Они ехали молча, машина мчалась по плотине мимо пруда, высвеченного склонявшимся к лесу солнцем, и по воде плавали палые листья.
14
Пообедали быстро в отдельной комнатке заводской столовой, где пахло мокрыми тряпками и капустой; оставалось еще минут сорок, Николаю Васильевичу захотелось побыть одному, отойти от всего, что произошло сегодня; как было бы хорошо, если с утра да — в работу, когда он был бодр, свеж, ощущал особый нервный подъем, а вот теперь нужно время, чтобы сосредоточиться, подготовиться.
— Я в цех, — сказал он Шергову, — а у тебя, наверное, дела в управлении. Встретимся на командном в семнадцать ноль-ноль.
Они расстались у подземного перехода, Николай Васильевич спустился в длинный туннель, облицованный фиолетовым и голубым кафелем, он был пустынен, под потолком светились матовые лампочки, создавая теневые перепады, отчего потолок и стены казались зигзагообразными и выпрямлялись по мере того, как Николай Васильевич продвигался вперед; постепенно ему стало чудиться: он бредет в полусне, звуки его шагов, неестественно громкие, заполняли все длинное и узкое пространство, туннеля, и чем дальше он шел, тем сильнее на него накатывала тревога: а вдруг сорвется пуск? Да, у него есть опыт, но каждый пуск таит в себе множество неожиданностей.
Он знал — о нем ходило мнение: мол, крут, скор на решения, не любит, когда спрашивают: «А можно ли нам, Николай Васильевич?..» А в Высоцке ведет себя странно, расслабился: делайте, а я погляжу. Но когда же он кричал без толку?.. Бывало, бывало, это поначалу, любил одернуть. Поповский в те времена и врезал ему: «Окрик — дело пустое, он на страх рассчитан, а организация — на творчество. Можно навести железную дисциплину, а результата не будет. И знаете почему? Да потому, что только в математике целое равно сумме частей. А организация должна быть в итоге выше этой суммы, ну так же вот, как человек, его организм выше суммы своих частей…»
Из туннеля было несколько выходов, они вели в разные пролеты цеха, Николай Васильевич забыл, какой ему был нужен, чтобы попасть на командный пункт; он закурил, дошел до первого выхода, поднялся на несколько ступенек и сразу же услышал голос Наташи:
— Андрей, еще раз проверь эти датчики.
— Сто раз проверял.
— Проверь сто первый.
— Хорошо… Но мне надоел твой муж. Пашка, как ты воспитал в себе это беспощадное занудство? Может, поделишься опытом?.. Ты жил когда-нибудь в общежитии? Ну конечно же нет! Ты бы там и трех дней не просуществовал…
— Чепуха! Еще как бы он прожил!
— А откуда знаешь? Ты и сейчас ему варишь манную кашу.
— Он ее любит. А вот ты бы сходил с ним один раз на охоту, тогда бы кое-что узнал.
— Он и стрелять не умеет.
— Ты зря надрываешься, Андрей, я был чемпионом В институте по спортивной стрельбе.
— Да, он был чемпионом.
— У меня отец несколько раз ездил в уссурийскую тайгу, его приглашали тигроловы…
Все это Николай Васильевич слышал, пока поднимался по лестнице, выходил на площадку к кольцевой печи; трое сидели на низенькой скамье, вроде тех, что стоят в спортивных залах для отдыха тренирующихся.
— Привет, молодежь! — сказал он.
Они ответили ему дружно, как по команде:
— Салют! — и рассмеялись, наверное, это у них было отработано.
Он прошел к письменному столу, деловито подвинул к себе бумаги, сказал негромко:
— Хорошо, если бы кто-нибудь позаботился о кофе.
— Позаботились, — сказала Наташа. — У нас два термоса с кипятком и банка растворимого. Заварить?
— Если не трудно.
Она подала ему кофе в пластмассовой крышке от термоса; он с удовольствием сделал несколько глотков и принялся за работу: нужно было еще раз проверить разбивку участков на циклы, их взаимосвязи; а трое сидели на скамье, занимались своим делом и болтали, не стесняясь его; болтовня их не мешала ему считать.
— Ты слишком добр, чтобы убивать… — говорил Андрей. — Нет, тебе нельзя ходить на охоту. Наташка, ты знаешь этот случай в столовой? Какой-то пьяный хмырь надел ему на башку тарелку с кашей. Он снял тарелку и спокойненько пошел к умывальнику. Я думал, он из него кое-что сделает…
— А почему ты не сделал?
— Так не мне же надели. Ты, Паша, никогда в жизни не дрался?
— Первый, кому он набьет физию, будешь ты. Почему к нему пристаешь?
— Я не пристаю. Дружеская перепалка, чтоб легче работалось.
— Нет, ты пристаешь. Особенно при мне. Без меня — вы друзья. Знаешь, почему ты пристаешь при мне? Хочешь его унизить в моих глазах. А это — глупо.
— Зачем мне его унижать?
— Затем, что ты с меня не сводишь глаз. Я тебе сразу сказала: оставь надежды. Ты не понял. Ну, ну, не смотри так на меня. Паша давно знает. Я ему все рассказываю. Глупо злиться. Лучше всего, если ты найдешь побыстрее девчонку. Между прочим, я могу тебя с одной познакомить. Продавщица райунивермага. Огромные глаза, а ноги растут прямо от шеи. Голливудский стандарт…
— Послушай, ну честное слово, я тогда случайно полез к тебе. Но сколько можно об этом?!
