Пятницкий с супругою являлись типичными представителями того типа людей, которые, уверовав в Молоха в виде компартии, неустанно и фанатически приносили ему человеческие жертвы, уничтожая все лучшее в России, – и были потрясены, когда в разверстую пещь ваалову бросили их самих и их семьи. Тут они оглушительно завыли; вот этот вой и заполняет предлагаемые нам тут без малого 200 страниц небольшого формата.
Конечно, в конце концов, они тоже жертвы большевизма; но как трудно им сочувствовать! Если бы еще рассказчица раскаивалась бы в своих – достаточно тяжелых – винах… Ничуть. В отличие, например, от Н. Мандельштам и А. Ахматовой, она и в бесконечных очередях за справками о заключенных не чувствует себя солидарной с остальными; видит вокруг себя классовых врагов, от которых с отвращением отстраняется. Со злостью упоминает она о старушке, объяснившей ей сущую правду, что массовые аресты производятся для набора даровой рабочей силы!
Даже своего мужа она готова заподозрить в реальной измене большевизму, и тогда – о тогда как бы стала его осуждать! И вот – несчастье данного бездушного, растленного слоя коммунистических функционеров. Мы, которых они давили и истребляли, мы так и понимали, что попали под иго диавольской, чудовищной власти врагов, и что их надо сколько возможно обманывать, чтобы выжить и спасти близких. И при самой гибели, нам оставались утешением Бог и сознание долга, да еще, – верность семьи и друзей.
А у сих извергов не имелось бога, кроме партии, – и она-то их и гнала. Любви между собою у них тоже не было; не такова была их темная, порочная природа. Взглянем на отношения матери и 18-летнего сына, после ареста главы семейства: «Иногда я ему говорю злые мысли, ядовитые, но он, как настоящий комсомолец, запрещает мне это говорить. Он говорит иногда: "Мама, ты мне противна в такие минуты, я могу убить тебя"». Чем не Павлик Морозов!
Второй сын, 12-летний реагирует еще типичнее: «Жаль, что папу не расстреляли, раз он враг народа». И мать комментирует: «Отца он, действительно, ненавидит. Самый факт его ареста сделал отца отвратительным».
Все прежние друзья, – тоже партийцы, – сразу порвали с зачумленной семьей. Какая же цена этим товарищам? – восклицает Юлия; а ведь и она – ничем не лучше других. Впрочем: «Никто ничем помочь не может. Всем очень страшно». Верно уловлен дух времени! Дети ведут себя, как и родители; о сыне она отмечает: «Все товарищи, его мальчики, от него отказались». Страдать приходится, ясно, не одним взрослым, «видеть же ни в чем неповинных детей» – стонет Пятницкая, – «это мука». Ну а детей лишенцев, дворян, служителей культа, – их она не жалела прежде? Поделом вору и мука!
Опять-таки, страдания низвергнутых членов касты партийных чиновников поначалу не столь уж и велики: когда Пятницкая жалуется знакомым и сослуживцам, ей указывают, что средние люди в СССР живут и на гораздо меньшие, чем у нее, средства. Но она-то привыкла к иному!
Нет облегчения и в сношениях с родными, – родителями, сестрами. Выясняется, что всем Пятницкие были нужны, лишь пока богатые и близкие ко власти. Не родственные связи, а взаимное озлобление и взаимная эксплуатация. Перед женой павшего большевика раскрываются теперь вещи, которых она не знала. То есть, не знать-то она никак не могла, но предпочитала их игнорировать, думая, что ее это не касается и не коснется: «А в очередях у прокурора или в НКВД на передачу люди такое говорят, такие факты о гибели целых семейств, о страданиях высланных или сидящих, что действительно Канатчикова больница или самоуправная смерть – лучший выход».
Задним числом она вдруг удивляется: «Как мало я понимала людей раньше. Большинство мне казались какими-то бесчувственными, равнодушными к тому, что во мне вызывало душевный подъем». – «В общем, я живу в мире ужасов, о которых нехорошо узнать человеку, не намеревающемуся немедленно отправиться на тот свет».
Характерны изображенные здесь духовные терзания. За что же их наказывают, повторяет раз за разом автор записок, о себе и о детях, когда они, мол, такие хорошие, такие преданные советской власти? А вот – за это самое! Рок их карает руками тех же палачей, кому они добровольно служили.
Ягоде приписывают умную фразу перед смертью: «Передо Сталиным я ни в чем не виноват; но перед Богом… да, виноват». Юлия Пятницкая до подобного уровня мышления так и не поднялась. До конца дневника она проклинает судимых и казнимых: «Очень хочется, чтобы скорее были уничтожены эти гады». Она мечется туда и сюда, со влюбленным восторгом говорит об Ежове, мечтает поступить на работу в НКВД. Но, попав в мясорубку, спастись уже не в состоянии. Арестовали сперва мужа, потом старшего сына, потом и ее (о судьбе младшего сына мы из книги не узнаем ничего). Пятницкого самого расстреляли, Пятницкая умерла в концлагере, в ужасных условиях; старший их сын, Игорь, как-то выжил, – и вот подготовил к изданию мемуары матери.
