этим ли ты будешь сражаться?» Медведь, от страха потеряв дар речи, только головой закивал. Тогда наш товарищ сказал: «Да это же сивуч! Мы его едим. Что я его бояться буду? Это нами убиваемый и съедаемый зверь. У нас, у нивхов, имеется закон — есть род сивучей… Ты спокойно сиди, я вместо тебя сражаться буду». Герой копьем заколол сивуча, поднялся в гору, сказал: «Такой, что ли, ваш злой дух? Мы-то его зверем считаем, его мясо едим». Разведя огонь, поджарил мясо сивуча, своего медведя покормить хотел; медведь поначалу отказался, но нивх его убеждает: «Это хорошо, ешь! Всегда, когда вы сражаетесь, то победы не знаете. А я тебе скажу, что отныне вы тоже побеждать будете, несомненно, если убивающего вас злого духа есть будете». Тогда медведь свою шкуру снял и тоже ел («Мясо, конечно, вкусное. Много ел», — комментирует рассказчик). Вновь обернувшись медведем, горный человек отвозит нивха на закорках в свое селение, где сообщает радостную новость своим соплеменникам: «А я-то полагал, что сильнее меня людей нет, но этот наш товарищ нашего злого духа злым духом даже не считает». В благодарность за помощь горный хозяин дает нивху в жены свою сестру, отвозит их в его селение и на всю жизнь обеспечивает нивха удачей в охоте [27, с. 117–121].
Сивуч.
Shutterstock
Попробуем прояснить мифологическую логику этого рассказа. В нем представлена система из трех частей: горный мир — человеческий мир — водный мир, причем каждый следующий уровень оказывается слабее предыдущего (человек слабее горных людей, сивуч слабее человека). С привычной для нас, человеческой, точки зрения, получается парадокс: верхний уровень системы оказывается ниже нижнего (впрочем, судя по удивлению нивхского медведя — «Как слабый человек мог победить страшного сивуча?» — для него это тоже парадокс). Однако никакого парадокса не будет, если увидеть, что со сменой уровня меняется и точка зрения, как если бы вертеть штурвал с тремя рукоятками: для сивуча человек оказывается вверху (сильнее), а медведь — внизу (слабее). В итоге система является замкнутой и внутренне согласованной. Это похоже на детскую игру «Камень, ножницы, бумага»: камень ножницы затупит, ножницы бумагу разрежут, но бумага камень завернет.
Любопытно, что в мифологии северных народов не только «настоящие люди» видят животных не в их истинном — человеческом — облике, а в звериной шкуре, но и наоборот — животные видят людей зооморфными! Например, эскимосы рассказывают, как родители послали сына жить среди нерп, чтобы он изучил их повадки и стал умелым охотником. Нерпы в глазах юноши имели человеческий облик. Однажды нерпа-учитель показала ему приближающуюся птичку и объяснила, что это охотник-человек, который идет их убить. Оказалось, что нерпы видят людей в облике птиц. По мифам эскимосов и палеоазиатов, в древние времена люди и животные были подобны друг другу, говорили на одном языке и мало различались своими обычаями. Они превращались друг в друга, просто надевая и снимая разные шкуры. В ритуалах, когда люди надевают шкуры или маски животных, они возвращаются в те времена первотворения.
Такая мифологическая логика противоречит привычному нам противопоставлению природы и культуры, животных и человека. Действительно, связь между ними гораздо более тесная и сложная, чем в современных представлениях. Можно выделить четыре основных мифологических сюжета, объединяющих людей и животных:
1) родоначальниками народа являются животные, например: ворон у палеоазиатов, лебедь у бурят и кумандинцев, собака у эскимосов;
2) животные происходят от человека, как медведь у нганасан и хантов или кукушка у обских угров и самодийцев;
3) животные и люди объединяются вместе: в том или ином животном или растении группа людей (клан, подразделение племени, брачная секция) видит свой символ или эмблему — этот тип объединения называется тотемическим; как правило, верят, что после смерти люди данной группы превращаются в животных или растения этого вида;
4) животные считаются людьми, но принадлежащими другим мирам, как в мифологическом рассказе нивхов, приведенном выше: люди-медведи и люди-тигры (нивхи, нанайцы), люди-чайки и люди-вороны (энцы), люди — белые медведи, люди-моржи и люди-косатки (чукчи и эскимосы) и т. д. Они живут в своих особых мирах и выглядят как животные или птицы лишь при контакте с людьми Среднего мира.
Отец, его сын и сын его зятя втроем отправились на соболиный промысел. К балагану добравшись, сделали жертвоприношение морю, горе, а в балагане — огню. Когда они поели, пришел большой тигр и загородил входную дверь. Ночью отцу приснился разговор с этим тигром; на вопрос, зачем тигр пришел к ним, тот отвечает, что поскольку сын этого человека бахвалится, то тигр хочет померяться силой с юношей; попросил, чтобы отец и сын его зятя ушли, оставив в балагане только этого юношу.
