Ошибочно тоже приписывать Тургеневу какую-либо революционность: известно его отталкивание от группы разночинцев, завладевшей постепенно «Современником», где он прежде сотрудничал. Да и довольно вникнуть в созданный им образ Базарова, чтобы почувствовать, как хорошо он сумел оценить возникавший на его глазах тип «нового человека».
Ходячее мнение, будто «3аписки охотника» представляют собою некий памфлет против крепостного права (иллюзия, которую разделяет Труайя) есть вовсе натянутое и тенденциозное толкование сборника превосходных рассказов, посвященных русской природе и народному быту нашей страны. Зато правильно поступает Труайя подчеркивая, – в отличие от других, биографов, – ужас и отвращение Тургенева по отношению к террористам, и его искреннее горе после злодейского убийства царя Александра Второго.
Безусловно, он являлся русским того типа, о каковом говорил Достоевский в своей речи о Пушкине: человеком, умеющим входить в жизнь всех народов, улавливать и отражать в своем творчестве их особенности. Труайя считает, что Тургенев никогда не писал из иностранного быта. Это не совсем точно: действие пьесы «Неосторожность» разыгрывается в Испании и среди испанцев; действие «Песни торжествующей любви» (о которой тут говорится довольно подробно) – в Ферраре эпохи Возрождения. Да и сколько иностранцев мелькает в его романах и рассказах, одни – мимоходом, другие – выполняя существенную роль.
Труайя объясняет характер Тургенева впечатлениями детства, и в первую очередь отпечатком, наложенным тиранической и своенравной матерью. Возможно, это и верно; хотя на практике сходные явления так часто порождают разные результаты! Вот, что его отрицательное отношение к крепостничеству сложилось в те годы и по таким причинам, в этом вряд ли можно сомневаться.
В целом, житейские недостатки великого писателя, главным образом объяснимые нервным напряжением, сводившиеся к нерешительности, мнительности, беспокойству о мнении про себя публики и окружающих, – раздражали порою его современников, но кажутся такими мелкими и неважными на расстоянии!
Может быть, стоило уделить больше внимания мистицизму писателя, глубоко коренившемуся в его натуре, несмотря на внешнюю позу вольнодумства.
Интересно описаны отношения между Тургеневым и Львом Толстым, в которых автор «Войны и мира» вел себя не всегда красиво, все время набиваясь на ссоры, которые его добродушный собрат по литературе охотно ему позже прощал.
Во всяком случае, читатель найдет в данной книге сжатую, но ясно изложенную и составленную в объективном, беспристрастном духе биографию великого классика нашей литературы, всем нам дорогого и близкого. Автора можно за это поблагодарить.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 3 января 1987, № 1901, с. 2.
Анри Труайя, «Странная судьба Лермонтова» (СПб., 2000)
Книга эта мне давно знакома в подлиннике; от перевода она ничего не выигрывает.
Выпишем отрывок из предпосланного ей предисловия «От издательства»:
«Книга Труайя не свободна от неточностей; далеко не всегда можно согласиться с прямым отождествлением Лермонтова с его героями, с приписыванием автору чувств и мыслей персонажей, с убеждением Труайя в детальнейшем биографизме творчества Лермонтова».
Золотые слова! Метод подобного отождествления вообще глубоко порочен, а в применении конкретно к Лермонтову ведет к глубочайшим ошибкам. Труайя оправдывается тем, что о поэте сохранилось мало материалов. Но это не резон вычитывать обстоятельства жизни и тем более подлинные мысли и переживания из произведений, – кои суть у любого автора продукт фантазии, вымысла и вдохновения, связанный с бытовыми реальностями отнюдь не прямыми, а лишь извилистыми, косвенными путями.
В самом деле, попробуем применить к подлинному Лермонтову то, что он рассказывает о, казалось бы, близком ему современнике, – молодом человеке из дворянского общества, в поэме «Сашка». Тот с детства озлоблен жестокими порками со стороны отца, деспотического сладострастного крепостника. Между тем, болезненный и хрупкий Мишель, кумир обожавшей его бабушки, без сомнения, только в сказках мог слышать о розгах и побоях! Попробовал бы кто-нибудь к нему прикоснуться… А отец его уж никак не был помещиком в жанре Салтычихи. Да и не стал бы он плохо писать об отце, которого горячо любил.
На этом примере, полагаем, приемы биографизма через творчество рушатся как карточный домик.
Вот в другой работе, солидной и серьезной, «Пушкин», Труайя много ценного нашел и читателям сообщает. У нее есть свои недостатки, – но она-то бесспорно заслуживала бы перевода на русский язык (может быть, он уже и сделан? но мы о таковом не слыхали).
Лермонтов сам категорически отрицал свое тождество с Печориным, а Труайя в оном абсолютно уверен, и от нас того же требует. А, между прочим, Печорин ведь не поэт; тогда как для автора «Героя нашего времени» поэзия есть самое главное на свете. Если бы он хотел дать биографический образ, – без сомнения, он бы столь важной деталью не пренебрег бы.
