Я низко пролетел над тем, что осталось от Коса — над западной оконечностью острова. Внизу расстилалась дикая вулканическая местность со свежими дымящимися кратерами среди новых ярких морских кружев, оплетающих узорами всю сушу. На этом месте некогда стояла древняя столица Астипалай, про которую Фукидид сообщал, что она была разрушена мощным землетрясением. Видел бы он нынешнее. Мой северный город Кос был потом заселен заново лишь в 366 г. до н. э. Теперь же исчезло все, кроме пара и пламени. Никто не уцелел — ни платан Гиппократа, ни мечеть Логгии, ни замок Родосских рыцарей, ни горы, ни мой коттедж, ни моя жена, сметенные невообразимыми волнами или сгинувшие в неведомую мне морскую пучину. Исчезли так же, как покойный Феокрит — тот, кто лучше всех обессмертил этот остров столь многие годы назад. Исчезли. Канули. На века… Ушедшие в вечность и умершие для меня.
Дальше на восток из вод все еще высовывались несколько пиков той высокой горной гряды, что ограждала северную прибрежную равнину. Среди них находился и могучий пик Дикеоса, или Христа Справедливого, смотревшего на деревни, разбросанные по северным склонам. Теперь же он стал крошечным островком, и никому не повезло вовремя оказаться на его вершине.
Должно быть, все выглядело так же и в столь давние времена, когда море у берегов моей родины, ограниченное полуостровом Халкидика, вздыбилось и обрушилось на сушу, когда воды Внутреннего моря потекли через ущелье Темпе. Могучие отголоски этого катаклизма оставили отметины даже на горных стенах самой обители богов, Олимпа, и пощадили они только мистера и миссис Девкалион, поддерживаемых богами на плаву с целью создания мифа, и некоторых людей, дабы рассказать его.
— Вы жили тут, — сказал Миштиго.
Я кивнул.
— Но родились вы в деревне Макриница, что в горах Фессалии?
— Да.
— Однако родной дом вы себе устроили тут?
— На некоторое время.
— «Родной дом» — понятие универсальное, — сказал он. — Я это понимаю.
— Спасибо.
Я продолжал смотреть вниз, чувствуя печаль, гнев, бешенство, а потом вообще ничего.
После долгого отсутствия я возвращаюсь в Афины с неожиданной легкостью узнавания, которая всегда бодрит, зачастую обновляет, а иногда и вдохновляет. Фил как-то раз прочел мне несколько строк одного из последних великих греческих поэтов, Георгоса Сефериса, утверждая, что тот подразумевал именно мою Грецию, когда сказал: «…Страна, что более не нам принадлежит, но равно и не вам», — и именно из-за веганцев. Когда я указал на то, что при жизни Сефериса веганцев на Земле не было и в помине, Фил парировал, что поэзия существует вне зависимости от времени и пространства и означает лишь то, что она означает для читателя. Хотя я никогда не считал, что литературный вымысел годится и для путешествий во времени, у меня были другие причины не соглашаться со сказанным и не воспринимать в нем обобщенную формулировку.
Это все-таки наша страна. Готы, гунны, болгары, сербы, франки, турки, а в последнее время и веганцы так и не сумели отнять ее у нас. Людей я пережил. А с Афинами мы изменялись вместе. Однако материковая Греция есть материковая Греция, и она для меня не изменится никогда. Попробуйте тронуть ее, кем бы вы ни были, и мои клефты[16] будут рыскать по горам по пятам за вами, словно мифические эринии древности. Вы можете возомнить что угодно, но горы Греции останутся и будут пребывать вовеки, с возносящимся дымом обугленных козьих костей, со смешиванием крови и вина, со вкусом подслащенных оливков, с холодными ветрами по ночам и ярко-голубыми, как глаза бога, небесами днем. Рискните их тронуть, если посмеете.
Вот почему я чувствую себя обновленным всякий раз, когда возвращаюсь, потому что теперь, когда за плечами у меня уже столько лет, я испытываю такие же чувства ко всей Земле. Вот почему я дрался, вот почему убивал и взрывал бомбы и, вдобавок, пробовал все мыслимые юридические уловки, чтобы помешать веганцам скупить Землю, кусок за кусочком, у правящего с иной планеты правительства, там на Тейлере. Вот почему я пробился под очередным псевдонимом в большую машину государственной службы, что управляет этой планетой, и, в частности, в Управление по делам Произведений Искусства, Памятников и Архивов. Там я мог сражаться за сохранение того, что еще осталось, пока дожидался нового поворота событий.
Вендетта Радпола напугала не только экспатриантов, но и веганцев. Они не могли представить себе, что потомки тех, кто пережил Три Дня, не уступят по доброй воле свои лучшие прибрежные зоны обитания под веганские курорты, и не отдадут своих сыновей и дочерей для работы на этих курортах, и не станут гидами, водящими веганцев по руинам своих городов, показывая им на потеху интересные места. Вот почему для большинства сотрудников Управление является главным образом заграничной службой.
Мы отправили Призыв о Возвращении потомкам колонистов Марса и Титана, но никакого Великого Исхода не последовало. На мирах веганцев они стали слишком мягкими — размякли, присосавшись к культуре, сильно опередившей нашу в силу полученной ею «форы». Они потеряли чувство своего само-отождествления. И бросили нас.
И все же де-юре они являлись Земным Правительством, законно избранным не проживающим на месте большинством, а может, и де-факто, если дело когда-нибудь дойдет до проверки. Вероятно, дойдет. Мне же оставалось только надеяться, что такого не будет.
