же не будем терять времени. У тебя есть спички? Ну, тогда разжигай камин, там все есть. Даже сухие щепочки и береста… Ну, ну, я все ведь знаю, ты у нас умелец… Как я сюда попала? А ты не торопись. Может быть, это целая история, и ее надо суметь рассказать со смаком. Настоящую историю всегда надо рассказывать по-настоящему. Ты ведь помнишь, как Юрий Сергеевич ценил устных рассказчиков. Помнишь того Ильева с бородой? Как он умел! А? Прелесть, да и только, до утра можно слушать. А голоса разные. Даже животным подражал… А вообще-то попала я сюда очень просто. Пожалуй, тут нет настоящей истории. Наташу направили на Высоцкий программистом, а я немножко пожила одна и затосковала, ты даже не можешь себе представить, как затосковала. Бессонница и страшная грусть. Настоящая старость, одинокая… Ну вот видишь, стала сентиментальной дурой, совсем несносная старуха, никогда не была сентиментальной, а тут чуть что — и слезы… Не обращай внимания, это все ерунда. Ну, вот и написала Антону. Выручай, мол, у меня гипертония, а ваши места — лучше всяких лекарств, очень полезны таким, как я. Он сам примчался, перевез. Как видишь, все очень просто. Конечно, я тут зажилась. Но ведь я не сиднем сижу. Работаю. Привезла с собой папки Юрия Сергеевича. Как залезла в них! Там, Коленька, такое. Новые миры. Честное слово. Вот все надо рассортировать, привести в порядок. Ты знаешь, чем он только не занимался: и свои дела, и философия, и социология, даже медицина. Ему до всего хотелось докопаться самому. Я нашла у него тетрадку со стихами. Такой был хитрюга, даже от меня утаил. А может быть, стеснялся. Ведь иногда те, кто пишет стихи, очень стесняются. Вообще, мне этих папок на всю жизнь хватит. Там есть очень, очень интересные идеи. Кое-что тебе покажу. Мы еще посоветуемся: я думаю, надо некоторое опубликовать немедленно. Актуальнейшие есть вопросы. Несколько статей совершенно готовы к печати, но он не успел их отдать в редакции. Да ведь и потом… Не знаю, говорила ли тебе: он со мной последний год почти не разговаривал. Странная все-таки психология у мужиков: сами увязнут, а почему-то жены виноваты… Ну хорошо, люби себе на здоровье, если уж очень это нужно, но я-то при чем, зачем на меня кидаться? Это мое дело — ревновала я или нет, важно, что я ему не показывала, а он все срывал на мне… Как, ты не знаешь? Ну, тогда об этом потом, не сейчас. Ты мне тоже должен будешь все рассказать про себя. Вот выпьем… Ну, наконец-то и Наташа. Какая прекрасная еда! И камин… Ну, дорогие мои, сегодня будет настоящий пир. Наташка, ставь поднос на стол и знакомься с Колей…
7
Как же это было хорошо! — видеть снова Софью Анатольевну, твердо сидящую за столом, слышать ее голос, отрешившись от всех забот, пить коньяк и чувствовать себя вернувшимся в нечто утраченное; ох, как давно с ним не было этого — безмятежного покоя после приступа усталости и отчаяния; ох, как давно, может быть с тех пор, как не стало вечеров у Поповских с непременным чаем и сухариками, покрытыми оплавленным сыром, что на всю ораву готовила Софья Анатольевна.
Он слышал о Юрии Сергеевиче еще от отца — в молодости они были друзьями, потом Николай Васильевич узнал Поповского, когда учился в институте, слушал его лекции, но по-настоящему имя Поповского стало широко известно, когда Николай Васильевич пришел в его лабораторию, в НИИ. Что же это было за беспокойное время! — все сместилось, все пришло в такое бурное движение, чуть ли не каждый день вспыхивали яркими звездами новые и новые имена, то в науке и технике, то в поэзии и музыке, то на театральных подмостках. Многие из них мгновенно исчезали, так же как и появлялись, все сдвинулось, нарождалось нечто новое, и ничего нельзя было пропустить: ни «Голого короля», ни песенки о последнем троллейбусе, ни встречи с ребятами из Дубны, ни лекций в Политехническом о телемеханике и электротехнике, ничего нельзя было пропустить; вот в эти-то дни и объявилось на слуху имя Юрия Сергеевича Поповского. Слава его сначала возникла в недрах НИИ, потом прокатилась по ученой Москве, вызывая сомнения, возмущения и надежды, и вот уже толпы стали собираться у входа в Политехнический, когда на афишах объявлялось имя Поповского, но выступал он редко, хотя спрос на его слово был велик — он один из первых попытался отчетливо объяснить, что произошло в науке, причем объяснить так, чтобы это было легко понимаемо каждым.
