ха, все, да еще различные организации по частям растаскивают. Да что об этом говорить, и без меня сказано. Вот если мне что обдумать нужно, я в машину сажусь, говорю шоферу: «Давай кружи по городу», он меня возит, а я в это время размышляю. А другого выхода нет. Там, в машине, хоть полное уединение, ни посетителей, ни телефонов, даже родни нет… Ну, вот и конец линии. Что, пройдем еще раз? С удовольствием. Вот сюда, пожалуйста, Николай Васильевич, на эти мостки…
6
Когда Николай Васильевич наконец остался один в отведенной ему квартире и отошла суета дня, насыщенная докладами инженеров, начальников участков и служб, прерываемыми беспокойной, а иногда и нервной речью Шергова, он понял, что не способен уже более ни к каким делам, голова гудела от скопившегося в сознании вороха сведений и фактов, усталость навалилась на него.
«Спать, только спать», — решил он, с наслаждением принял душ, и едва коснулся щекой подушки, как тотчас же и уснул: ему приснился сон без каких-либо реальных видений, просто перед глазами проходило некое бесформенное движение, и что-то звенело, громыхало, лязгало, пока в глубине этих шумов не возник тонкий, похожий на свист снаряда звук, он оказался таким невыносимым, что Николай Васильевич проснулся, а проснувшись, понял — под окном проскрипели автомобильные тормоза.
Вершины сосен виделись на фоне лиловых остатков заката, а под самым верхним обрезом оконной рамы, уже на темно-синем, сверкала розовая звезда, — и по этим приметам Николай Васильевич догадался, что проспал не более четверти часа, потому что, когда ложился, за лесом пылал закат. Поворочавшись в постели, Николай Васильевич взглянул сквозь открытую дверь в гостиную на письменный столик, где стоял телефон, и ему остро захотелось позвонить Тоне, он всегда, когда бывал в командировках, звонил ей и радовался, услышав ее далекое, звучавшее округло «алло», и, хоть разговоры с Тоней, как правило, были пустяковые, да ведь важно было другое — сама возможность позвонить ей и услышать ее голос, и он тут же подумал с грустью: а вот теперь этого нельзя.
И резанула боль, сильно, остро, он задержал дыхание, прикусив губу, с трудом сел в постели. «Да что же это?» — опять, как в поезде, подумал он и с неприязнью взглянул на измятую подушку. Можно принять снотворное, но ведь и оно не помогло прошлой ночью. Неужто опять будет так же? Надо думать о чем-то другом, надо занять себя. Он прошел босиком по комнате, по красным коврам и вдруг вспомнил: Софья Анатольевна — и быстро взглянул на часы — было только начало девятого. На письменном столике лежала бумажка, на которой Шергов записал номера телефонов диспетчерской на тот случай, если Николаю Васильевичу потребуется машина.
«Ехать, только ехать, — решил он. — Пусть будет неожиданно… А если позвоню, то на том может все и кончиться».
Одеваясь, он вспоминал, когда же поступали от нее в последний раз вести, и вспомнил — в канун Нового года; письмо от Софьи Анатольевны принесли с обычной почтой, оно лежало среди массивных, лощеных пакетов министерств, ведомств, иностранных фирм, обыкновенное, измятое, и на конверте было написано крупно: «Лично. Вскрыть самому», но, несмотря на это предупреждение, в секретариате письмо вскрыли, листок разгладили и прижали к конверту тугой медной скрепкой. Он запомнил это, потому что вызвал тогда девушку, отвечающую за почту, и предупредил, чтоб этого не повторялось, хотя ничего особенного в письме Софьи Анатольевны не содержалось — несколько поздравительных слов, и все.
Машина ждала у подъезда, и, когда Николай Васильевич сел на переднее сиденье, шофер выжидающе посмотрел на него.
— Мне нужно в «Гайку»… Знаете такую?
Шофер молча кивнул.
— Но сначала туда, где можно купить бутылку коньяку и коробку конфет.