Не зря ли? То есть, это ценный документ, и мы ему за публикацию благодарны. Но если он полагал, что образ его матери вызовет у читателей сочувствие, то заблуждался. Она отвратительна, и трудно не сознавать, слушая ее излияния, что испытания были ей даны в соответствии с ее виною. Но она так ничего и не поняла; так ни о чем и не пожалела…
Все рассуждения ее о политике формулированы деревянным языком, каким никто в быту не говорил, а лишь с трибуны да в официальных бумагах. Если она и впрямь такими фразами мыслила, то была, значит, завершенным продуктом сталинской эпохи. Данного типа людям было закономерно с тою проклятою эпохой и уйти; о них и вспоминать не хочется.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 7 ноября 1987, № 1945, с. 2.
Д. Вронская, «В Англии и во Франции. 1969–1999» (Лондон, 2006)
Заглавие не вполне точно отражает содержание, поскольку значительная часть книги посвящена встречам и интервью в постсоветской России со времен перестройки и по наши дни.
Интервью и наблюдения, зарубежные и внутрироссийские, собранные здесь, исключительно интересны и чрезвычайно разнообразны. А личные мнения автора, в большинстве случаев, вполне совпадают с нашими.
Хотелось бы цитировать и цитировать; но увы размеры газеты того не позволяют. Приведем высказывания графа Григория Ламздорфа[451], служившего добровольцем в армии Франко, а позже – в армии Власова.
«Мы всюду людям разъясняли, что такое советская власть. Да и что было разъяснять? Как только народ оказывался вдали от руки НКВД, сами шли к нам. Каждый понимал, что такое был сталинский режим. Но поскольку наше дело не получилось, то мы до сих пор в "предателях" ходим».
Любопытен портрет баронессы Будберг[452], воспетой пером Берберовой: «Она была 100-процентной жульницей, пролезшей в высшие английские круги, была абсолютно неграмотной, читать по-русски она не могла, она могла только говорить по-русски».
Хорошо дана характеристика парижской общественной деятельницы Зерновой[453], «строгого вида седой женщины в очках с недоброй улыбкой. Софья Михайловна Зернова, из известной семьи Зерновых, опубликовавших свои несуразные, двухтомные мемуары, какая-то дикая куча статей пяти авторов».
О Солженицыне Вронская, хотя и делает ряд критических замечаний, верно констатирует: «Западу не нравилась его позиция по отношению к коммунизму, потому что Запад симпатизирует коммунизму. А позиция Солженицына – прекрасная и правильная. И талант его прекрасный и был правильно направлен – на правое дело!»
Типичен ее разговор с русским журналистом сразу по приезде в Эрефию: «Перестройка, перестройка, вижу, что давно вы здесь не жили. Все одно и то же, как и было. Советский Союз со всеми его последствиями – КГБ – всюду». Покинувшая СССР в хрущевскую эпоху Вронская убеждается, что разница теперешнего с прошлым не так уж велика.
Можно поражаться энергии и искусству, с которыми ей удалось встретиться и иметь беседу со многообразными и курьезными персонажами нынешней России. В том числе со внучкой Горького, с дочерью Громыко, дочерью Брежнева, с потомками Сталина, с семьей Хрущева… Все это создает весьма яркую картину происходящего у нас на родине.
Отражаются перемены в России и на Западе, включая Англию: «По воскресеньям у русской церкви на Эннисмор-Гардене десятки "мерседесов", несколько "роллс-ройсов" и "бентли". На службе полно народу. Среди скромно одетых старушек из первой и второй эмиграции можно сразу заметить элегантно одетых, хорошо подстриженных мужчин в сопровождении красивых женщин, а иногда детей. Детишки – девочки – в кружевах и локонах, мальчики – в бархатных костюмчиках. Возраст родителей от 26 до 46. Это новые русские… Но появились и другие русские, русские голубые, появились заметно. Они дают интервью всем, кто берет».
Целиком согласимся с мнением Вронской по поводу знаменитого договора в Ялте: «Самое большое преступление XX века».
И с дальнейшими ее комментариями: «Рузвельт несет прямую ответственность за это дело. Союз со Сталиным, который систематически совершал геноцид своего народа…»
Особое место занимают встречи автора книги с Великим Князем Владимиром Кирилловичем, к которому она приезжала в Сен-Бриак. Характерно, что таксист так спросил ее:
«– А, вы едете к русскому царю?»
Она была им очарована и многое сделала, стараясь поднять его популярность в России.
Небезынтересны и ее разговоры с А. Столыпиным[454], сыном министра. Впрочем, интересного в книге много, хотя размер и невелик: 198 страниц.
Не хочется придираться к языку, но все же… Коробит глаз, когда писательница, говоря о шведских королях прошлых лет, упорно называет их не Карлами, но Чарльзами! Что, собственно говоря, даже и в отношении английских-то недопустимо. Мы их называем: Карл I, Карл II…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 10 июня 2006, № 2797, с. 7.