— Слава богу, взмолился! Ставлю условие: не приставай больше к Павлу. На философские темы можете спорить сколько угодно. Иногда мне даже приятно вас слушать…
Да, совсем недавно он был таким, как они, и так хотелось бы побыть еще с ними на равных. Прежде он никогда не думал об этом, а вот в теперешней поездке не в первый раз возникает в нем тоска по утраченному времени и зависть к тем, кто еще молод. Осторожно! Наверное, этого надо бояться, а то еще, чего доброго, он начнет их поучать, как жить… Когда он был молод, то любил посмеяться над старческим брюзжанием: «Молодежь нынче не та, не умеет, как мы…» Это уж когда он встретил Поповского, то стал понимать: опыт старших — не такая бесполезная вещь. Но Юрий Сергеевич сам говорил им, что не может и не имеет права навязывать свой опыт, как некую необходимую схему всего человеческого поведения, потому что такое навязывание обращает молодежь в прошлое, а не в будущее, а это так же безнравственно, как, скажем, брак по приказу родителей. Споры о поколениях бурно шумели в те времена, и Николай Васильевич тогда уже признал, что лучшее уважение к памяти старших — не повторение их пути, а создание своего, потому что те, кто заслуживал из старших его искреннего поклонения, заботились в первую очередь не о дне текущем, а о будущем, опыт лучше всего учитывать, а не повторять… Эти споры давно отшумели, так почему же он теперь сам возвращается к ним? А не оттого ли, что одно дело — декларировать идею, другое — осуществлять, и вот тут-то и возникает один вопрос: а пошел ли он сам по новому, неизведанному пути или же двигался по проторенной стежке? Кто же это определит? Кофе — отличный. Молодец Наташа, заварила крепкий. Он допил кофе, поставил на стол пластмассовую крышку от термоса. По пролету к площадке командного шел Шергов.
— Значит, так, ребята. Вы, Андрей, берите стул и садитесь вот сюда, рядом со мной. Считайте себя стажером. Вам, Павел, самое трудное — будете последовательно двигаться по линии. Ваш доклад вместе с операторами. Наташа у ЭВМ. Сначала все пропускаем на холостом ходу, поэтому можно отдыхать. Но как только запустим деталь, все по местам. Ясно?
Подошел Шергов, жадно закурил.
— Внимание! Говорит командный. Перекличка. На кантовке и раскладке слышите меня?
— Есть!
— Черновая обработка?
— Готовы!
— Кольцевая печь?
— Есть!
— Закалочная?
— Слышим!
Он перечислял участки, и ему отзывались веселыми голосами, и вместе с тем в них звучали ожидание и надежда, он радовался этим голосам, к нему возвращалось то утреннее чувство приподнятости и бодрости, и как только он закончил перекличку, так сразу же и скомандовал:
— Внимание, всем узлам и участкам! Последовательно запускаем на холостой ход. Еще раз — внимание. Начали!
С первого участка сразу же доложили; Николай Васильевич прислушался: донесся шум работающего механизма, цех начинал дышать, он пока делал первые, еще слабые вздохи, ничего не производя; каждый механизм работал по отдельности, не связанный в единую систему; при холостом движении не включена автоматика, она может действовать только при обработке детали. Шергов до приезда Николая Васильевича несколько раз прогонял линию на холостом ходу, цех начинал дышать, и казалось: все в порядке, но стоило пустить деталь, как все летело вверх тормашками — некоординированные автоматы срабатывали вразнобой, и… загорались аварийные огни. Когда доложили с последнего участка о запуске, Николай Васильевич отодвинул от себя микрофон — нужно время, чтоб линия поработала вхолостую; ему захотелось посмотреть на цех с высоты, он огляделся, увидел неподалеку лифт, по которому поднимались крановщицы к кабине крана, и направился к нему.
Он вышел на небольшую площадку, отсюда видна была вся линия: двигались, поблескивая катками, рольганги, полыхало газовое пламя в круглых печах, горели зеленые сигнальные огни. Удивительный был это цех. Чтобы добиться сверхпрочности, здесь совмещалось несколько операций, прежде казавшихся несовместимыми: прокат, закаливание, металлообработка; цех гудел, он и вправду похож на готовящийся к отплытию корабль, и легкий гул его был приятен Николаю Васильевичу.
Он опустился вниз, когда почувствовал, что цех достаточно разогрелся на холостом ходу, отослал Павла к началу линии и, получив от него сигнал по селектору, дал команду приготовиться; сразу сделалось жарко, он снял пиджак, повесил его на спинку стула, оттянул узел галстука, — все-таки он нервничал, и всерьез; минута, чтоб успокоиться, ну, вот он и готов, — он в центре цеха, а все механизмы на линии — как бы продолжение его нервов.
— Внимание, первый участок… Задавай!
По рольгангу двинулось сразу несколько круглых отливок, в их ступенчатых контурах лишь угадывалось будущее колесо, они были грубы, шершавы, с темной в мелких бурых и синеватых пятнах поверхностью, подаватель их раскладывал, чтобы отливки равномерно направлялись к станкам черновой обработки; вот здесь — первое испытание, станки на этом участке с программным управлением, если заест, начнется долгая возня. Он услышал голос Павла, затем оператора, взглянул на стол — Наташа дала контрольные цифры; Николай Васильевич хотел подсказать Павлу, на что обратить внимание, но тот опередил, доложил: станки работают нормально, деталь пошла к кольцевой печи; теперь он хорошо увидел колесо с блестящими краями, оно проплыло по загрузочному транспортеру, колесо подхватила автоматическая лопата, опустила на вращающийся под печи, где шумело красное пламя; к Николаю Васильевичу пришла уверенность: «Все будет хорошо», и он уж ничего не видел, кроме температур, химических анализов, что подавала ему Наташа, и, когда раскаленное колесо выплыло из печи, ему показалось, что двигает его не механизм, а его воля — так были напряжены нервы, и тут-то раздалась команда Павла: