— Вы? — прошептал он.
— Тсс-с, — протянула она, прижав палец к губам.
— Вы что же, тут все время были?
— А где же мне быть? — глухим шепотом ответила она.
— Значит, все слышали?
— Ну конечно, — спокойно подтвердила она. — Но ты иди, иди, не расстраивайся… Все правильно, Коленька, все правильно. Тсс-с…
Дверь хлопнула.
Она подтолкнула его в плечо большой пухлой ладонью, и он, невольно подчинившись ей, ступил на гравийную дорожку; с крыльца спускались Наташа и Павел…
Они приехали вовремя, аварийная бригада закончила работу, об этом и доложил Шергов, как только увидел Николая Васильевича в цехе, доложил возбужденно, радуясь и гордясь, что работу сделали за два с половиной часа.
Николай Васильевич сел к столу, и все началось сызнова: опять к нему вернулось ощущение слитности с механизмами, будто обнажились нервы, и не было остановки, не было поездки в «Гайку», — все сразу ушло, и осталось вот только это: движение детали по линии, все с самого начала — через раскладку, черновую обработку в печь, потом на прокатные станы. Теперь детали двигались стремительно по пробитому ранее пути, пока не дошли до крюкового конвейера, он потянул их к отпускной печи, к камере замедленного охлаждения, — и тут Николай Васильевич почувствовал, как замер весь цех в ожидании, время сразу растянулось, ровный гул механизмов наполнял цех, молчали в селекторе, молчание было долгим, и Николай Васильевич вдруг понял: все в порядке! Ну, теперь на чистовую обработку, там тоже станки с программным управлением — вот где нельзя прозевать; Наташа положила перед ним расчеты, Павел был на месте, — нет, он не прозевает, он отлично знает такие станки; первое колесо сошло с чистовой обработки, и транспортер понес его на экспедиционный стеллаж, и оттуда, усиленное динамиками громкой связи, вдруг взорвалось неожиданное, мальчишеское:
— Ур-р-ра!
Тут же с командного пункта все сорвались и побежали, они бежали через весь цех по длинному, длинному пролету к концу линии, и, пока они бежали, на стеллаж набросало с десяток колес. Одно из них, видимо то, что первым сошло с транспортера, подцепили на крюк подъемным краном, оно висело чуть вращаясь, на него направили луч прожектора, и колесо засверкало отполированной поверхностью, сразу показалось легким, будто было из дутого стекла, и захотелось подбежать к нему, подкинуть на руках. «Еще одно рождение колеса», — подумал Николай Васильевич и рассмеялся, и ему сделалось так хорошо, как бывало лишь в детстве, когда начинался солнечный, обещающий сплошные удачи день…
Цех работал. Цех пошел. Шергов, чуть ли не носом тычась в колеса, осматривал, ощупывал их, постукивал по граням ладошкой, пытаясь проверить на прочность. За огромными окнами цеха синели предрассветные сумерки.
16
Машина уже тронулась, когда впереди на дороге возник Андрей Ризодеев, быстро замахал руками и закричал:
— Подвезите меня, Николай Васильевич! По пути… А то мой автобус еще не ходит.
Над крышами домов вставало солнце, и сильные лучи его били прямо в ветровое стекло, шофер опустил защитные козырьки, но лучи все равно обходили преграды, врывались в «Волгу», мгновенно ослепляя.
— Ко сну клонит? — сочувственно спросил Андрей. — Вымотались, а, Николай Васильевич?
Нет, спать он не хотел, да и усталости не чувствовал, еще не улеглось в нем возбуждение работы, и мысль была ясна; так всегда бывает, когда дело заканчивается успехом; кажется, будто сохраняется такой запас энергии, что ее хватит на повторение сделанного, — конечно, это только кажется, недаром же существует определение: «успех окрыляет», и словечко-то такое, будто тебя должно подбросить ввысь, а на самом-то деле это всего лишь инерция нервного возбуждения… А все-таки хорошо, когда дело удалось! Чертовски приятно ощущать, как ломит все тело, как гудит спина; да, если честно признаться, то не так уж часто работа приносит уверенность, что она так же необходима другим, как и тебе… Как бы хорошо было сейчас об этом кому-нибудь рассказать, конечно лучше бы всего — женщине… Когда-то Маша умела слушать, в годы их молодости; если ему что-то удавалось на работе, он прибегал к ней возбужденный, и они обязательно устраивали по этому поводу праздник. Да, человек должен выплескивать свою радость, а если хранить ее в себе, она может обернуться тоской, какую приносит всякая неудовлетворенность. Ну ничего, он приедет к себе, примет душ, отдохнет. Машина сделала крутой поворот, теперь солнце оказалось справа, а по левой стороне улицы потянулись ряды бревенчатых домов, у которых горели стекла окон, отражая лучи восхода; мелькнул дом Шергова, Николай Васильевич узнал его по белым кружевным наличникам.
— Вот здесь, пожалуйста, — попросил Андрей. — Спасибо!
Он вышел из машины, но дверцу не закрыл, сказал весело:
— А что, Николай Васильевич, может, заскочите чайку выпить? С медом! У нас такой мед, батя специалист, на весь Высоцк славен. Вон хоть у Петушка спросите, — кивнул он на шофера.
Уж очень это увлеченно проговорил Андрей, будто и не в дом приглашал ранним утром, а на пир заманивал, да еще шофер, солидно кашлянув в кулак, проговорил:
— Известно. Ризодеевский мед.
— Если недолго, — согласился Николай Васильевич, — а то ведь и поспать надо.
