мо и признаемся, что не понимаем совсем.
В последней статье (прежде уже напечатанной в «Русской Мысли»), «В поисках уничтоженного времени», Карабчиевский распоясывается и излагает свою литературную и политическую программу. Ах, как она неприглядна! Культ Запада, где он видит только материальные ценности: глубокий кризис, переживаемый европейской и американской цивилизацией от его внимания полностью ускользает. Он осыпает злобными насмешками русских патриотов, мечтающих будто бы о лаптях и онучах, «Память» и писателей-деревенщиков. Дает он и список сих последних, довольно странный: «В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин, В. Крупин [все на «В» – только сейчас заметил!]». С удивлением спрашиваешь себя, почему же пропущен В. Солоухин, – тоже ведь на В! – самый известный и самый одаренный из деревенщиков; хотя, безусловно, все перечисленные выше талантливы тоже.
Им Карабчиевский пытается противопоставить какую-то школу городских писателей, не называя, впрочем, имен. Да и кого бы он назвал: деревенщики эти – цвет русской литературы, в которой равных им, в наши дни, просто нету!
Все это изложено свойственным Карабчиевскому претенциозным, псевдоизысканным стилем, с пошлыми красивостями и оригинальностями. Ему покамест удалась одна вещь: литературоведческий трактат «Воскресение Маяковского», где все правда, и нет ни передержек, ни банальностей. Увы, данные его работы – совсем не на том же уровне…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 20 января 1990, № 2059, с. 2.
G. Nekrasov, «North of Gallipoli» (New York, 1992)
Во введении ко своей работе, автор указывает, что публика плохо осведомлена о действиях русского черноморского флота в период войны 1914–1917 годов. Он имеет в виду, в первую очередь, англоязычных читателей; но слова его вполне применимы и к русским. По той же причине, которую он приводит: советская печать избегала говорить о подвигах царских моряков, и в ней эта тема весьма слабо представлена. Правда, за границей, многие офицеры-черноморцы публиковали свои воспоминания и размышления, но, как правило, в специальных журналах или очень ограниченным тиражом.
Поэтому книга Г. Некрасова представляет большой интерес, для Зарубежья и особенно для читателей в России. Она, казалось бы, ограничена довольно узкой сферой и важна, главным образом, для тех, кто так или иначе связан с морскими силами. Но писатель сумел так живо и ясно изложить свой материал, что его произведение читается с увлечением, почти как роман.
Под его пером все деятели тех времен, адмиралы Эбергардт[482] и Колчак, немецкий адмирал Сушон[483] (он отмечает курьезный факт, что в той войне у немцев командовал адмирал с французской, а у русских – с немецкой фамилией), целый ряд офицеров, предстают перед нами как индивидуальные личности, каждый со своим характером; даже суда выглядят порою как одушевленные существа.
Не требуется профессиональных знаний, чтобы этот обстоятельный, если и не исчерпывающий очерк жадно проглотить. После же него, трудно не задуматься над трагедией России, в немалой степени предопределенной тем, что талантливые и энергичные люди, как Эбергард и Колчак (а с ними и множество их подчиненных) были скованны по рукам и по ногам неразумной линией верховного командования, и в первую очередь – генерала Алексеева[484], считавшего, что ключ к Босфору находится в Берлине.
Любопытно, что царь Николай Второй сам-то смотрел иначе, и проявлял большое внимание к войне на Черном море. К сожалению, он слишком доверял Алексееву, и, в данном случае, подчинился его авторитету. Между тем, смелая атака проливов имела все шансы принести успех; а поражение и выход из войны Турции круто повернули бы ход событий в нашу пользу. В результате чего, революция вероятно была бы предотвращена.
Констатируя эти факты, автор, со вздохом, признает, что нет смысла судить о несбывшемся… Хотя оно, конечно, всегда остается уроком для потомков, и не может не вызывать горестного чувства в наших сердцах. Отметим одну странную и досадную ошибку, удивляющую на фоне в целом хорошо отредактированной книги.
Говоря об определенном типе литеров русского флота, Некрасов раз за разом их называет эльпифидор, вместо эльпидифор. Между тем, греческое слово эльпидифор имеет вполне конкретный смысл: «носитель надежды», «надеждоносец». Тогда как эльпифидор ничего не значит, и ни на каком языке не существует.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 25 сентября 1993, № 2251, с. 2.
Д. С. Мирский, «История русской литературы» (Лондон, 1992)
Книге недостает двух очень нужных вещей: биографического очерка об авторе и комментариев.
Князь Д. Святополк-Мирский, – так его на самом деле звали, – принадлежал к числу ренегатов белой эмиграции, советских патриотов. Он вернулся в сталинскую Россию и там погиб в концлагере. Сходная участь ждала там мужа М. Цветаевой, С. Эфрона и ее дочь Ариадну (та, положим, из лагерей вышла живой) и многих других. Но, по крайней мере, у Эфрона была причина бежать с Запада, будучи замешанным в убийстве советского перебежчика И. Рейса (хотя лучше бы ему было остаться: его бы, без сомнения, наказали менее строго). И потом, он и его дочь уповали на многолетнюю работу за границей в чекистских органах (увы! диавол платит черепками…).
