Вообще же, в кафкианском мире «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» все предается беспощадной насмешке, – и в первую очередь советский строй. Поняв это с опозданием, большевики несколько раз, в разные периоды, подвергали обе книги разносу и пытались изгнать из обращения; но, вполне трезво, предпочли, в конце концов, видеть в них изобличение не системы, а лишь отдельных и мелких ее неполадок. Но именно как сатира на коммунистический режим целиком, эти два романа живут и будут жить, и имеют, прочно и надолго, уйму поклонников.
Испытывали ли сатирики жалость к бывшим людям как дворянин Воробьянинов или священник Востриков? Курдюмов показывает некоторые намеки у них на подобное чувство; а что они приглушены, – дивиться нечему. Однако, безусловно, для обоих писателей старая Россия была чуждой им, отошедшей в прошлое экзотикой; а, при проницательном взгляде на окружавшее их настоящее, они, видимо, питали некие смутные надежды на будущее (которые все слабели и блекли, о чем свидетельствуют, в частности, посмертно опубликованные частично записные книжки Ильфа).
Отметим другое. Ильф и Петров имеют серьезные извинения, даже когда и неправы: они писали давно, страдали от недостатка информации и были стеснены советским игом. Таких оправданий нет у Курдюмова, нашего современника, печатающегося на Западе (даже если и живет в СССР). Его же неумолимые разоблачения подсоветской интеллигенции, и специально писателей, за трусость, лживость, приспособленчество, определенно чересчур жестоки (несмотря на приводимые им убийственные цитаты и факты, касающиеся порою писателей, которых нам хотелось бы жалеть и уважать): нельзя забывать, в каком царстве ужаса томились осуждаемые им люди! И вовсе уж неприятны его необоснованные стремления приписать те же недостатки интеллигенции досоветской…
Делает честь Ильфу и Петрову, что они (как нам здесь показывается) всячески избегали участия в наиболее позорных акциях большевизма, уклоняясь от прославления коллективизации, концлагерей, истребления врагов народа и т. п. (После смерти Ильфа, в более еще свирепую эпоху, Е. Петрову пришлось и в этом пойти на уступки власти; как бросить в него камень?!).
Удивляет утверждение Курдюмова, в процессе спора, будто слово денационализированный является неологизмом, выкованным советским критиком О. Михайловым[489] в 1968 году! Слово сие издавна бытует в эмиграции; возможно, существовало еще и до революции. Курьезно и то, что о Г. Блоке[490] (кузене А. Блока) он выражается так: «сам немного грешивший беллетристикой». Автор превосходного исторического романа «Москвитяне» (опубликованного в период послевоенной оттепели и несправедливо отчасти теперь забытого, как и многое, вышедшее в свет в то время) заслуживал бы более лестной оценки (правда, что та литературная струя Курдюмову совсем не с руки).
Согласно своей твердо усвоенной концепции, Курдюмов враждебно воспринимает все, что клонится к реабилитации царской России, даже в той кургузой версии, какую дозволяют большевики (и чем более эта реабилитация законна, тем большую у него вызывает ярость). Например, исторический факт, что император Николай Первый покровительствовал Гоголю, вызывает у него только злобную ухмылку – и сравнение великого царя… со Сталиным!
Но увы! время работает не на поддержку, а на разрушение данной концепции. И тут Курдюмов нам выбалтывает ценнейшие вещи о настроениях России сегодня: «С 70-х годов "любовь к свободе и ненависть к тиранам" перестали казаться главными добродетелями. Их сменила вера, духовность, соборность, почвенность, национальные корни и другие подобные идеалы. Имена декабристов Белинского, Герцена, Петрашевского… не только потеряли популярность, но стали даже вызывать раздражение. В популярных воззрениях их сменили совсем иные кумиры – Н. Бердяев, С. Булгаков и П. Струве в сочетании с П. Столыпиным, "великим преобразователем России"». Симпатии подсоветских интеллигентов клонятся не к левому, а, напротив, к крайне правому крылу «Союза Меча и Орла». «Подобно интеллигентному слесарю Виктору Михайловичу Полесову, созданному развенчанными кумирами молодежи 50-х годов Ильфом и Петровым, вчерашний советский человек, как правило, бывает настолько правым, что даже не знает, к какой партии принадлежит» – писал недавно израильский публицист Н. Прат. К чему Курдюмов еще меланхолически прибавляет: «Охваченный новыми веяниями советский интеллигент, пребывающий на родной почве и не склонный ее покидать, часто далеко превосходит по "правизне" своих зарубежных собратьев».
Дай-то Бог! И в добрый час! – остается нам воскликнуть. Сведения же эти тем ценнее, что они – из уст врага, который тут же, противно и неумно, принимается доказывать неизбежность и праведность советской революции… Не будем эту чушь и разбирать.
