— Ну, зачем такой шум? Не хочешь представлять — не надо. А я своих представлю, вот и посмотрим, как ты запоешь, когда мои получат награды, а твои нет.
— Да он еще и оскорбляет! — воскликнула жена Ежова, стараясь вступиться за мужа, голос у нее оказался тоненький, почти писклявый. — Мы всегда к нему всей душой, а он такие слова, такие слова, прямо совестно…
— Вот видал, укуси их! — внезапно рассмеялся Шергов и махнул рукой. — Ладно, не будем праздник портить, потом разберемся… — И тут же обратился к Николаю Васильевичу: — Сейчас позвонили: будут билеты на ночной, — и смущенно поправил очки, добавил тихо: — Просьба у меня, Николай, перед отъездом загляни к нам с Надей домой…
18
На квартире Николай Васильевич нашел записку от Софьи Анатольевны: «Коленька, дорогой! Сделай для меня услугу: я решила немедля поехать в Москву, так возьми меня с собой. Вещички я уже собрала, и стоит тебе меня кликнуть, как я буду готова»; он тут же позвонил диспетчеру, чтоб заказал не один билет, а два, и велел заехать в «Гайку» за Софьей Анатольевной. До поезда оставалось еще два с половиной часа, значит, он успеет заскочить к Шергову, как тот просил.
Шел дождь, огни за стеклами машины расплывались мутными пятнами, и было трудно угадать, какими улицами они едут; наконец шофер остановил; Николай Васильевич угрелся в машине и, когда отворил дверцу, услышал, как плещут струи по асфальту, зябко передернулся — не захотелось выходить в мокрую темень; на крыльце пришлось долго ждать, пока откроют, и холодные брызги попадали ему на лицо.
Надя пропустила его вперед, молча ждала, пока он вытирал платком щеки, снимал плащ, от нее пахло валерьянкой; Николай Васильевич пригладил ладонями волосы и спросил:
— Что, нездоровится?
— Антон приболел, — тихо ответила Надя. — Сердце… Врач был, велел полежать. Перенервничал он.
— Что же, он всегда такой нервный?
— Да что вы, Николай Васильевич, он очень выдержанный был. Его прежде рабочие «Тихоней» называли. Ну, требовал, ясное дело… Это он все из-за нового цеха. Прямо ужас, что с ним сделалось за последние-то месяцы. А сегодня… Он ведь сутки не спал. Пришел на рассвете, даже не прилег, все ходил и курил, и так до самого митинга. Всё, говорит, кранты мне, полная я бездарность… Да что он за это директорство держится? Мне он нужен, а не чин, по мне пусть хоть бригадир, лишь бы здоровье было… — Глаза ее наполнились слезами, она тяжело задышала, стараясь себя сдержать.
— Ну, ну, — успокаивающе произнес Николай Васильевич и мягко взял ее за локоть.
Она ладошкой вытерла глаза и повела его в комнаты; они миновали горницу, Николай Васильевич скользнул взглядом по стене над диваном, свет ровно падал на фотографию Маши, она шла по улице в легком пальто, и Николай Васильевич подумал: «Это весной», — на фотографии не было ни деревьев, ни неба, только Маша, а за нею стена дома; нет, улыбка у нее была вовсе не ироничная, а приветливая, словно Маша радовалась весеннему солнцу… Николай Васильевич вслед за Надей прошел в спальню, Шергов лежал на широкой деревянной кровати рядом с массивным полированным шкафом, был он без очков, и потому осунувшееся лицо его со слабыми веками казалось беспомощным, он и сказал тихо, словно извиняясь за свое такое состояние:
— Ты садись, Николай, вот сюда. Видишь, как вышло-то…
Николай Васильевич сел на стул рядом с кроватью; Надя ушла, видимо решив, что им надо побыть вдвоем.
— Ты, если хочешь, кури, — сказал Шергов. — Это можно, мне не повредит, — он слабо усмехнулся, усы его дернулись вбок. — Ну скажи, какой я дурак… Ну чего прицепился к Ежову? Просто нервы у меня знаешь как до предела натянуло? Ничего, мы тут утрясем свои дела. А тебе, Николай, спасибо. Очень ты нам помог…
— За что спасибо? Работа…
— Э-э, не скажи… Я ведь знаю, кто как работает. К нам больше поорать приезжают, а потом докладные строчат. Да я не об этом хотел… — Он замолчал и смущенно потеребил усы, потом потянулся к тумбочке, взял с нее очки, надел, хотя они и не нужны ему были сейчас, но, видимо, в них он чувствовал себя уверенней, и Николай Васильевич догадался: Шергов что-то хочет ему сообщить или попросить, да, видимо, не решается, и Николай Васильевич стал терпеливо ждать.
— Ужасно курить хочется, — наконец жалобно протянул Шергов, — да боюсь. — И вдруг почти без всякого перехода заговорил быстрей: — Ты извини, мы тут посылочку Маше приготовили, если не трудно… Надя даст, яблоки, сало… Маша любит… — И совсем уж смутился, досадливо крякнул и замолчал.
А Николай Васильевич вдруг вспомнил: у них иногда в доме появлялись яблоки, те самые, что еще мать в шутку называла «антоновскими», и чесночное сало со шкуркой, какое изредка приносил им в дом в студенческие годы Шергов; Николай Васильевич думал — Маша покупает все это на рынке, а выходит, все эти годы Антон Петрович писал Маше, посылал ей яблоки и сало, а Николай Васильевич ничего этого не знал.
— Передам, — сказал он. — А почему так робко просишь?
