Философ-моралист, наблюдавший такие действа, должен был бы заметить в них одну успокаивающую черту. Вся история, как говорится, показывает человека, живущего под раздраженным богом и желающего умиротворить его кровавыми жертвами. Суть религии заключается в жертвенности, в подчинении наших желаний желаниям Господа.
Но жертва, когда она не является знаком благодарности, не может объясняться таким образом. Это не жертва, а замена наших желаний божественными. Божество злится из-за пренебрежительного к нему отношения, оно непременно отомстит, но только мы не знаем когда и где. Но, поскольку наказание – это все, чего оно желает, если мы накажем себя сами, оно будет удовлетворено. Лучше уж покарать себя самостоятельно, чем со страхом ожидать суда. Корнем всего является малодушный страх, не без некоторого смутного чувства неумолимости законов природы.
Рассматривая только эту сторону религии, древний философ заявил бы, что боги существуют только в восприятии их служителей. Современные философы утверждали, что «страх – отец религии, любовь – ее поздняя дочь», что «первая форма религиозного верования есть не что иное, как ужас перед неведомым» и что «ни одна земная религия не смогла развить из зародыша внутри себя хотя бы что-нибудь полезное для цивилизации».
Оглядываясь вокруг в поисках других стандартов, с помощью которых можно было измерить прогресс знаний о божествах в Новом Свете, наименее обманчивой представляется молитва. «Молитва, – цитирую слова Новалиса{5}, – в религии является тем же, что мысль в философии. Религиозное чувство молится, а разум думает». Гизо{6}, который в своем анализе пошел дальше, считает, что она подсказана мучительной убежденностью в неспособности наших желаний приспособиться к требованиям разума.
Вначале считалось, что вселенной правит божественный каприз, а не божественный закон и что следует желать в первую очередь материальную выгоду, а не духовные дары. Постепенная переоценка ценностей говорит о прогрессе религии.
Божественная молитва состоит из семи просьб, только одна из которых о временном преимуществе, и это наименьшее, о чем можно просить.
Какое неизмеримо огромное расстояние между ней и молитвой индейца нутка{7}, готовящегося выйти на тропу войны. «Великий Квахутце, позволь мне жить, не болеть, найти врага, не бояться его, застать его спящим и убить многих». Или между нею и просьбой гурона, обращенной к местному божеству, услышанной отцом Бребойфом.
«Оки, ты, живущий здесь, я обещаю тебе табак. Помоги нам, спаси от крушения, защити от врагов, дай хорошую торговлю и верни в целости и сохранности обратно в нашу деревню».
Это прекрасные образцы молитв низших религий. Другие, также аутентичные образцы, даны отцом Аллуэцем. В 1670 году он попал в отдаленную алгонкинскую деревню, никогда ранее не посещавшуюся белыми. Ее обитатели, потрясенные видом его бледного лица и черной рясы, приняли священнослужителя за божество. Они пригласили его в вигвам совета, вокруг него собрался кружок старых индейцев, один из которых приблизился к нему с двумя горстями табака и, под громкое одобрение остальных, обратился со следующей просьбой:
«Это очень хорошо, Черное Платье, что ты нас навестил. Яви нам свою милость. Ты есть Маниту{8}. Мы дадим тебе табаку.
Наудовесси и ирокезы уничтожают нас. Яви нам свою милость.
Мы часто болеем, наши дети умирают, мы голодаем. Яви нам свою милость. Услышь меня, о Маниту. Я дам тебе табаку.
Пусть земля родит нам кукурузы, реки дадут рыбы, болезни не будут убивать нас, голод не будет мучить нас. О Маниту, мы дадим тебе табаку».
В этой грубоватой, но трогательной просьбе, идущей от сердца нищих людей, видно только их несчастье, и ничего больше. В ней нет ничего, что могло бы порадовать глаз филантропа. Нельзя уловить ни слабого намека на стремление к духовному совершенствованию, ни убежденности в том, что через страдания мы очищаемся».
Мифологические системы разных групп индейцев имеют существенные различия, и это подтолкнуло многих торопливых исследователей к выводу, что они имеют разную природу. Однако тщательное изучение показало, что они в своей основе соответствуют всем великим мифологическим системам, а значит, и друг другу. Идея Бога, возможно зачастую странная и гротескная, тем не менее отчетливо выражена и в индейской мифологии. Каждая группа имела собственное слово в своем языке, обозначающее «дух». Некоторые из этих слов означали «тот, кто наверху», «тот, кто выше», «невидимый». Эти прилагательные применительно к божеству показывают, что первоначальная индейская концепция о нем была практически такой же, как и у примитивных народов Европы и Азии. Идея о Боге была идеей о великой могущественной силе, живущей на небе. Дикари видели, что с расположенной над ними тверди льется яркий свет, слепящий глаза. Из этого они делали вывод, что именно там, должно быть, находится жилище источника всей жизни, духовного совершенства.