Ну да оставим в стороне «биографический метод исследования», и посмотрим, что же французский литературовед говорит о творчестве Лермонтова.
«Княгиня Лиговская», узнаем мы, есть «слабое и наивное повествование». Что касается «Маскарада», то: «Все шаблоны мелодрамы сошлись в этом претенциозном сочинении». «Мцыри», это – «весьма посредственное оперное либретто». Не лучше и «Демон»: «Изъяны интриги бросаются в глаза»; «Довольно банальная развязка взята из "Фауста" Гете».
Сознает ли месье Труайя, что это он рассуждает о произведениях гениального поэта, одного их двух лучших величайших поэтов России? Даже и юношеский «Хаджи Абрек», по мнению Труайя «сочинение мятежное и выспренное», заслужил высокую оценку Пушкина (если принимать вполне вероятное предание).
Грустно было бы, коли доподлинно, согласно оценке «Лермонтовской энциклопедии», работа Труайя была «итогом изучения судьбы и творчества Лермонтова во Франции». По счастью, это не так: нам случилось читать, об отдельных лермонтовских вещах, гораздо более серьезные и трезвые суждения французских специалистов.
Отметим несколько мелких погрешностей перевода: Закаревский вместо Закревский (имя соученика Лермонтова по Московскому университету; у Труайя оно дано правильно). Пушкин был сослан не на Кавказ, а в Молдавию (но это уж – ошибка автора книги, а не переводчика). Большое у нас недоумение вызывает ссылка у Труайя на некую «мадам Хитрово», жаловавшуюся Бенкендорфу на стихи «На смерть поэта». Вряд ли речь может идти об Елизавете Михайловне Хитрово, пламенной поклоннице Пушкина и покровительнице Лермонтова в начале его поэтической карьеры; а это – единственная Хитрово, упоминаемая в цитированной выше «Лермонтовской энциклопедии». Если была другая еще, – странно, что о ней там умолчано…
А уж что до того, будто Михаил Юрьевич «напивался как свинья» и «вел себя по-хамски» – тут вопрос не столько о фактах, как о подходе (нам лично такой подход кажется недопустимым и возмутительным, в применении к такому человеку).
Любопытна враждебная оценка Лермонтова декабристами, на коей подробно останавливается Труайя. Думаем, что оная делает только честь автору бессмертных поэм и дивных лирических стихов, дорогого сердцу всякого искреннего русского патриота.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 6 января 2001, № 2629–2630, с. 5.
H. Troyat, «Marina Tsvetaeva» (Paris, 2001)
Автор предлагает нам очень сжатую, но в основном содержательную и точную биографию М. Цветаевой, которая, вероятно, может быть очень полезна для французов и других иностранцев, не владеющих русским языком, но интересующихся, в той или иной мере, русской литературой. На творчестве поэтессы он останавливается, главным образом, для иллюстрации ее жизни, и дает о нем только самое общее представление.
Книга (в 350 страниц) заслуживает, в целом, полного одобрения. Хотя и можно бы в ней все же подметить некоторые сомнительные детали. Например, Труайя однозначно называет мужа Цветаевой, Эфрона, евреем. Это вряд ли справедливо. Евреем он был наполовину, по отцу; мать же была русской дворянкой. Он был крещен в православие, так что не подвержен никаким административным ограничениям. Главное же, видимо, он сам смотрел на себя как на русского интеллигента, и не заметно, чтобы он в чем-то держался за связь с еврейским миром.
Относительно гибели младшей дочери Цветаевой, у читателя может возникнуть впечатление, что она ее одну отдала в детский дом, оставив старшую у себя. Но это не так: она отдала обеих, Ирину и Алю. Отдала в силу безвыходных материальных условий. Но потом, узнав, что Аля тяжело заболела, взяла ее домой и выходила. Ирина в тот момент было здорова. Сообщение, что она умерла, явилось для Марины Ивановны тяжелым (и неожиданным) ударом. Она себя тяжело винила; но вправе ли мы ее винить?
Хорошо выбран портрет Цветаевой на обложке книги: она на нем молодая и очаровательная, в расцвете сил и таланта… Такою и хочется себе ее представить, читая ее произведения или думая о ней.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 15 декабря 2001, № 2677–2678, с. 5.
О посмертных муках Гумилева
«Не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить». Большевики могли расстрелять Гумилева; но не его поэзию. Она живет, и чем дальше, тем больше растет ее влияние. Как говорил Мицкевич:
Чем далее предмет поставлен колоссальный,
Тем больше от себя отбрасывает тень…
Не только она повлияла на Багрицкого[467] (об этом всегда говорят), да надо думать и на Тихонова[468] (скажем, в «Балладе о гвоздях»), но и на скольких еще! Взять хотя бы Сергея Маркова[469], который пишет несравненно слабей Гумилева, но так похоже на него, что иной стих просто трудно отличить от гумилевского.