Среди разоблачений Курдюмова по адресу его братьев-писателей, выделим относящиеся к В. Катаеву, который, оказывается, до революции писал вполне верноподданические стихи, вроде:
Колени преклоняя
И в любящей душе
Молитву сотворяя:
Храни, Господь, Россию и Царя.
и даже более того:
Так что ж! Неужели же силы
Чтоб снять этот тягостный гнет,
Чтоб сгинули все юдофилы,
Россия в себе не найдет?
Не знаем, поставить это ему в плюс или в минус? Во всяком случае, сравнивая с его позднейшими советофильскими произведениями, хочется к нему обратить слова Лермонтова:
Как сильно ты переменился!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «_ Библиография», 24 мая 1986, № 1869, с. 3.
Услышим суд глупца
В издании «СССР: внутренние противоречия» № 4 обширный этюд Л. Копелева и Р. Орловой[491], «Чудо Корнея Чуковского», подтверждает об этом последнем то, что мы и думали: это был один из наиболее порядочных литераторов, в ту меру, в какую оно являлось вообще возможным в его леденяще страшную эпоху. Приведены его слова о Ленине: «… не вышел на Красную площадь, не стал на колени, не покаялся. А ведь что наделал! Нельзя было начинать такое в нищей, безграмотной, крестьянской стране. В стране, где мало было интеллигенции. Нет, нельзя!» Ну, положим, и самая богатая и культурная страна в результате революции быстро дичает и нищает; примеров бы можно вдоволь привести. Но это – в скобках.
Метко указаны тут и корни роковых слабостей Чуковского:
«Ему всегда были близки писатели 60-х годов, воинствующие разночинцы, образованные плебеи, теснившие дворян, дерзкие нигилисты, издевавшиеся над гуманизмом, который тогда называли гуманством».
Если личность Чуковского встает в положительном свете, то наоборот – фигура Копелева, который сам рассказывает, что не любил Корнея Ивановича за следующие грехи: он отговаривал Репина возвращаться в СССР; был кадетом, а потом затаил свои взгляды; в «Тараканище» дал сатиру на Сталина. Дельно говорила Копелеву писательница Ф. Вигдорова[492]: «Вы ничего не знаете и не понимаете. У вас глупая предвзятость».
Так или иначе, сии грехи делают честь Чуковскому. Как и то, что он ценил, любил и защищал Солженицына и делал вокруг себя массу добра, особенно – гонимым или нуждающимся работникам пера, различного ранга.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Печать», 11 июня 1983, № 1716, с. 4.
Наталия Роскина, «Четыре главы» (Париж, 1980)
В этой маленькой, но исключительно интересной книжке Гумилева специально, вроде бы и нет; но его тень присутствует там, где речь об его бывшей жене и об его сыне.
Ахматовой везло на друзей. Кроме младшей современницы, Чуковской, послал ей Бог юную Роскину[493], к которой она, видимо, привязалась всерьез, с необычной для нее нежностью. И, подлинно, дар судьбы: Роскина о ней рассказывает с неизменной любовью и, в то же время, с ясностью и четкостью необыкновенными. Для страдавшей от одиночества Ахматовой, эта 17-летняя студентка явилась истинным лучом солнца, с ее искренним восхищением, деликатной преданностью и совершенным бесстрашием (когда старую поэтессу исключили из Союза Писателей, она попыталась со своей молоденькой поклонницей порвать, объясняя ей опасность положения; но та твердо ответила, что про эти вещи «не думает и думать не желает»). Дружба их продлилась потом до самой смерти Анны Андреевны. Блистательно написанные воспоминания ее почитательницы – картина эпохи (очень страшной), зарисовки встреч, разговоров, мыслей, представляют собою драгоценный источник для изучения биографии и личности Ахматовой.
Роскина сама писала стихи, – по ее уверениям, плохие (а мол если Ахматова их хвалила, то только из вежливости!). Но жизнь ее ставила раз за разом в особые отношения с поэтами. Так, Заболоцкий[494] в нее влюбился и добился, чтобы она стала его женой; но ненадолго, – жить с этим загадочным, странным и тяжелым человеком было трудно; впрочем, он сам первый с нею порвал. Для понимания Заболоцкого, опять-таки, записки Роскиной крайне важны. Из них встает образ выдающегося художника, отнюдь не трусливого от природы, но непоправимо раздавленного перенесенным ужасом долголетней ссылки.
Другие две главы, о писателе В. Гроссмане[495] и о литературоведе Н. Берковском[496], не менее прекрасны по изложению и весьма заслуживают внимания, хотя описываемые в них люди не столь значительны, как два больших поэта, о коих речь выше.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 12 марта 1983, № 1703, с. 2.