— Стоп!
Но напряжение не ослабло, он сразу понял: пустяки, деталь была на промежуточном узле, там ничего страшного произойти не может, так оно и оказалось: кантователь, который должен был переложить колесо на рольганг, оказался неотрегулированным, — при холостом ходе этого не обнаружишь, — и он перебросил колесо, как катапульта, через рольганг, там была заградительная сетка, колесо пробило ее, — ничего страшного, — наладчики быстро включились в работу, отрегулировали кантователь, колесо подняли краном и отнесли в сторону, и линия двинулась…
Шергов что-то говорил рядом, он был бледен, капли пота выступали на его лбу, Николай Васильевич так и не разобрал, о чем тот говорит, потому что наблюдал за вторым колесом, как оно двигалось из печи; вот оно полетело на скорости по рольгангу под валки стана. Одна из самых сложных операций, здесь все должно быть точно — скорости, степень обжатия… Надо считать, молниеносно надо считать… Ему даже некогда было оглянуться на Наташу. Один результат, второй… честное слово, молодец эта девчонка!.. Николай Васильевич чувствовал себя сейчас как на автогонке, цепко припав к рулю: дорога и предметы, стоящие вдоль нее, смазывались в единую серую массу, и только впереди горел белой звездой финишный огонек, скорость и работа мотора. Деталь летела через стан и обжималась валками. Вспыхнули зеленые сигнальные лампы, раздался торжествующий голос Павла:
— Прошли!
Первое колесо, второе, третье, четвертое… Теперь можно передохнуть, но впереди еще тяжелый путь. Крюковой конвейер — новшество, которым гордились проектанты; он потащил колесо в отпускную печь, а за ней длинная, в двести метров, камера медленного охлаждения, облицованная сверху блестящими, как зеркала, стальными листами. Двигались на крюковом конвейере колеса через длинную отпускную печь, как через туннель. И вдруг:
— Стоп!
Вот здесь-то он меньше всего ожидал тревоги, потому и позволил себе закурить, и вдруг эта команда.
— Что там?
— Худо, Николай Васильевич. Камеру с фундамента срывает, да короб в гармошку…
Он не мог этого представить, крикнул:
— Аварийную команду к печи. Ждать меня!
Он почти пробежал по пролету, на ходу закуривая сигарету, и все, кто был на командном пункте, шагали за ним, он шел долго, или ему так казалось, во всяком случае, пока шел, докурил одну и начал вторую сигарету, но вот наконец и длинная камера замедленного охлаждения; аварийная бригада на месте, в блестящих стальных листах отражались люди, они безобразно удлинены, как в выгнутых зеркалах. Павел стоял впереди всех, протирал очки, лицо его спокойно, только под глазами появилась голубизна; Павел указал на бетонный фундамент — там местами вырвало болты крепления. Николай Васильевич перевел взгляд наверх: металлическая обшивка начала сжиматься в гармошку.
— Гады!.. Вот уж гады, — взвился рядом голос Шергова. — Ну, ведь за каждым шагом этих бракоделов не уследишь. Это же надо так крепить болты…
— Обожди, Антон, — поморщился Николай Васильевич. — Не в них тут дело… На какую температуру рассчитана камера?
— Пятьсот, — ответил Шергов, — да, кажется, пятьсот градусов.
Он взглянул на круглый термометр, стрелка перевалила за красную черту. Шестьсот градусов. Так вот в чем дело: детали входили в камеру раскаленными и поднимали в ней температуру до шестисот, вот почему начало вырывать болты крепления и сжимать местами обшивку — металл от перегрева расширялся; конечно же это ошибка проектировщиков. Пришлось объяснить Шергову.
— Ясно, — нахмурился он. — Что же теперь?
Николай Васильевич оглядел всех, кто стоял у камеры, и спросил:
— Предложения, инженеры?
— Есть, — сказал Павел и, вынув блокнот, стал набрасывать чертежик на бумаге и пояснять: — Вот тут по верху короба, где пластины, вырубить температурные швы. В фундаменте сделаем у крепления прорези, будут свободно ходить…
«Этому парню в КБ, зачем ему цех? В конструктора, только в конструктора… Впрочем, пооботрется в цехе».
— Сколько времени нужно?
— Часа четыре.
— Три! — вдруг азартно выкрикнул Шергов. — Вот увидишь, за три сделаем!
Он стоял, сжав кулаки, волосы его были всклокочены, таким его видел Николай Васильевич во время аварии в третьем цехе, он и стоял сейчас так же, как и тогда: словно готовый к прыжку, и ноги его, казалось, вдавились в пол…
— Я сам за бригадира, — горячо проговорил он.
Отказывать ему было нельзя, Николай Васильевич это понял и сказал:
— Хорошо. Только Андрея Ризодеева возьмешь в помощники. У остальных — перерыв.
15
Николай Васильевич взглянул на часы и удивился — было начало десятого, четыре часа работы пролетели, как единый вздох; хотелось есть, и он сказал об этом Наташе, когда они вошли в кабинет начальника цеха.
— Столовая закрыта, — объяснила она. — Но ведь у нас два с половиной часа, а до нашей «Гайки» — десять минут езды. Поехали, накормлю и вас и Пашу…
Свет в окнах «Гайки» не горел.
— Она спит, — прошептала Наташа. — Мы тихонько на кухне…
Соблюдая осторожность, чтобы не разбудить Софью Анатольевну, они прокрались темным коридором; Наташа быстро накрыла на стол, и они дружно навалились на еду.