Прежде чем человек стал пользоваться интеллектом и философией, научился пользоваться ими для формулировки своих теологических идей, божества, которым он поклонялся, вполне соответствовали его собственным этическим стандартам. Они являлись зеркальным отражением его морали или ее отсутствия, были, как и он, дикими, жестокими и жадными. Очень вероятно, что животные черты тотемных богов «прилипли» к тем божествам, которые выделились из этой системы. У дикарей не существовало идей о «плохом» и «хорошем» в нашем понимании этих терминов. Для них «хорошим» было все, что давало им какие бы то ни было преимущества, а «плохим» – то, что их огорчало или ранило. Только когда возникла и была принята система тотемизма с ее сложными табу и строгими законами, влияющими на разные стороны человеческой жизни, начала складываться система моральных ценностей. Убийство тотемного животного стало преступлением – святотатством. Убийство члена тотемного клана, кровного брата, следовало искупить, потому что он тотемной крови. Женитьба на женщине одной тотемной крови стала оскорблением. Отказ оказывать соответствующее почтение и приносить жертвы тотемным богам карался со всей строгостью, особенно по мере эволюции касты жрецов. Поскольку тотем – предок, ко всем предкам следовало относиться с почтением, и уважение к живым прародителям считалось большой добродетелью. Таким образом, медленно, но верно устанавливались моральные нормы.
Однако, и это представляется весьма странным, боги обычно освобождались от законов, которым подчинялись их почитатели. Среди богов мы часто видим убийц, детей, не проявляющих почтения к родителям, аморальных личностей и приверженцев полигамии. Это может объясняться тем обстоятельством, что их общие черты сформировались до установления тотемизма. Другим возможным объяснением является следующее: дикарь считал, что небожители не могут быть связаны теми же законами, которым он сам подчинялся. Как бы то ни было, американские боги не лучше и не хуже, чем божества в других мифологических системах. Некоторые из них склонны ко всяческим шалостям и обожают проказничать. В общем, они явно не дотягивают до преувеличенного благородства пантеона олимпийских богов. Но что еще более примечательно, мы обнаруживаем, что в системе индейских верований отсутствуют понятия о добре и зле. Время от времени индейцы возносят хвалу своим богам, обычно творцам, и это можно отнести к их добродетелям. Но они «хорошо» относятся к божествам только до тех пор, пока те обеспечивают им изобилие урожая или дичи, и изменяют свое отношение, лишь только этот процесс прекращается. Богам поклоняются не из-за того, что они воплощают высшую истину и справедливость, а по более прозаическим, насущным причинам, заключающимся в том, что, если их не удовлетворить жертвами, они прекратят обеспечивать людей едой и даже могут наслать мор на нерадивых поклонников. Отношения между божеством и человеком в ранние периоды истории можно условно назвать контрактными. «Принеси нам жертву, обеспечь нас подношениями, испарения которых являются нашей пищей, и мы позаботимся, чтобы у тебя был хороший урожай, дичь и все необходимое для жизни. Не будешь соблюдать эти условия – погибнешь». При такой системе вполне можно признать, что человеческие жертвоприношения шли в ход, только если считались абсолютно необходимыми для существования народа в целом, а вовсе не из-за кровожадности дикарей.
В своих «Мифах Нового Света» профессор Бринтон писал:
«Смешение этих двух четких понятий (монотеизм и политеизм) привело к неправильному представлению об убеждениях аборигенов. Но другая, более грубая ошибка – это превращение их в некую дуалистическую форму, при которой в одном ряду оказываются и добрый дух с легионом ангелов, и злой дух с сонмом дьяволов и прочих врагов рода человеческого. При этом мир представляется ареной нескончаемого конфликта, где человек, как неудачливый футбольный мяч, получает все удары.
Это представление, которое исторически зародилось среди персов древнего Ирана, неизвестно дикарям. «Хидатса, – утверждает д-р Мэтьюз, – не верят ни в ад, ни в дьявола». «Идея дьявола, – справедливо замечает Якоб Гримм, – чужда для всех примитивных религий». А профессор Мюллер в своем объемном труде о примитивных религиях Америки сначала одобрительно приводит это высказывание, а потом спокойно переходит к классификации божеств на плохих и хороших!
Этот взгляд, существовавший в ранних работах по религиям аборигенов Америки, возник частично из-за привычки к шаблонному мышлению, которую нелегко сломать, а частично из-за неправильного перевода слов туземцев. Свою роль сыграла и весьма неумная аксиома ранних миссионеров: «Боги язычников – это дьяволы». Тем не менее их собственные записки представляют убедительное доказательство того, что такого деления не существует. Для перевода на язык ирокезов слова «дьявол» в фразе «Дьявол принял обличье змеи» и слова «дух» в выражении «Перед воскрешением мы все будем духами» отец Брайас использовал одно и то же слово