129. [Как фиджиец съел кошку, которая была табу]
(№ 129. [36], 70-е годы XIX в., о-в Лакемба, с англ.
До колонизации кошки на Фиджи известны не были и первое время после своего появления на островах действительно приводили местных жителей в трепет.)
В старые времена, когда все были язычниками, мы, жившие на Тонга, увидели, как большая лодка пристала к берегу на одном острове в Хаапаи[348]. Наши отцы собрались на совет, чтобы решить, как убить этих людей и забрать себе их лодку. И вот уже готов замысел, коварный и верный. И уже всех приплывших считали мертвыми, и женщины смеялись и говорили:
— Вон погибшие бродят по берегу. Завтра они будут лежать в земляных печах.
Все было готово, но ночью лодка отплыла. Ужасен был гнев наших, когда утром они встали и увидели, что берег пуст. Ужасна была их ярость, громок их сердитый разговор: они обвиняли друг друга в том, что кто-то предупредил чужестранцев. А от слов перешли к драке, и началось ужасное побоище, и многие пали. Та ночь была ночью великого плача на Хаапаи.
А утром жрец пошел на святилище говорить с духом, узнать, отчего тот разгневался на наших людей. Все собрались и сидели в молчании и печали на святилище, ожидая услышать слова Алоало, духа Хаапаи[349]. Ждать пришлось недолго: вскоре жрец выбежал опрометью из дома и сел среди них. Он весь дрожал страшной дрожью. И настало великое молчание, и всех объял страх, и чувствовали все, что произошло что-то удивительное.
— Вот мои слова, — сказал он наконец тихо. — Слушайте, люди Хаапаи, сегодня случилось великое — вот этими глазами я сам смотрел на Алоало. Вот, вот! Смотрите, он идет!
И тут из дома вышла кошка. Она уселась на край возвышения, на котором стоял дом Алоало, и уставилась на людей.
Нет сомнения, что кошка убежала с того судна. Но наши отцы впервые видели кошку и очень испугались, решили, что она прибыла с неба. И ей оказали великие почести. И многие пиры устроили в ее честь.
А потом одна из наших лодок вернулась с Фиджи и привезла много наших, они помогали воевать жителям Лакемба[350]. И среди них был фиджиец по имени Ндау-лаваки, человек, сильный духом и лишенный страха; он ни во что не верил и думал лишь о себе.
И вот увидел он кошку, и его желудок возжелал ее. Днем и ночью думал он только о том, как заполучить ее в пищу. Но он боялся украсть ее: ведь люди поклонялись ей как духу. Ничего он не мог придумать, чтобы исполнить свое желание.
Наконец однажды ночью, когда все спали, в доме Ало-ало раздался громкий крик и все кинулись к святилищу, спрашивая: "Что это? Что это значит?"
Но жрец сказал:
— Спокойствие, люди Хаапаи. Послушаем. Быть может, дух будет говорить.
И они застыли в молчании, а из дома раздался грозный голос. Трижды прозвучал он и смолк. И вот что за слова произнес он: "Отдайте кошку фиджийцу, чтобы он съел ее". Тогда наши отцы в благоговении разошлись по домам. А вожди собрались на совет вместе со жрецом. Утром же ударили в барабан, и все собрались на святилище. Вожди, старейшины и жрец сидели посередине. Принесли кошку, уже связанную, и положили к их ногам. Тут поднялся жрец и позвал Ндау-лаваки:
— Приблизься, — сказал он.
Ндау-лаваки приблизился и тоже сел посередине святилища, а жрец сказал:
— Мы думали сегодня ночью, что за великое, удивительное тут случилось. И мы не можем понять этого. Ало-ало говорил с нами, со своими людьми. Но отчего он говорил с нами на чужом языке? Мы -люди Тонга, он — дух Тонга. Отчего же он говорил с нами языком фиджийцев? Может быть, он разгневан на нас и хочет покинуть нас? Что мы сделали? Чем и когда обидели мы его? Сердце мое сжалось, о люди Хаапаи. Может быть, дух голоден? Он велик, и многие поклоняются ему. Может, мы мало приносили ему даров? Так вот, беритесь за дело, готовьте ему великий пир, чтобы он сжалился над нами и не оставил нас. Ведь вы же знаете, что он дает нам дождь, солнце, плоды земли. Пусть же с сегодняшнего дня краше будут его пиры, и тогда он останется на Хаапаи и будет хорош с нами. Но ясно одно — мы должны повиноваться. Встань же, Ндау-лаваки, убей кошку Алоало, приготовь ее в печи и съешь, как трижды повелел дух сегодня ночью.
И жрец сел.
