях, почему ей и удается со всеми заводить дружеские связи. Она понимает, что виноваты не люди, а система: «Страх перед всем и всеми, произвол, зло, возведенное в доблесть…» Когда, во время войны уже, поляков и ее вместе с ними отправляют работать на полях у узбеков, она и в тех находит таких же людей, добрых и страдающих: «Узбеки тоже увидели, что работали мы охотно и не хуже их, что настроены мы против советского строя, как и большинство из них, и стали к нам относится дружелюбно и даже с жалостью».
Спасла ее, и остальных вывезенных из Польши, амнистия, которой добился генерал Сикорский, при поддержке Англии и Америки. Об этом повествует заключительная часть воспоминаний Ольги Александровны Хрептович. Деловые ее качества проявились в том, что ее сразу привлекли на службу в польской делегатуре, сперва в Актюбинске, потом в Бузулуке.
В конце концов, ей удается выехать через Ташкент в Персию, для работы в отделении Красного Креста при армии Андерса. Ее муж был освобожден немцами из советской тюрьмы в Барановичах, и смог пробраться с детьми во Францию, где она с ним и соединилась вновь, правда, не на долго: через год он умер.
Воспоминания руководителя петербургского Охранного отделения, исполнявшего свою должность с 1905 по 1909 год, читаются как детективный роман, тем более захватывающий, что речь в нем идет о судьбах России. Имена Гапона и Азефа, для нас исторические, были для автора именами хорошо знакомых людей. Многие его страницы перекликаются, например, с романом С. Мстиславского[449] «На крови» (тот, бывший эсер, описывал смерть Гапона как участник и очевидец) и произведениями Алданова (его биографией Азефа и циклом романов, начинающихся «Ключом»). Напрашивается даже мысль, не Герасимова ли изображал Алданов в лице Федосьева?