— Так ведь, — и Шергов неожиданно покраснел. — Ну, в общем… Я про ваши-то нелады знаю. Да и все знаю. У нас с Машей двадцать лет переписка…
— Зачем?
— Как зачем? — удивился Шергов. — Дружим мы с ней…
— Как? — переспросил Николай Васильевич.
— Дружим, говорю. Еще с тех пор, со студенческих лет, — и мягко улыбнулся. — Исповедуемся в письмах, в привычку уж вошло. Знаешь, без этого трудно бывает. Нужно, чтоб был человек на стороне, которому все без утайки можно открыть. Очень она нам хорошие письма пишет, очень… И Надя их любит. Ты, конечно, извини, если что не так. Я в чужие семейные дела встревать не люблю, я вот и Наде сказал: может, неудобно его просить насчет посылки, да она меня убедила. Все-таки, говорит, у них сын женится. Гостинец на свадьбу…
— Ты и это знаешь?
— Она же звонила, тебя сегодня разыскивала… Фу, какой разговор неловкий, мне даже жарко стало…
— Ничего, — задумчиво протянул Николай Васильевич. — Ничего… Только что же это ты с ней переписывался, а ко мне все эти годы и не заглянул?
— Это уж другое дело… С Машей мы еще и до тебя друзьями были. А ты?.. Ну, то тебя в Москве нет, то ты — начальство. Иногда я на тебя из зала заседания смотрел, как ты в президиуме сидишь, а подойти не решался. Не то чтоб я робкий, нет. А вдруг тебе не до меня, а я буду думать: вот зазнался мужик… Да ведь и ты меня к себе ни разу не призвал. Но обиды у меня нет. Ты не подумай. Это я так, к слову… Понимаешь?
— Понимаю. Ну что же, посылку возьму, не беспокойся. Пора мне, Антон. Ты в Москве все-таки заходи, я рад буду.
— Хорошо… Я зайду.
Николай Васильевич пожал ему руку, скользнул взглядом по комнате, — на спинку стула подле шкафа был повешен черный выходной костюм Шергова, а сверху брошен галстук с пальмочкой и двумя зигзагообразными линиями, изображающими морские волны.
— Будь здоров, Антон, — сказал Николай Васильевич и пошел из комнаты.
На квартире его ждали Софья Анатольевна, Наташа и Павел, у всех троих были замкнутые лица; видимо, тут разыгралась какая-то не очень приятная сцена. И чтобы не дать им возможности пожаловаться друг на друга, Николай Васильевич поторопил:
— Надо спешить. Дорога сейчас мокрая, как бы не опоздать к поезду…
Дождь усиливался, за ветровым стеклом свет фар высвечивал лишь небольшое пространство шоссе, и потоки воды дымились в лучах, стушевывая даль; за границами этих дымных полос стояла непроглядная тьма; ехали молча. Николай Васильевич закурил и включил приемник, повертев ручку, нашел музыку, мелодия была спокойная, приятная. Николай Васильевич прикрыл глаза, расслабился и только сейчас почувствовал, как устал за дни командировки; впрочем, и приехал-то он сюда замотанным. Но отдыха не предвиделось, нет, сейчас обрушатся на него в Москве тысячи дел… Ну, что будет, то будет — зачем же сейчас об этом думать, и, чтобы отвлечься, он стал вспоминать дорогу, по которой ехал в Высоцк со станции в первый день; леса с золотистыми листьями, клочья зеленой травы и неправдоподобно воздушные шапки снега на опушках и полянах; да, тогда в ночь выпал снег, вот ведь, кажется, как это было давно, а на самом деле прошло всего четыре дня, совсем крохотный отрезок времени. Он знал: пройдут недели, месяцы, и срок этот покажется кратким мигом, — ну, был, мол, в его жизни такой случай, ездил в небольшой городишко Высоцк пускать цех.
Они разгрузились возле перрона. Павел сбегал к начальнику, взял заказанные билеты, и, как только он вернулся, подошел поезд, и тут Софья Анатольевна ахнула, повернулась к Наташе, порывисто и неуклюже — ей мешал мешковатый плащ — прижала Наташу к себе и громко, тяжело всхлипнула:
— Ой, девочка, прости ты меня! Прости, Наташенька… — и торопливо стала целовать ее в мокрое лицо. — Деточка моя, деточка.
— Ну что вы, что вы, — отвечала Наташа. — Ну не надо, — и голос у нее задрожал, она прижалась к щеке Софьи Анатольевны, проговорила: — Я вам писать буду. Вот увидите…
— Правда? — недоверчиво сквозь слезы спросила Софья Анатольевна.
— Правда.
Поезд остановился, звякнул железом, надо было спешить, он стоял на этой станции две минуты, вагон их был впереди, пришлось пробежать с вещами, Николай Васильевич едва успел прижаться губами к щеке Наташи, пожать руку Павлу; едва он вошел в коридор вагона, как поезд, тронулся, на какое-то мгновение он еще успел увидеть на мокром перроне Наташу и Павла, они стояли, касаясь друг друга плечами, махали руками, и вот уж замелькали мимо освещенные тусклыми фонарями пристанционные постройки.
Николай Васильевич перенес вещи из коридора в купе, помог снять плащ Софье Анатольевне, она опустилась на диван, тяжелые плечи ее вздрогнули раз, другой — она боролась с рыданиями; Николай Васильевич знал: в таких случаях не надо утешать, и он пошел к проводнице спросить чаю.
— Да вы что? — хриплым шепотом проговорила проводница. — Скоро уж час ночи, а вы чай.
— У меня больная женщина, — тихо проговорил Николай Васильевич, — под дождем промокла.