Тогда Ндау заговорил, дрожа, как бы от страха:
— Пощадите меня, вожди, пощадите! Я не могу убить священную кошку, иначе со мной случится несчастье.
Но вожди грозно смотрели на него.
— Кто ты такой, — вскричали они, — чтобы оспаривать приказ духа?! Ешь или умри!
— Жизнь сладка, — сказал Ндау-лаваки. — Дайте мне нож, и пусть юноши готовят печь.
И вот он убил священную кошку, испек и съел —остались только кости и череп. Их люди Хаапаи торжественно похоронили посреди святилища. А тогда Ндау-лаваки стал просить вождей отпустить его в его родную землю.
— Я боюсь духов Тонга, — говорил он. — Не я ли съел священную кошку?
Тогда вожди велели приготовить ему двойную лодку, и он отплыл на Лакемба, откуда и был родом. Три ночи плыли они, и на четвертое утро показалась земля, и все, кто плыл с ним, радовались, потому что до того времени плыли в великом страхе, что Алоало будет преследовать их из-за Ндау-лаваки.
Ндау-лаваки был очень осторожен и ни слова не говорил о кошке, пока не высадился на Лакемба. Там же он рассказал своим, как обманул всех на Хаапаи, как спрятался ночью на святилище и выкрикивал слова, которые они приняли за слова духа.
— И верно, — говорил он, — я боялся, что они уличат меня: ведь я, не зная их языка, говорил как фиджиец. Но они трусы, эти люди с Хаапаи.
И он рассказывал всем, как изобразил страх, когда ему велели съесть кошку, и как они тогда стали пугать его смертью за непослушание. И все хохотали и говорили:
— Да, прав Ндау-лаваки, жители Хаапаи все трусы.
Ужасен был стыд и гнев тонганцев, которые привезли его на Лакемба. Даже дети бегали за ними с криком: "Отдайте кошку фиджийцу, чтобы он съел ее!" И в гневе они уплыли прочь.
А Ндау-лаваки уже никогда не показывался на Хаапаи.
130. Война, начавшаяся из-за рыболовного крючка
(№ 130. [61], конец 90-х годов XIX в., о-в Мбау или о-в Вити-леву, с англ. Записано со слов губернатора Фиджи сэра Джона Серстона (состоял на этом посту в 1888-1897 гг.). Рассказ-анекдот интересен с точки зрения трактовки фиджийских правил поведения с врагом: противника предупреждают о нападении, дают ему скрыться, и важнейшим в отношениях с ним является нанесение материального ущерба. В связи с этим см. также Вступительную статью. )
Было некогда три брата, три богатых и знатных человека, владевших многими землями, имевших при себе множество людей. И вот старшему брату вроде бы удалось завладеть необыкновенным рыболовным крючком; говорили, что это был перламутровый крючок, совершенно особенный. Из всех троих старший брат был самым великим и могучим. Среднему же брату тоже захотелось иметь такой крючок. Он пошел к старшему и попросил у него необыкновенный крючок. Тот же сказал, что отдал бы его охотно, но вот беда: еще раньше ему пришлось отдать этот самый крючок другому человеку. Средний брат понял, что это ложь, но ничего не сказал и ушел.
Спустя некоторое время старший брат пришел к младшему — принес ему зуб кашалота. И сказал ему:
— Мне не нравится, как ведет себя наш средний брат. Он хотел забрать у меня мой рыболовный крючок, который ему вовсе не надлежит иметь. И вообще ему хочется заполучить все, все. Надо бы проучить его.
Младший брат согласился, и они дали знать среднему брату, чтобы готовился к обороне: они идут на него войной, идут, чтобы разрушить его поселок, заколоть его свиней, надругаться над его женщинами, сжечь его дома, так что пусть укрепляет свои земли.
Тот приготовился к приходу врагов, но ничего не помогло: люди его были разбиты, дома сожжены, свиньи заколоты и тут же съедены; над его женщинами надругались, а самому ему пришлось бежать. Он спрятался в густых зарослях. А братья потом опомнились, решили, что он уже достаточно наказан, позвали его и помогли все устроить заново.
А потом средний брат пришел к старшему и сказал:
— Ты прав, брат, ты мог обидеться на меня за то, что я попросил у тебя чудесный крючок. Я верю, что он должен принадлежать одному тебе, а не всем нам. И не мне решать это, и дело уже прошлое. Но отчего пошел на меня наш младший брат? Ведь я не сделал ему никакого зла, и ему не за что было на меня сердиться. Теперь же он стал великим вождем. Так поступим и с ним так, как вы поступили со мной.
И старший брат сказал:
— Хорошо, пусть будет так.