Они ехали до дежурного гастронома минут десять, шофер не дал Николаю Васильевичу выйти, взял у него деньги и вскоре вернулся с бутылкой и коробкой; потом они еще ехали минут пятнадцать, сперва плохо освещенными улицами, затем лесной дорогой, пока не выехали к озеру. За ним поднималась над черным лесом желтая, с красноватым отливом луна, пока видна она была только наполовину, в небе вокруг нее стоял огромный, лишенный четких границ полукруг, по тяжелой воде скользили зигзагообразные отражения этого сияния. Впереди обозначился дом, он имел несколько странную форму, напоминающую по очертанию приземистую старинную башню.
— Вот здесь, — сказал шофер и остановился у калитки, снова посмотрел выжидающе на Николая Васильевича, этот шоферский взгляд хорошо ему был известен.
— Телефон здесь есть?
— Конечно.
— Тогда поезжайте, я вызову.
Николай Васильевич открыл калитку, подождал — не залает ли собака, но в глубине усадьбы было тихо; машина развернулась на дороге, на мгновение скользнув лучами фар по кустам смородины, белому гравию на дорожке и влажным ветвям тополя; Николай Васильевич еще какое-то время видел, как мелькали красные огни подфарников, и, только когда они исчезли, двинулся к дому.
Он медленно шел на освещенные окна: одно горело внизу, другое — на втором этаже; луна теперь пряталась за домом, и потому какие-то странные, округлые очертания его были особенно отчетливы. Слева от освещенного окна виднелось крыльцо, и Николай Васильевич направился было к нему, но тут же остановился, потому что на белой занавеске, прикрывающей только нижнюю часть высокого окна, скользнула тень женщины, и Николай Васильевич тотчас понял, что для Софьи Анатольевны тень эта была слишком легкой.
Ему захотелось посмотреть в окно, чисто мальчишеское любопытство оказалось таким сильным, что он, улыбнувшись, огляделся и, заметив за кустами деревянный ящик, пробрался туда: ему пришлось встать на цыпочки, чтоб заглянуть за занавески.
Это была кухня: на стене висела полка, уставленная посудой и различными баночками, у стены — газовая плита; Николай Васильевич хотел уже спрыгнуть с ящика, как вновь по занавеске мелькнула тень и к полке с посудой вышла женщина, на ней была клетчатая блузка, напоминающая мужскую рубаху, рукава закатаны, а края блузки были завязаны на животе узлом; Николай Васильевич сразу узнал ее — то была та самая женщина, что сидела во время оперативки в приемной и дала ему прикурить от зажигалки; она повернулась к Николаю Васильевичу спиной и потянулась за тарелками на полке, кофточка поднялась вверх, открыв узкую полоску розового тела; женщина взяла две тарелки и стала что-то накладывать в них; светлые волосы с золотистым отливом прикрыли ей лоб, губы теперь не казались ироничными, они были сложены словно бы для того, чтобы произвести негромкий свист, и по краям их образовались две усталые складки. «Конечно же ей не меньше двадцати восьми». Она делала свою работу не торопясь, размеренными движениями.
«Внимание! Начинаются совпадения!.. Софья Анатольевна. Шергов… Женщина». Покойный Поповский это называл «беспорядочным чудом случайных явлений» и советовал относиться к ним с особым интересом, считая, что они способны создать ту необычайную ситуацию, которая может привести к открытию. Николай Васильевич перенес это наставление Поповского на житейский поток и всякий раз, когда возникала цепь совпадений, настораживался.
Он спрыгнул с ящика и зашагал к крыльцу, потянул на себя дверь, она оказалась запертой, тогда он нащупал кнопку звонка; по ту сторону двери послышались шаги, но он не мог разобрать, кому они принадлежат — молодой женщине или пожилой, он только слышал эти глухие шаги и ждал, почему-то смутно надеясь, что ему откроет блондинка.