— Вот чайку выпьете и поедете.
Николай Васильевич прошел вслед за Андреем по асфальтовой дорожке к дому, очень он был похож на шерговский, впрочем, как и все остальные на этой улице, только наличников не было у окон да ворота крытого двора не крашены. Андрей отворил своим ключом двери, заворчала собака, он прикрикнул на нее, пропустил вперед Николая Васильевича.
— Бати дома нет, на смене уж… Мы вдвоем с вами похозяйничаем. Мать у нас в отъезде. Вот сюда, пожалуйста…
Что сразу бросилось в глаза Николаю Васильевичу — это пушка, старинная небольшая пушчонка, из каких палили ядрами, она стояла на деревянном лафете, и на нее были брошены старые джинсы; в доме и вправду пахло медом и воском, на полу постелены самотканые половики, и стол посреди комнаты крепкий, самодельный.
— У меня самовар, — сказал Андрей. — Но я его приспособил к электрическому нагреву. Да вы садитесь, Николай Васильевич. Мне нужно всего три минуты… Жаль, пасеку отцовскую не увидите, — кивнул он за окно. — Ульи уж все в омшанике. Спят пчелы…
— А для чего у вас это орудие? — усмехнулся Николай Васильевич. — Имение охранять?
— Семейная реликвия. Один из моих прапрадедов пушкарем был, говорят, отличные пушки лил. А это его какая-то юбилейная пушчонка. Вот он и захотел ее себе оставить, упер ночью домой… Правда или нет — не знаю. Семейные предания — дело хлипкое. Может, герои из этой пушки палили, а может, разбойники, а может, и никто… Но я верю, что пушкарь ее себе притащил. Ведь бывает — художник не продает свои самые любимые картины, не может с ними расстаться. Ну, а мастер… Но эта самая пушчонка с детства вызывала зависть моих однокашников. Пробовали мы из нее пульнуть раза два, да не получилось. Ну, вот и чай. Сейчас мед поставлю… А хотите медовухи, или, как ее по-местному величают, кислушки? Отец у меня по этому делу большой специалист. Свой способ сотворил, без хмеля варит, на хлебине — это цветочная пыльца, что пчелы откладывают. Я тоже немного выпью, хотя спиртного не люблю. Но она не очень хмельная…
Они сели к столу, Николай Васильевич выпил этого пахнущего медом и горечью травы напитка; ему любопытен был Андрей, они проработали вместе ночь, — стало быть, этот чернявый, крепкий и подвижный парень причастен к той радости, которую получил Николай Васильевич от трудов, и это приближало к нему Андрея.
— Очень рад, Николай Васильевич, что вы ко мне зашли. Ужасно хотелось с вами поговорить.
— О чем?
— Да есть о чем, — в черных глазах Андрея заметались золотистые лучики. — В другой раз вас и не подхватишь. В Москве тем более. А здесь мы сидим с вами друг против друга, чай пьем, — вот вам, пожалуйста, преимущество провинции… Собственно, меня, Николай Васильевич, интересует один вопрос. Но прежде чем его задать, я хотел бы изложить одну любопытную историю из собственной биографии, иначе будет непонятно…
— Надеюсь, история краткая, — улыбнулся Николай Васильевич.
— Договорились! — воскликнул Андрей и, растопырив пальцы, ввел пятерню в спутанные волосы. — Значит, так. Я кончаю институт и получаю направление на уважаемый всеми большой завод. Отдел кадров находит мне местечко, скажем прямо, не совсем по моей специальности и с окладом в девяносто ре в месяц. И тут я себя спрашиваю: как же так? Я, Андрей Ризодеев, потомственный работяга: один род наш из литейщиков, другой из рудокопов… Вот, доложу вам, была специальность! Силенку надо было иметь дай бог, и не только самому, а и всей семье. Руду у нас так добывали: копали дудки — колодцы без срубов — в сажень глубиной, а над дудкой ворот ставили. Рудокоп в яме ковыряется, бадейку насыпал, сигналит, а жена его да дети ворот крутят, бадейку вытаскивают. Ну, это еще не худшая работа была. Кто проштрафился — в углежоги. Там, в лесах, потяжелее было… Ну, я не об этом. Обиделся я, Николай Васильевич. Как же, думаю, так, получаю я инженерский диплом, столько учился, и кладут мне — девяносто ре в месяц, когда я на заводе в два раза могу заработать больше, не имея даже серьезной специальности. Тогда я встречаю такого же сердитого, как и я, и он мне преподносит урок политической экономии. Он мне поясняет, что на заре промышленной эры, да и в ее расцвет, более других ценился труд тех, кто обладал инженерным, то есть интеллектуальным, мастерством, а ручной был дешев. А вот в эпоху научно-технической революции, когда главные трудоемкие процессы давным-давно делает техника, более всего ценится ручной труд. И выдает мне этот научный кадр подтверждающие данные по всему миру. А после такой теоретической подготовки он мне говорит: «Хочешь жить нормально, топай в погрузконтору, там тебя схватят обеими руками. Нанимайся грузчиком и благодари инженеров, что они до сих пор не придумали, как машинным способом выгружать из вагонов сахар. Думаю, что в ближайшие двадцать пять лет они этого и не придумают». И я потопал. Это было, Николай Васильевич, удивительное житье-бытье. Поселился я у своего друга, нас объединила не только совместная работа, но и некоторая общность вкусов; он, как и я, не любил алкоголя, много читал и бредил путешествиями… Скажу честно, п