И они дали знать младшему брату, чтобы он готовился к обороне: они идут на него войной, идут, чтобы разрушить его поселок, заколоть его свиней, надругаться над его женщинами, сжечь его дома, так что пусть укрепляет свои земли. И вот они пошли на него войной, и люди его были разбиты, и ничего не осталось там, а самому ему пришлось бежать и скрываться в лесных зарослях.
Но прошло время, и братья пожалели о нем, позвали его, построили ему новые дома, наделили его добром.
Все было хорошо, но вот младший брат пришел к среднему и сказал:
— Да, ты по праву пошел на меня войной; но скажи, что плохого сделал я нашему старшему брату? Ничего, совершенно ничего. Он мог рассердиться на тебя — ведь ты хотел отобрать у него тот замечательный крючок. Но я, я, который во всем помогал ему, в чем я виноват? Он стал слишком надменным и гордым. Мы должны проучить его. И кто знает, может, нам удастся теперь получить его крючок?
И они решили пойти на старшего брата войной и дали ему знать об этом. И еще велели передать ему, что если он вовремя покинет свои земли, то они только сожгут его дома и забьют его свиней. Но он не должен ничего уносить оттуда.
Старший брат так и поступил: он бежал прочь, а те двое пришли на его земли и разорили их.
А потом они позвали его к себе и сказали:
— Хорошо, теперь все мы равны. Можешь возвращаться, и мы поможем тебе построить новые дома. Свиней твоих не вернуть, мы их съели. Скажи же теперь, где твой замечательный рыболовный крючок?
И тогда старшим братом овладела робость, и он сказал:
— О горе, горе! Вот правда: у меня никогда не было никакого крючка. Однажды, опьяненный янгоной, в порыве хвастовства, в пылу самодовольства, придумал я эту историю про чудесный крючок. А на самом деле его вовсе не было.
И тогда, после всех испытаний, они вспомнили, что их связывает кровное родство, и примирились с тем, что у них нет и не будет чудесного крючка.
131. [Две сестры]
(№ 131. [42], 80-е годы XIX в., о-в Вануа-леву (?), с англ.
В рассказе описывается самоубийство из-за несчастной любви. Религиозное мировосприятие океанийцев, фиджийцев в частности, не относило самоубийства к противоестественным поступкам. Ср. также [12, № 119, 128].)
Один вождь взял себе в жены двух сестер[351]. Одна родила ему детей, и он очень ее любил. У другой же детей не было, и вождь совсем не обращал на нее внимания. В конце концов от ревности и от тоски она решила расстаться с жизнью
(2 Следующие стихотворные строки — речь оскорбленной сестры.).
Спит госпожа Ваве-друса,
Сон ее покоен или грустен?
Голова лежит в изголовье.
Спи, женщина, спи —
Ты любовь мужа украла.
Ты забыла сестру, совсем забыла,
Больно быть при муже забытой,
Больно — словно моли щиплет кожу
(3 Моли — обобщенное (родовое) название цитрусовых.),
Больно — словно ракушки ноги режут.
Возьму для лица краску, возьму красивую лику
(4 Се-ни-кумба уже решила умереть и готовится к смерти, сакральнейшему событию; ее убор и одежда должны соответствовать торжественности совершающегося независимо от причины, ведущей к самой смерти.),
Прочь пойду — по широкому долу,
Прочь пойду — по горам высоким,
Прочь пойду — перейду реку,
У берега двое детишек сиетура
(5 Имеется в виду поселок группы сиетура (На-муа-воивои), описанный Б. Квейном в [71]. Ср. № 94-105.),
Это дети Мба-ниси-кулу.
Сойду с тропинки, обсаженной лемба,
Открою корзинку с краской,
Черным раскрашу веки,
Пятна краски на щеки лягут.
Достану цветную лику,
Достав, разверну, раскрою,
Ее повяжу на пояс,
Так затяну, что дыханье стянет.
Так затяну, что чихать стану
(6 Чиханье и кашель рассматривались как предзнаменования (знаки, подаваемые яло — духом человека), причем этим знамениям могло быть приписано самое разное содержание.).
К чему бы это, что это значит?
Что это — день ли моей смерти?
Стану лицом к кокосовой пальме.
Руки смочив, на нее взбираюсь.
До середины ствола забравшись,
Остановилась. Смотрю на землю.
Грустно смотреть на родную землю.
Сиетура прекрасен там в отдалении.
Вдали заметны родные крыши.
Вдали — поток, мне жизнь даривший.
Ракушки белые по краю лодки
(7 Это означает, что Се-ни-кумба видит лодку вождя (своего мужа), украшенную по бортам белыми раковинами каури, ценившимися очень высоко (ср. примеч. 3 к № 53).)
