Жестокий, беспощадный взгляд он обращал и на иностранцев (в частности, в период пребывания за границей). Но, как русский писатель, он естественно в первую очередь говорил о русских – и как! Чудовищно его изображение нашего крестьянства (в «Деревне», да и passim492). Не лучше и образы дворян (в «Суходоле», например). Интеллигенцию же он специально презирал и ничего хорошего в ней не находил. Все это до последней степени несправедливо и до крайности утрировано.
Даже такое высокое чувство, как любовь, принимает под его пером жуткие, отталкивающие формы. В «Темных аллеях» (где он как бы подводил свой жизненный опыт) перед нами какое-то «насекомых сладострастие» (словами Шиллера). Постоянно выводятся на сцену (и без видимого осуждения!) мужчины, которые обольщают женщин, преимущественно наивных и беспомощных девушек, и бросают их в безвыходном положении, толкая на гибель.
Сильнее всего Бунин оказался в «Окаянных днях», когда рассказывал о подлинно страшных и омерзительных вещах, – о приходе ко власти большевиков, об опьянелых и обезумевших народных массах.
Но оправдывает ли это его общий отрицательный отзыв о крестьянах? В глазах Мальцева, очевидно, да. На деле же, – и он сам это, вслед за Буниным, упоминает, – в любом народе при революции со дна подымается все худшее, что в нем было, и потому творятся страшные, неправедные дела. Во Франции, допустим, не меньше, чем в России, в эпоху революции там.
Биограф считает, что Бунин многому может научить современную Россию. Не видим, чему. Писателей техническим приемам их ремесла? Может быть; хоть его манера – крайне субъективная и подражать ей опасно. Ненависти к большевикам? Это – да! И это поставим Бунину в большой плюс.
Моральные же его свойства, и реальные, личные, и выраженные на бумаге, – вряд ли кому пойдут на пользу.
Относительно антикоммунизма писателя, не будем все же преувеличивать: после Второй мировой войны он длительное время колебался; положим и соблазн был велик… Все же он от предложений большевиков отказался; и это, конечно, явилось большой моральной заслугой.
В смысле анализа слога, построения сюжетов, вводимых новшеств, – анализ Мальцева до предела подробен и обстоятелен (хотя, может быть, и не всегда правилен). Интересующимся такими вопросами можем данную книгу от души рекомендовать.
Упоминаемые вскользь воспоминания Бунина уж вовсе не заслуживают оправданий: он не только желчно, злобно отзывался о своих коллегах-писателях, но часто говорил абсолютную (и, вероятно, заведомую) ложь. Вроде того, что Бальмонт не знал по-испански, а брался, мол, переводить Кальдерона. Знал, и знал превосходно! Чему оставил бесспорное свидетельство своими работами…
Стоит ли, впрочем, спорить с Мальцевым? Как известно: «Не по-хорошему мил, а по милу хорош». Он нам даст доказательство, что горячо любит Бунина, внимательно его изучал, и старается читателя ко своему его пониманию приобщить. В конечном счете, что ж: будем ему благодарны!
А вот, что Бунин подлинно полезное навсегда и драгоценное сделал для России, – это чудный перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 2 марта 1996, № 2377–2378, с. 2.
«Памяти Ивана Сергеевича Шмелева», сборник под редакцией Вл. А. Маевского[486] (Мюнхен, 1956)
Общую идею этого сборника можно только приветствовать. В эмиграции было, и еще осталось, немало писателей, сделавших свою известность еще в дореволюционной России, но Шмелев во многих отношениях занимает особое место, и читающая публика к нему всегда обнаруживала больше любви, чем ко многим другим из его собратьев.
Это объясняется, мы полагаем, тем, что, с одной стороны Шмелев по уровню таланта стоял выше, чем, скажем, П. Н. Краснов (которого, впрочем, современная критика обычно весьма несправедливо, часто небеспристрастно, недооценивала), а с другой – своим кругом чувств и мыслей, своими темами и их трактовкой куда ближе соответствовал настроениям большинства эмиграции.
Шмелева никак нельзя упрекнуть в слащавости или приглаживании действительности. Недаром его некоторые из авторов в сборнике сравнивали с Достоевским. Но если его сюжеты часто жестоки и трагичны, Шмелева никогда не оставляет до конца оптимизм, тесно связанный с его верой в Бога и в человека. Нам думается, что именно эти его свойства в отличие от беспросветной мрачности и безнадежности некоторых эмигрантских писателей и поэтов разных поколений, сильно подкупали всегда читателей, равно как и та любовь и теплота, с какой он постоянно вспоминает Россию.
Техническое построение сборника имеет свои плюсы и минусы. Он представляет собою примерно два десятка отрывков из воспоминаний и статей, в большинстве русских писателей и журналистов, посвященных их встречам со Шмелевым. Неизбежным результатом является то, что об иных свойствах Шмелева и об отдельных событиях из его жизни, говорится по многу раз, тогда как другие, может быть, не менее важные, остаются в тени.