Под крышей крыльца вспыхнула лампочка, звякнул замок, дверь отворилась, и Николай Васильевич увидел на пороге Софью Анатольевну, она смотрела на него расширенными, знаменитыми в их среде прозрачно-серыми глазами и сама была в чем-то серебристо-сером, большая, широкая, она закрывала собой почти весь проем дверей, она и не сказала ничего, а только протянула вперед обнаженные по локоть пухлые руки, и он сразу же словно вошел в этот коридор, и руки замкнулись, он прижался головой к ее щеке, трижды поцеловав; от нее пахло ухоженностью, теплом и тем сладостно неповторимым тонким ароматом, который всегда присутствовал в московской квартире Поповских. Его ни с чем нельзя было сравнить; прежде Николай Васильевич думал, что это запах какого-то растения, — в квартире стояло множество горшочков с цветами, но этот же запах он обнаружил и в гостиничном номере, куда однажды пришел к Поповским в командировке; тогда он спросил у нее: «Чем это у вас всегда пахнет?» Она не ответила и смутилась, и лишь позднее кто-то из близких Поповским людей ему объяснил, что Софья Анатольевна тайно любит нюхать табак какого-то особого сорта, и ей достают его с трудом. Это был ее запах, знакомый и приятный ему, и вся она была знакомая, с большим и еще крепким телом.
— Ну, здравствуй, здравствуй, — шептала она и гладила его по лицу, и теперь уж он видел, что голова ее седа, и лоб весь изрезан морщинами, а кожа под глазами и на подбородке одрябла, обвисла, но все равно она была еще хороша.
— Наташа! — закричала она. — Наташенька!
Из глубины помещения отозвались:
— Сейчас… Я переодеваюсь.
Она сразу захотела показать ему дом и повела из прихожей.
— Это замечательный дом. Они построили его для рыбаков. Кажется, его так и назвали сначала «Дом рыбака». Но потом так получилось, что тут не стало рыбы, и настоящие рыбаки выезжают теперь на другие озера, а этот дом оказался ни к чему. Впрочем, иногда сюда приезжают семьями отдыхать, но в хорошую погоду и летом, потому что можно купаться, а иногда селят приезжих, если все забито в гостинице, приезжие не любят это место — оно очень уединенное. Но нам тут хорошо, даже замечательно… И Наташе удобно, ведь до завода — рукой подать… Ты обрати внимание, у этого дома шесть стен. Кто-то так придумал. Все стены одинаковые. Поэтому его и зовут «Гайкой». Но есть тут одно чудо, ты даже не представляешь, какое чудо, — камин. Самый настоящий! Прелесть, правда? Сегодня затопим. У нас давно в нем лежат дрова. Приготовили, и лежат! Не было повода затопить. Мы считаем — это праздник, топка камина… Но сегодня празднуем. Ты молодец, что привез коньяк. Я уж и не помню, когда пила, а ты знаешь, я ужасно люблю пропустить рюмочку. И как это замечательно, что у нас уже готов ужин! Наташка решила тебя поразить, раз она так долго переодевается. Можешь сесть сюда на диван… Нет, знаешь что, лучше подвинем столик, и тогда мы все сможем сесть так, чтобы видеть огонь. Ты имей в виду: я тебя скоро не отпущу, нам надо досыта наболтаться. Ах, Коля, Коля, это прекрасно, что ты заехал. Когда мне Антон сказал, я ему строго-настрого… Сначала я подумала — ты вообще не приехал, если не звонишь, не может же быть такого, чтоб ты оказался рядом и забыл меня, но потом мне Наташенька сказала — она тебя видела. Честное слово, я не сердилась и не волновалась, знала, что обязательно заедешь… Нам очень о многом надо поговорить, а то когда еще я тебя увижу, а годы летят… Черт знает, как они летят и куда?! Слышишь, она громыхает посудой. По правде сказать, мы с ней голодные, как раз собирались что-нибудь съесть. А-а, она решила еще что-нибудь приготовить, чтоб был настоящий стол. Она молодец, она здорово умеет стряпать. Давай мы то