Вдали мелькают с ярким блеском.
Руки я разжимаю, Жизнь от меня уходит.
И я ухожу — прощайте.
Сначала второй сестре было просто одиноко, она не могла найти сестры. Потом же она стала догадываться, что случилось. Сестры нигде не было, а прошло уже два дня. Госпожа Ваве-друса стала горевать. Она решила: "Пойду к мужу. И еще возьму свою яркую лику". Пошла к мужу, сказала ему:
— Побудь с ребенком, позаботься о нем, а я буду через два дня.
И пошла прочь по долине. А ребенок помахал ей вслед ручкой. И она вернулась поцеловать его. Снова сказала мужу:
— Позаботься о ребенке. Я вернусь через два дня.
Пустилась в путь, но тут ребенок снова помахал ей вслед ручкой. И снова она вернулась поцеловать его. И снова сказала:
— Я вернусь через два дня.
Пошла по долине, прошла висячие камни, перешла реку Ндолундолу. В реке плескались и играли двое детей Мба-ниси-кулу. Госпожа Ваве-друса спросила их:
— Никто не проходил здесь два дня назад?
Они сказали:
— Ты, наверное, спрашиваешь про очень красивую женщину, самую красивую на свете, такую же красивую, как ты. Волосы у нее спадают вниз на два локтя. Она проходила здесь два дня назад.
Она пошла дальше и под красным лемба увидела сестрину корзинку для краски. Корзинка была раскрыта. Она взяла краску, зачернила ею один глаз. На щеки она положила черные пятна. Развернула набивную лику и обвязалась ею. Обвязалась, и так туго, что чихнула. Отчего? Не день ли ее смерти пришел?
Она повернулась к кокосовой пальме, смочила ладони и стала взбираться на нее. Добралась до середины ствола, остановилась и посмотрела вниз. И что же она увидела? Длинные волосы госпожи Се-ни-кумба, мертвое тело сестры.
Ваве-друса вскричала:
— Неужели сестра умерла?!
Еще раз она осмотрелась, увидела вдали прекрасные земли Сиетура, дымчатые дома в отдалении, песчаную отмель, по которой они ходили с сестрой.
И тут она разжала руки и вскричала:
— Мы обе прощаемся с жизнью!
Тела их остались лежать вместе.
132. [Об одной супружеской измене]
(№ 132. [42], 80-е годы XIX в., о-в Вити-леву (?), с англ.)
У жены одного вождя завелся возлюбленный. Он приходил к ней в дом, но не через вход, а через узкую щель в задней стене. Он подарил госпоже гребень, а она ему — деревянный подголовник, украшенный костыо. Когда муж вернулся, он спросил:
— Где твой подголовник?
— Подголовник? Его сейчас чистят и трут.
— А чей это гребень?
— Гребень? Да какой же это гребень? Этой деревяшкой я раздвигаю полоски луба, когда плету циновки.
— А чьи это волосы в стенном проеме?
— Волосы? Мои, я зацепилась за бамбук, когда выходила.
— Твои? Это не твой цвет. Эти волосы какие-то желтоватые, курчавые и жесткие. А у тебя волосы мягкие, как у тонганки[352]. Это точно мужские волосы, волосы Ра-вула!
А в отместку за это вождь соблазнил жену Ра-вула.
133. [Каи-се-вау]
(№ 133. [52], 20-е годы XX в., о-в Лакемба (о-ва Лау), с англ.
Каи-се-вау — небольшая птица Ptilotis sp. либо Leptornis viridis.)
Раз отплыли жители Кендекенде (неизвестно, были они тупуа или нет) на На-иау. А там жили птицы каи-се-вау; от их гомона им никак не удавалось уснуть. Когда те люди уже стали собираться в обратный путь, Туи Лакемба сказал:
— Люди На-иау, пойдите, наловите каи-се-вау.
А на На-иау тогда было очень много жителей.
Они пошли, наловили птиц, положили их в корзины и с этим грузом пристали к берегу Лакемба в Ванга-талаза. Вождь ждал их на берегу. Своим людям он отдал приказ выкопать печь. Сделали две ямы, большую и поменьше, — они до сих пор видны на некотором отдалении от Ванга-талаза.
Когда вождю доложили, что печи выкопаны, он приказал готовить их. Он думал, что люди На-иау опустят в печи птиц прямо в корзинах, но те открыли корзины, и все птицы тотчас разлетелись. За это Туи Лакемба многих с На-иау прогнал прочь. Теперь они живут на Тонга.
А жители Лакемба, глупцы, вырыли большую печь, думая, что каи-се-вау — большая птица. А это совсем маленькая птичка, так что труд их пропал даром.