А на что рассчитывал князь Святополк-Мирский, рафинированный интеллигент, не чуждый, как свидетельствуют современники, «изящным порокам»? Да за одни его высказывания в лежащей перед нами работе большевики, со своей точки зрения, имели уже основание его ликвидировать!
И вот, скажите… Он, несомненно, был и умен, и хорошо образован, и с усердием ученого умел собирать материалы. Почему же не собрал их о том, что собой представлял сталинский рай, и чего там следовало ждать? Вспоминаются слова какого-то крестьянина про Льва Толстого: «Он, конечно, барин умный; да ум-то у него дурак!».
Во втором из упомянутых нами недостатков, автор, понятно, не несет ответственности: его сочинение, изданное первоначально в 1927 году, сильно устарело. Например, многие писатели, о которых он говорит, что они остались (или вернулись) в СССР, позже эмигрировали (Вяч. Иванов, Замятин[485]), другие, о ком он говорит, как об эмигрантах, в конце концов, репатриировались (Куприн, Цветаева); другие еще, из живших в Советском Союзе, были расстреляны (Пильняк, Веселый, Бабель) или покончили самоубийством (Есенин, Маяковский); о чем стоило бы упомянуть.
Положим, мы-то про все это знаем. Но такая книга, курс истории русской литературы, в первую очередь должна бы адресоваться к тем, кто о вопросе знает мало: либо к иностранным русистам или людям с широкими интересами, либо к подсоветским, не имеющим других познаний, кроме почерпнутых из большевицких учебников.
Если же рассматривать данный опус не как справочник, а с точки зрения оценок его составителя, – изумляешься их капризности и причудливости!
Он считает, что лучшая вещь Пушкина – «Медный всадник», а за нею, с большими оговорками, «Сказка о царе Салтане» (да еще и выражает уверенность, что большинство читателей с ним согласятся; это уж навряд ли!), а лучшее у Гоголя – «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
Насчет поэзии, Святополк-Мирский решительно глух. До него доходит только «поэзия мысли» – Тютчев, Баратынский, Случевский. То, что он пишет о Пушкине, о Лермонтове, – просто больно читать: там его суждения поверхностны и фальшивы…
Некоторые его фантазии удивляют. Он все время ищет у наших писателей и поэтов какой-то истинно русский язык, свободный от иностранного влияния, даже столь древнего как византийское; что и приводит его к восхищению уродливыми вывертами Ремизова. Кому и зачем сей выдуманный, несуществующий язык нужен?..
Некоторые его высказывания (даже о прозе) поражают: Цветаева, по его мнению, писала самой плохой прозой на русском языке (?), столь же несправедлив и даже неумен его отзыв о «Песни торжествующей любви» Тургенева. Впрочем, он вообще не любит романтизма, и жестоко его бичует всюду, где встречает (или хотя бы подозревает).
Он бывает хорош только когда резко критикует, – в некоторых случаях вполне заслуженно (Чехова, Горького).
Перевод, сделанный Р. Зерновой, в целом – отличный, но все же попадаются отдельные, порою курьезные ляпсусы. Так, Менделеев назван свекром Блока. Свекр и свекровь могут быть лишь у женщины; у мужчины бывают тесть и теща. Что такое Марриевский путеводитель, – непонятно: может быть мурреевский? С этого время сказать нельзя; нужно бы времени. В дореволюционной царской армии не было сержантов (оставляя в стороне XVIII век); были унтер-офицеры и фельдфебели. Французского иезуита, книга которого цитируется, звали д’Эрбиньи, а не д’Орбини.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика
«Библиография», 18 декабря 1993, № 2263, с. 2.
Ю. Мальцев, «Бунин» (Франкфурт-на-Майне, 1994)
критический взгляд и не впадать в чрезмерную идеализацию. Следы коей здесь заметно обнаруживаются. Конечно, Бунин пользуется сейчас большой славой на территории «бывшего СССР», вполне понятной, хотя несколько чересчур и раздутой. Но это не причина для чрезмерных похвал.
Что до структуры книги, уточним, что ее бы можно назвать, скажем, «Творчество Бунина». Биография писателя хотя и дается, но в очень сжатом виде, особенно, что касается его жизни в эмиграции. Столь важное событие, например, как получение им Нобелевской премии, излагается буквально в нескольких словах.
Как бы высоко ни оценивать талант Бунина, личность его навряд ли может вызывать симпатию. Метко о нем заметил И. Ильин, что он всюду видел только низменные стороны человеческой натуры и ее животные, зверские проявления. Иначе говоря, он был вовсе лишен любви к людям, присущей большинству русских писателей, особенно – великих.