«Человеческая мысль, стремясь познать природу, так приблизилась к ней, что перед людьми открылась неоднородность окружающего мира, в нем явно обозначились три относительно самостоятельные области: микро-, макро- и мегамир. До сих пор человек получал все — пищу, материалы для одежды и жилье — из земного макромира, человек был землянином, геоцентристом, но теперь обнаружил, что существует еще два новых мира: бесконечно малых явлений — микрокосмос и великий мегамир, где Земля всего лишь частица. Разница между этими мирами, не только и не столько количественная, а главным образом — качественная, каждый из трех миров развивается по своим специфическим законам и обладает определенными особенностями. Стало ясно, что человек более не в силах расширять свою власть над природой, не поняв закономерностей и влияний на нее двух других миров; все усилия людей, овладевающих только земными явлениями, факторами, предметами, в любой момент могут быть сведены на нет, поэтому-то сама логика развития преобразовательной и производственной деятельности заставляет человека войти в эти два доселе малодоступных мира. Как же много неизвестного ждет там человека! — какие необъяснимые кладовые энергии, видов материи, отсутствующих в земном мире, начиная от новых химических соединений до сверхвысокотемпературной плазмы, откроются там. Но чтобы двинуться туда и овладеть этим богатством, оказались нужны новые орудия труда с производительностью в тысячи раз большей, чем ныне существующая, — вот где лежало главное. Надо прежде всего создать эти орудия труда; природа приблизилась к человеку и отдалилась, и, чтоб овладеть ею, понадобился новый качественный скачок — к о с м и з а ц и я техники».
Вот так Поповский определял сущность того, что ныне обрело четкую формулировку «научно-техническая революция», или, иначе, НТР; одни ученые видят ее в бурном развитии автоматизации, другие в науке управлять, в ядерной физике, — множество, множество вариантов, для Поповского же сущность происходящего лежала в космизации техники и науки.
Какую же внутреннюю силу имел этот невысокий плотный человек с короткой шеей, он почти никогда ни на кого не кричал, говорил мягко, тихо, но, если кто-нибудь поступал не так, Поповский произносил, покачивая головой: «Вы меня огорчаете».
Его прямой специальностью было оборудование для металлургических заводов, он участвовал в создании прокатных станов и печей, и лекции Поповский поначалу читал об этом, но Юрий Сергеевич был еще крепким физиком и философом и вовремя сумел разглядеть, как грядет новая техническая эпоха, и задумался о сущности этого явления, поначалу определив его для себя. Космизированная техника… В те годы одно открытие следовало за другим, и надо было суметь распознать, что электронный луч может выполнять роль, ножа и пригоден для чистовой обработки металла, а в печах можно производить высокотемпературный нагрев инфракрасными лучами. Он многое сразу увидел через призму своей теории и не удивлялся, что оказался в центре внимания, не поменял своего образа жизни, оставался таким, каким знал его Николай Васильевич в студенческие годы: любил носить широкую одежду, галстуков не знал, да они и казались бы нелепыми на его короткой толстой шее, зимой на нем был неизменный бордовый свитер под пиджаком, а летом рубахи с отложным воротником; да, образа жизни он не поменял, но поменялось отношение к нему самому. Он был острословом всегда, но прежде над его шутками посмеются-посмеются и забудут, теперь же они быстро становились известны, в каждой его остроте отыскивали тайный, скрытый смысл, какого и сам Поповский не вкладывал в сказанное, да и шутил он больше по ходу текущих дел и на темы, близкие их кругу. В то время их НИИ, — к слову сказать, иного научно-исследовательского института, так тесно связанного с практикой, с заводами, Николай Васильевич в ту пору и не знал, — так вот НИИ получил великолепное новое здание на Ленинском проспекте, стекло и бетон. Едва успели они в нем разместиться, как один из оппонентов Поповского на ученом совете напал на Юрия Сергеевича, сказав, что тайн в науке сейчас быть не может, решил сострить: «Да и не спрячешь никуда эту тайну, когда живешь в стеклянном доме», и тут же Поповский ответил: «Когда живешь в стеклянном доме, прежде всего не следует бросаться камнями». Шутку эту повторяли года два, сейчас же она потускнела и не вызывала даже улыбки. Всему свое время.
До чего же было хорошо у огня! Наташа сидела рядом в брюках, заложив ногу на ногу, и во всей ее расслабленной позе было нечто призывное, вызывающее волнение. Николай Васильевич ничего не знал об этой женщине, а судя по рассказам Софьи Анатольевны, должен бы знать, уж очень Наташа по-родственному была близка Поповской, вот ведь даже к ней она переехала сюда из Москвы, тосковала там по ней, а ведь у Поповских детей не было. Может быть, Наташа приходится какой-нибудь дальней родственницей Поповским, ведь всех их близких Николай Васильевич не знал. Расспрашивать об этом Софью Анатольевну было неловко, он подумал: все само собой объяснится.
Они пили понемногу, и сначала говорила Софья Анатольевна, она умела говорить как-то сразу обо всем: и о прошлом, и о своих находках в архивах Юрия Сергеевича, и как лечат остеохондроз — черт возьми, она столько времени мучается от боли в позвоночнике, — ему было приятно ее слушать, она уводила за собой в свой мир, где все было разбросано, все лежало не на своих местах, и вместе с тем это был целый мир.
Потом она сказала:
— А не расписать ли нам пульку? Ты ведь, Коленька, когда-то недурно играл.
Конечно, он играл, да ведь и все играли — инженерская утеха, еще на третьем курсе в институте был выброшен лозунг: «Главный зачет — преферанс, кто не научится играть — лишится стипендии», учились яростно, играли еще яростней, объявились свои чемпионы, для некоторых игра стала бедствием — просиживали ночи напролет.