Кое-кто из поклонников таланта Шмелева предпочел бы, пожалуй, написанную одной рукой и по определенному плану подробную биографию Шмелева, или серьезный и детальный анализ его творчества.
Но и принятая составителем система представляет известные достоинства. При ней мы видим писателя с разных сторон, в разных аспектах, в разные периоды его жизни, зарисованного то старым другом, то случайным знакомым, то коллегой по перу. Один говорит преимущественно о характере Шмелева, как человека, другой о его религиозных взглядах, третий разбирает его художественные приемы. И из фрагментарного повествования многих лиц с различными вкусами и убеждениями, в конце концов весьма ярко встает обаятельная фигура Ивана Сергеевича, с его добротой и деликатностью, с его страданиями, и сомнениями, и его огромным, своеобразным дарованием, которое он далеко не полностью успел раскрыть в своих произведениях.
Если бы он окончил «Пути небесные», и если бы в ненаписанной третьей части он нашел вновь интонации первой, содержащей самые лучшие места из всего вышедшего из-под его пера; если бы он не оставил недоконченным роман «Солдаты», начало которого так много обещало!
Но в русской литературе, фатальным образом, почти все писатели оставляют незавершенными вещи громадного интереса и значения. Шмелев не оказался исключением.
Многие страницы сборника посвящены горячим, возмущенным протестам против ведшейся на Шмелева, в последние годы его жизни, травли, с недостойными и нелепыми обвинениями в «коллаборации». Как не разделить полностью чувства авторов сборника и не присоединиться к их негодованию!
Вся эта позорная кампания была, конечно, построена на передержках и лжеистолкованиях. Достаточно прочесть книги Шмелева, чтобы отдать себе отчет в том, что он был искренним патриотом, преданным России как немногие, и неспособным ей изменить ни при каких условиях. Не будем уж говорить о фактических подтасовках врагов выдающегося писателя. Оставим даже в стороне, казалось бы, столь ясное положение, что главное для всех русских есть любовь к России и искреннее желание ей служить, вне зависимости от непрестанно меняющейся политической конъюнктуры. Отметим только, ибо это важнее всего, сколь недостойно было поведение клеветников с точки зрения вековой этики русских литературных кругов и русской интеллигенции вообще!
При всем том – стоит ли посвящать этим вздорным нападкам на Шмелева много места и придавать им серьезное значение? Потомство рассудит: и мы уверены, Шмелев останется в его памяти, как предмет любви и уважения, и подражания для будущих работников на ниве русской литературы. Что до его хулителей и зоилов, будем за них надеяться, что их имена забудут. Если нет – тем хуже для них.
«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг и журналов», апрель 1957, № 64, с. 130–131.
А. Курдюмов, «B краю непуганых идиотов» (Париж, 1983)
По форме, это – исследование о творчестве Ильфа и Петрова. По качеству, – написанное с эрудицией, с привлечением малодоступных источников и, главное, живо и ярко, так, что читается легко и с увлечением. И, тем не менее, читателя постепенно берет все большее раздражение на автора[487], становящееся под конец невыносимым! Беда в том, что он использует свой труд для ядовитой полемики против почвенников и славянофилов, ведомой с позиций космополитов, а точнее, по определению Солженицына, плюралистов.
Отвлечемся на миг, чтобы подчеркнуть бессмысленность самой этой кампании, выдуманной большевиками на разъединение сил их противников; причем особым достижением чекистов следует признать, что им удалось склоку перекинуть и в Зарубежье. На деле, ясно, что послебольшевицкая Россия должна, да только и может быть страной полного равенства для всех национальностей, и что такой порядок устроит всех порядочных и разумных ее жителей. Те же русские, кто желает для себя привилегий перед другими народностями, как и те евреи, которые бы пожелали себе привилегий перед русскими, не могут быть признаны ни разумными, ни порядочными.
Кроме почвенников, исследователь полемизирует с Н. Мандельштам и с А. Белинковым[488] (коих в оный стан нельзя включить) по вопросу о том, высмеивают ли Ильф и Петров, в лице Васисуалия Лоханкина, русскую интеллигенцию в целом. Здесь он, пожалуй, и прав. Сознательно сниженный, и в культурном, и в духовном плане, Лоханкин, – не более интеллигент, чем о. Федор Востриков, Киса Воробьянинов, Авессалом Изнуренков и прочие Ляписы, один другого гротескнее. Напрасно только Курдюков противопоставляет Лоханкину Остапа Бендера, в качестве подлинного интеллигента. Тут получается покушение с негодными средствами, ибо великий комбинатор есть по природе гешефтмахер (забавно, что это слово нам в сноске разъясняется! а кому это нужно?); сие же свойство для российской интеллигенции абсолютно не типично (и уж в этом мечтатель Лоханкин ей гораздо ближе).