— Вот уж давно с таким аппетитом не ел, — улыбнулся Николай Васильевич.
— Еще бы хоть полчаса поспать, и был бы полный порядок, — проговорил Павел. — Всего каких-нибудь полчаса.
Он устал, и сейчас, после еды, это было особенно заметно, да на него и легла немалая нагрузка.
— Если сумеешь пробраться в комнату, — сказала Наташа.
— Сумею, — обрадованно прошептал Павел.
— Тогда пробуй…
Павел разулся, виновато улыбнулся, пожал плечами и, крадучись на цыпочках, двинулся из кухни, держа ботинки в руке.
— А мы покурим, — предложила Наташа.
— Я бы с удовольствием хлебнул свежего воздуха.
— Ага… Тогда за мной.
Они вышли из дому, обогнули его, и перед ними открылось пространство пруда. Как и в первый раз, когда Николай Васильевич был здесь, в небе висела белая луна; возле пруда почему-то было теплее, чем возле цеха, а может быть, ему так показалось, он заметил старую скамейку подле дерева и прошел к ней, под ногами мягко шуршали палые листья.
Они сидели рядом, он чувствовал ее плечо, когда она поднимала руку с сигаретой; было хорошо, не хотелось ни о чем думать — так, наверное, можно сидеть бесконечно, наблюдая едва подвижное свечение луны, недаром же говорят: вода и огонь завораживают, и нет ничего покойнее, чем бездумное созерцание их.
— А вы не забыли про Софью Анатольевну? — тихо произнесла Наташа. — Вы тогда мне не ответили. Я думала, вы все знаете. Придется рассказывать…
Николаю Васильевичу не хотелось сейчас слушать, после нервного напряжения в цехе хорошо было просто сидеть в тишине, наслаждаясь вечерним покоем, — ведь скоро опять начинать сначала; но что он мог поделать, коль уж Наташа так решила. Сказать: не надо, не рассказывайте — обидеть ее, и все же он попытался, правда робко, воспротивиться:
— А нам хватит времени?
— Хватит, — решительно ответила она. — Я вас давно знаю, Николай Васильевич, очень давно. От Юрия Сергеевича. Он для меня — очень многое… Я думаю, что встретить один раз в жизни такого человека — это надо, чтобы очень крупно повезло. Мне повезло. Когда я сначала его слушала, то боялась хоть слово сказать или хоть как-то его перебить. Ну, вы знаете, как он мог говорить. И все было такое новое, звонкое, и казалось: раньше-то я совсем была слепой, ничего не умела видеть, слушать, и только сейчас начинаю прозревать. А границы не было. И все, что я умею и знаю, — это он. Это правда. Конечно же второго такого раза не бывает. А Софья Анатольевна… Она всегда ко мне хорошо. Нет, никогда ничем не обидела и помогала, как могла. Я ей отплатила, я не была неблагодарной. Но сейчас она не хочет меня отпускать. Она считает: на мне проклятье за его смерть. Она придумала, что он умер от инфаркта. А это совсем не так. Я не знаю, может быть, так ей легче. У него оказалась плохая печень, есть ведь врачебное заключение… Вы можете подумать, что это пустяки и предрассудки, а для меня важно. Я ему обещала многое сделать. Я сделаю. Мне нужен опыт. Такой цех для меня — прямо-таки находка. Мы с Павлом уже наметили, что будем делать… Много работы, очень много работы. И нужна свобода. Настоящая. Я не имею права тратить время и силы на ненужные эмоции, на выяснение отношений и прочую чепуху. А она этим живет, я понимаю, ей нужно жить прошлым… Но, Николай Васильевич, я могу однажды не выдержать. Теперь вы все знаете. Вы не можете мне отказать в помощи.
Она чиркнула зажигалкой, чтобы прикурить сигарету, рыженькое пламя метнулось у ее щеки, выхватив зазолотившуюся прядь волос и прищуренный глаз; он не знал, что отвечать, обернулся на дом. Окна его были темны; где-то там, в комнате, спала одинокая женщина.
— Нам пора ехать, — сказал Николай Васильевич, — Будите Павла.
— Еще минуту, — попросила она и заговорила уже теперь другим, более строгим тоном: — Я вот о чем, Николай Васильевич… Было бы целесообразно ввести в руководство цеха какого-нибудь из наших ребят. Андрея или Павла. Мы попробуем довести здесь многое до уровня самых высоких мировых стандартов.
— В чем?
— В технологии. У нас в запасе есть немало предложений на будущее. Но не хотелось бы тратить силы на преодоление бюрократических рогаток.
— Вы имеете в виду дирекцию?
— Ну нет, — он почувствовал, как она улыбнулась. — Шергова можно обвинить в чем угодно, только не в этом. Но путь до него от цехового инженера усеян докладными. Меня же учили выбирать самую короткую дорогу. В общем, вам решать, Николай Васильевич. — Она поднялась со скамьи и пошла к дому, сначала шаги ее были еле слышны, потом заскрипели по гравийной дорожке.
Николай Васильевич помедлил, не хотелось покидать насиженного места. Да, Поповский все-таки многому ее научил…
Он взглянул на звездное небо, с трудом встал, чтоб идти к калитке, но едва сделал несколько шагов, как почувствовал: рядом кто-то есть, оглянулся и увидел, как от угла дома отделилась объемная тень, и при лунном свете различил Софью Анатольевну, она стояла в пальто, платок на голове не был повязан, белела открытая шея.