— Ну, а вы бы, Андрей, потянули?
Ризодеев тут же скривился, как в цехе, когда его представлял Шергов, ямочки образовались на его смуглых щеках, он протянул:
— Не могем… Зелены, батенька. Не по нас бечева…
— Ну, а если серьезно?
— А если серьезно… то нет у меня такой школы, как у Латышевой. Со временем будет, а сейчас нет.
— Понятно, — кивнул Николай Васильевич и перевел взгляд на Павла: — Ну, а вы?
Павел так и не надел очков, протирал байковой тряпицей стекла, делая пальцем размеренные, неторопливые движения; он вежливо улыбнулся пухлыми губами;.
— Ну, какой из меня начальник.
— То есть как «какой»? Вы — инженер.
— Возможно, — все еще продолжая добродушно улыбаться, отвечал Павел. — Но у меня нет, так сказать, стиля. Я имею в виду умение держать людей в руках.
Николаю Васильевичу не захотелось доказывать, что этому-то обычно быстро обучаются на заводах, он и не заметил, как утратил полушутливый тон и заговорил по-деловому. Когда повернулся к Наташе, она смотрела на него бесстрастными синими глазами, в которых не было ни ожидания, ни любопытства, и от этого взгляда он ощутил беспокойство.
— А вы что думаете, Наташа?
Она усмехнулась:
— Мы ведь договорились: я женщина.
Он погрозил ей пальцем:
— Хотите сделать из меня женоненавистника?
— Ну что вы, Николай Васильевич, — в уголках ее губ собрались иронические складки. — Тех, кто не любит женщин на руководящей работе, должны называть иначе. Но, наверное, пока еще не придумали нужного термина. — Она поправила сбившиеся на высокий лоб светлые волосы, стряхнула ударом пальца пепел сигареты, и тотчас исчезла ироничность с ее лица, Наташа заговорила неторопливо, серьезно: — Конечно, я бы смогла, но… Тут дело вот в чем, Николай Васильевич, пока еще начальник цеха — это не только производство, а и квартиры, повестки из военкомата, звонки из вытрезвителя, приглашения «на ковер»… Я к этому не приспособлена. Я инженер, — она опять усмехнулась, — «чистой культуры», Многочисленные обязанности начальника не дадут мне сделать того, что задумала… Вот так.
«А сильная она баба», — подумал Николай Васильевич, и то беспокойство, что возникло в нем, когда он начал с ней разговаривать, обернулось раздражением — в чем-то Наташа сделалась ему неприятной. «Уж очень тверда в своих мыслях, — подумал неприязненно, — ни в чем не сомневается, а ведь женщина». Он почувствовал, что устал от разговора, постарался улыбнуться, сказал:
— Возможны и такие мысли. Ну что ж, спасибо, инженеры, за откровенность… Тут в бутылке еще осталось, выпьем «на посошок».
— Да, да, час поздний, — подтвердила Наташа.
Он проводил их, потом прибрал со стола — не любил оставлять беспорядка в комнате до утра, это стало у него привычкой в частых поездках; с удовольствием лег в постель, но уснуть сразу не смог. «Какого черта я полез с этими вопросами?» Но тут же прислушался к себе: что же все-таки его раздражает?.. Да, видимо, эта девчонка задела больное… «я инженер чистой культуры»… Конечно же он был «технарь», — в институте у Поповского любили это словечко, — но причислить себя к лику откровенных технократов? Возможно, он что-то не понимает в таких, как Наташа, в разное время вырастают разные «технари». После разговора с ней осталось странное ощущение: она один раз сделала выбор цели и идет к ней без колебаний. А вот ему приходится чуть ли не каждый день выбирать; что ни шаг, то поиск варианта, можно решать так, а можно эдак, пока твои решения не объединятся в то, что называется системой поведения. А что у нее?
12
И все же он хорошо выспался и утром был бодр, после холодного душа растерся докрасна махровым полотенцем, чувствуя под ним крепость своего тела; он любил в себе этот взвинченный подъем нервов, когда кажется — все нипочем, важно было сохранить его в себе до вечернего часа, когда назначен пуск цеха. Он позвонил на завод, и Шергов сообщил, как поработали за ночь наладчики, что успели сделать в цехе и что осталось. Этот директорский доклад показал, что все идет так, как надо, и он решил не ездить с утра на завод, там обязательно наберется множество различных дел, ими придется заняться, и он только замотается. Подумав, он набрал номер «Гайки»; нужно же было ему проверить свою догадку, да это и отвлечет его на какое-то время.
— Ах ты негодник, — услышал он голос Софьи Анатольевны, — спаиваешь молодежь, а про меня совсем забыл. Или решил: наплевать тебе на старую бабу?
— Совсем наоборот, — улыбнулся он. — Звоню, чтоб назначить свидание.
— Когда? — тут же по-деловому спросила она.
— Сейчас.
— Сейчас я не могу… Обожди, я чуть-чуть подумаю. Ну вот что, сегодня прекрасный день, а я давно не вылезала из своей берлоги. Кстати, мне нужно сделать кое-какие покупки… Знаешь что, давай встретимся у почты. Это тебе назло, там всегда назначают свидание молодые… В одиннадцать. Договорились?
— Договорились.
Спустя полчаса после этого разговора он вышел на улицу: день и впрямь был хорош, небо — ослепительно синее, все вокруг было залито солнцем после многодневного мокрого ненастья; сочно, почти как весной, зазеленела хвоя сосен. Он долго шел новым кварталом, шагать было легко и приятно, потом как-то сразу открылась старая улица с приземистыми домами, впереди высилась церковь без купола. Шергов ему уже рассказал об этой церкви, ее пытались взорвать в двадцатые годы, да неумело соорудили заряд, и обвалился только купол, а все стены остались целыми. И с тех пор никто не знал, что делать с церковью: восстановить — очень сложно, совсем снести — не хватало у горсовета средств, так она и стояла бесполезно, а за ней возвышался, и впрямь похожий на петербургские, дворец, покрашенный в зеленое, бывший дом заводчика, — это был центр города, тут были и новая гостиница, и кубообразная почта, старые торговые ряды — эдакая одноэтажная, маленькая копия Гостиного двора — и рядом с ними новый из красного кирпича и стекла универмаг.
Да, это был город, со всем тем, что бывает в городах, а их множество объехал Николай Васильевич, от больших до малых, и так как сам он был человек городской, то и любил все по-настоящему городское: и утренний запах мокрого асфальта, и заманчивый полусвет по вечерам в кафе и ресторанах, и людской поток на тротуарах, и шелест листвы при электрическом свете, и многое, многое другое. И когда он попадал в незнакомые города, то старался побродить пешком по их улицам, чтобы лучше запомнить, и по-своему запоминал: призрачное смещение зданий в белые ночи Ленинграда, бойкий говор и панибратскую толкотню Одессы, а когда был в Европе, то тоже запоминал таинственную тишину и скуку аккуратненьких немецких городков; толпу лондонских улиц, где каждый живет и движется отъединенно друг от друга, безразличный к чужому облику, каким бы неожиданным он ни был, безразличный и ко всему остальному. Но был для Николая Васильевича город в Европе, куда он въезжал всегда с охотой и радостью, город, вызывающий в нем беспредельное уважение, какое может только вызвать человек, победивший невероятные страдания, — это была Варшава. Когда он впервые туда попал, его потрясло все, что он узнал об этом городе: как по старинным чертежам варшавяне восстанавливали дом за домом, отливали заново погибшие памятники, чтобы только сохранить облик города, не дать ему стереться, это был адский труд, немыслимый, беспримерный, и люди, решившиеся на этот труд, вызвали у Николая Васильевича глубочайшее уважение, он любил их, любил их шутки, смех, их рассказы и легенды, и любил бродить до полной усталости по этому городу пешком, И Высоцк был город, он стоял в стороне от магистральных дорог, но тоже пережил свои трагедии — два месяца гуляла по нему война, и, хотя здесь не было бомбежек, он узнал бессонницу, смерть, насилие оккупации.
Софья Анатольевна опоздала на десять минут, она кинулась к нему, сжимая в руках уже чем-то набитую сумку, лицо ее раскраснелось, вспотело.
— Кажется, становится жарко, ты не находишь? — сказала она, отдуваясь.
Он отобрал у нее сумку, взял под руку и повел от почты.
— Ну, знаешь что, — сказала она, — мы с тобой не мальчик с девочкой, чтобы гулять по улицам даже в такую прекрасную погоду. У меня гудят ноги и стреляет в позвоночнике — проклятые соли… Мне ведь нельзя поднимать более трех килограммов, а я нагружаюсь, как вьючное животное… Вон там довольно приличное кафе. Не обращай внимания на это традиционно-идиотское название… Ну, люди не хотят думать, сейчас век стандартов. Если уж есть «Улыбка» в одном городе, она должна быть во всех остальных. Я бы с удовольствием там посидела, и если ты меня еще накормишь…
Они пересекли улицу и вошли в кафе; в зале было совсем немного народу; они заняли столик в углу, у окна, Николаю Васильевичу здесь понравилось. Когда подошла официантка, то выяснилось, что, кроме яичницы, блинчиков и сосисок, ничего нет.
— Пусть будет всего понемногу, — сказала Софья Анатольевна. — И еще рюмку коньяку…
Им подали быстро, Николай Васильевич не спешил начинать разговор, он закурил, сидя напротив Софьи Анатольевны; сейчас, при дневном свете, она выглядела несколько иначе, чем там, вечером, в «Гайке» — она очень постарела, и серые глаза ее вовсе не были прозрачными, они подернулись слабой мутной поволокой; выпила Софья Анатольевна поспешно, сладко почмокав губами.
— Так чего ты от меня хотел? — спросила она.
— Ничего, — ответил он, улыбнувшись. — Просто у меня свободное утро, и я решил: надо еще раз встретиться…
— Это ты расскажешь кому-нибудь другому, а со мной такие штучки не пройдут. Я не знаю, о чем вы там шушукались с Наташей в ее комнате, но если шушукались… Она произвела на тебя впечатление?
— Ну, зачем же так, ведь у нее молодой муж.
— О, черт возьми! Как будто это сейчас имеет хоть какое-то значение… А что, она и вправду производит сильное впечатление на вашего брата мужика? Уж я-то это знаю… Постой, постой, ах, вот что тебя заинтересовало! Ну да, конечно, я должна была догадаться сразу, ведь тебя не было в Москве, когда все это происходило. Сначала ты был где-то на заводе, потом в Лондоне. Да, да, вей история проплыла мимо тебя. Ну, конечно, конечно… А все дело в том, Коленька, что вы ни черта не знали Юрия Сергеевича. Вы его обожали, вы в нем души не чаяли, он был для вас учитель с большой буквы. А за обожанием трудно различить суть человека. Это уж поверь. Слепые щенята, и только… А я с ним жила много, ой как много лет и видела его всякого. А он очень разный был, наш дорогой Юрий Сергеевич. Иногда мне казалось, что он просто сумасшедший. И я тебе скажу — почему. В нем была одна страшная черта — он был однолюб. А это, если хочешь знать, большое, большое несчастье для человека. Такие люди мучаются от своей ограниченности. Сначала по глупости я очень гордилась, что у меня такой муж. Я была для него богиней, и он все творил — для меня. Замкнутый круг: «наука, техника и я». Ничего, а? Конечно, потом наступило такое время, когда я увидела, как утомительно быть женой однолюба. Но ведь что любопытно, он все понимал. Он мне знаешь что говорил? Бедные, бедные бабы, мужской век сильно возрос, сейчас и в семьдесят — мужчина. Добропорядочная женщина должна знать, что если она в юности своей вступает в брак, то ведь это лет на пятьдесят. Ой, а выдержит ли?.. Полвека все-таки… Вот так, Коленька. Но знаешь, что нас спасло? Его другая страсть, то есть его основ