Выпустив двух мужчин, тигр снова загородил выход. Герой, угрожая тигру топориком, заставил его податься назад; затем, изловчившись, вскочил на тигра, наступив между его ушей, и сразу же перелетел на росшую рядом толстую лиственницу. Тигр попытался было полезть на дерево за юношей, но попал шеей в развилину и стал задыхаться. Нивх спустился пониже и, ухватив тигра за затылок, потянул и таким образом высвободил его из развилины.
После того как герой поел, он опять увидел стоявшего снаружи тигра, явно чего-то ожидавшего. Юноша собрался было выстрелить, но тигр попятился, как бы давая понять, что не имеет враждебных намерений. Верхом на тигре герой добрался до горной плеши. Перед стоявшим там домом висело много тигровых шкур; тигр, стряхнув шкуру, превратился в человека, пригласил нивха войти в дом. Внутри сидели старик, старуха — родители человека-тигра и девочка, его сестра. Родители согласились на просьбу их сына в благодарность за его спасение отдать нивху свою дочь в жены. Угощали его и рыбой, и мясом выдры, и мясом медведя. На другой день, когда нивх возвращался в свое селение, шесть человек-тигров отнесли туда множество пушнины.
На другой год герой, нагрузив три лодки пушнины, отвез их на обмен к маньчжурам. Позднее, по возвращении, пошел на охоту, встретился у балагана со своими новыми сородичами-тиграми, которые его проводили в дом его будущей жены; на следующий день с женой отправились в свое селение [48, с. 93–94].
Курилец, гилячка, гиляк. Литография.
Pauly Theodore, de. Description ethnographique des peuples de la Russie. Par T. de Pauly. Publie a I’occasion du jubile millenaire de I’Empire de Russie. Saint-Petersbourg, 1862
Народы Амура воспринимали тигра и медведя как горных людей, хозяев тайги. Ареал распространения тигра в Сибири небольшой, а с медведем (бурым или белым) знакомы все коренные народы. Поэтому можно сказать, что этот большой, опасный и очень умный зверь был у северных народов наиболее важным животным. Медведь считался близким к человеку: он ходит на двух ногах, ест похожую пищу (рыбу и иногда мясо, клубни растений, ягоды, орехи и мед). Думали, что медведь понимает человеческую речь, поэтому не говорили о нем плохо, а также соблюдали много предосторожностей по отношению к нему.
По мифологии хантов медведь — это сын верховного бога Торума, отправленный им на землю во времена первотворения. Божеством или полубогом считали медведя и другие народы Севера. Особым человеком и хозяином тайги был медведь для народов Амура и Сахалина. Так, по верованиям ульчей и нанайцев, медведи — это дуэнтэни, «лесные люди», живущие в тайге в селениях так же, как живут простые люди, хусэгдэни. Дуэнтэни часто принимают вид медведя, иными словами, медведь — это не кто иной, как лесной человек в шубе.
Шаман верхом на медведе. Статуэтка. Эскимосы.
Wikimedia Commons
Некоторые народы полагали, что медведь — это превращенный человек, потому что его тело под шкурой похоже на человеческое. Есть рассказы, как, снимая с медведя шкуру, охотники якобы находили металлические пряжки: пряжка от ремня — это единственное, что оставалось от одежды человека, превращенного в медведя. Когда свежевали тушу добытого медведя, приговаривали: «Раздеваем тебя». В хантыйском языке есть слово хорти («свежевать»), но в отношении медведя употребляется только слово энгхесты, что значит «раздевать». Хакасы, снимая с медведя шкуру, говорили: «Не сердись, не умыкаем, мы твою теплую шубу снимаем. Мы тебя не раздеваем, а запылившееся освобождаем от пыли». Ханты, перед тем как приступить к вспарыванию шкуры, на брюхо медведя клали семь сухих сучков; начиная пороть, снимали первый сучок и, ломая его, говорили медведю: «Вот, смотри, это первую у тебя пуговицу расстегиваем».
Алтайцы считали, что у медведя, как и у человека, есть кут — душа. Кут медведя в течение трех дней после его смерти бродит по тайге, при его появлении огонь в охотничьем балагане гаснет и собаки начинают лаять. Кут медведя мог задушить человека, поэтому алтайцы стреляли в ту сторону, где они убили медведя, отпугивая его душу. А по пути домой клали сзади себя поперек лыжного следа палки, чертили на снегу круги, чтобы кут не пришел следом, — то есть поступали так же, как и при возвращении с похорон человека.
Бурый медведь в тайге.
Shutterstock
Кеты полагали, что в медведя вселяется ульвей — душа умершего родственника, и во время охоты по внешности и повадкам зверя определяли, кого из родных встретили. Если не удавалось узнать сразу, то позже гадали, подкидывая медвежью лапу: перечисляли имена недавно умерших сородичей, и на каком имени лапа упадет подошвой вверх, тот родственник и пришел. Кеты думали, что медведь приходит к людям по собственному желанию — «в гости». Умерший мог прийти в виде медведя к своим родным до семи раз.
Медведь понимает человеческий язык: если ты в тайге собираешь, например, ягоды или просто идешь и встретишь медведя, то скажи ему по-кетски, что не желаешь ему плохого, и он спокойно уйдет. Так же и у шорцев — если в лесу человек случайно встречал медведя, то снимал шапку и произносил по-шорски: «Иди своей дорогой, почтенный», и медведь его не трогал.