Свыше полувека положение было патовое. Никаких новых веганских курортов, никакого нового насилия со стороны Радпола. А также никакого Возвращения. Но вскоре что-нибудь должно, наконец, произойти. Это носилось в воздухе, если Миштиго действительно проводил предварительную разведку.
Я вернулся в Афины в пасмурный день, когда моросил холодный дождь, — в Афины, потрясенные и переустроенные недавними конвульсиями Земли, и, хотя в голове у меня теснились вопросы, а на теле — синяки, я приободрился.
Национальный Музей по-прежнему стоял между Тоссисой и Василеос Ираклиу, Акрополь сделался более разваленным, чем я помнил, а отель «Золотой Алтарь», когда-то именуемый «Королевский Дворец», — там, на северо-западном углу Национальных Садов, напротив площади Синдагма, подвергся сотрясениям, но выстоял и продолжал функционировать несмотря ни на что. Там мы и сняли номера.
Как Уполномоченный по делам Произведений Искусства, Памятников и Архивов я был отмечен особым обслуживанием. Мне отвели Номер Девятнадцать.
Он оказался не совсем таким, каким я покинул его в последний раз. Выглядел чистым и прилизанным. Небольшая металлическая табличка на двери гласила:
«ЭТОТ НОМЕР СЛУЖИЛ ШТАБ-КВАРТИРОЙ КОНСТАНТИНУ КАРАГИОЗИСУ ВО ВРЕМЯ ОСНОВАНИЯ РАДПОЛА И БОЛЬШЕЙ ЧАСТИ ВОССТАНИЯ ЗА ВОЗВРАЩЕНИЕ».
В самом номере табличка на спинке постели сообщала:
«В ЭТОЙ ПОСТЕЛИ СПАЛ КОНСТАНТИН КАРАГИОЗИС».
В длинной узкой прихожей я заметил еще одну табличку — на противоположной стене:
«ПЯТНО НА ЭТОЙ СТЕНЕ ОСТАВЛЕНО БУТЫЛКОЙ СПИРТНОГО, ЗАПУЩЕННОЙ КОНСТАНТИНОМ КАРАГИОЗИСОМ ЧЕРЕЗ ВСЕ ПОМЕЩЕНИЕ, В ОЗНАМЕНОВАНИЕ ВЗРЫВА БОМБЫ НА МАДАГАСКАРЕ».
Можете верить, если хотите.
«В ЭТОМ КРЕСЛЕ СИДЕЛ КОНСТАНТИН КАРАГИОЗИС» — настаивала следующая табличка.
Я действительно боялся зайти в туалет.
Позже, той же ночью, я прогуливался по влажным и засыпанным щебенкой мостовым моего, почти покинутого жителями города, и мои старые воспоминания и текущие мысли напоминали слияние двух рек. Оставив прочих храпеть в отеле, я спустился по широкой парадной лестнице «Алтаря», остановившись прочесть пару строк из речи Перикла на похоронах: «Вся Земля — усыпальница великих людей» — там, на могиле Неизвестного Солдата, и с миг изучал взглядом эти очень мускулистые конечности некоего архаичного воина, уложенного в полном боевом вооружении на погребальное ложе (сплошь мрамор и барельефы) и все же почему-то почти ощутимо теплого, так же как и Афинская ночь, а потом пошел дальше, по Леофорос Амалиас.
Ужин вышел отменный: узо, гювеци, «коккинели», яурти, «метакса», масса черного кофе и на десерт — Фил и Джордж со спорами об эволюции.
— Разве вы не видите здесь конвергенцию реальности и мифа — в последние дни жизни на этой планете?
— Что вы имеете в виду? — спросил Джордж, приканчивая блюдо наранци и глядя на Фила сквозь мощные очки.
— Я имею в виду, что когда человечество поднялось из тьмы, то принесло с собой легенды, мифы и воспоминания о сказочных существах. А теперь мы снова опускаемся в ту же первозданную тьму. Жизненная Сила дряхлеет и становится неустойчивой, происходит очевидный возврат к тем первозданным формам, что столь долго существовали только в качестве смутной расовой памяти…
— Чепуха, Фил. Жизненная Сила? Господи, да в каком веке вы живете? Вы говорите так, словно вся жизнь является, по-вашему, одним-единственным разумным существом.
— Является.
— Будьте любезны, продемонстрируйте.
— В вашем музее хранятся скелеты трех убитых сатиров и фотографии живых. Они обитают в горах как раз этой страны.
И кентавров здесь видели, попадаются также цветы-вампиры и лошади с рудиментарными крыльями. Во всех морях водятся морские змеи. А наши небеса, вдобавок, бороздят импортные пауконетопыри. Некоторые даже клятвенно заверяли, что видели Черного Зверя Фессалии, пожирателя людей, костей и всего прочего, и при этом продолжают воплощаться в жизнь всевозможные другие легенды.
Джордж вздохнул.
— Все сказанное вами не доказывает ничего, кроме того, что во всей бесконечности природы существует возможность появления любых форм жизни, если обеспечить для этого нужные факторы эволюции и постоянную благоприятную среду обитания. Упомянутые вами существа земного происхождения — они все мутанты, создания, возникшие неподалеку от различных Горячих Мест по всему миру. Одно такое место есть и в горах Фессалии. Если бы даже прямо сейчас в эту дверь вломился Черный Зверь с оседлавшим его сатиром, это ни изменило бы моего мнения, ни доказало бы вашего.