Он не сразу сообразил, что так Надежда Трофимовна назвала рыжего Лешку, а как только догадался, так сразу и подумал: «Вот как у них…» И спросил:
— В каком это смысле?
— Во всех смыслах, — строго ответила она.
— Во всех не знаю, — усмехнулся он. — Во всех, пожалуй, никому нельзя.
— Ну ладно, — сказала Надежда Трофимовна. — А если я ему поверю, эту работу брошу и поеду в Тулу детским садом заведовать, что тогда?
Чугуев насторожился: пообещаешь с три короба, человек с места сорвется, бросит жилье и дело, а там, на новом месте, неизвестно еще, как обернется. Конечно же Лешка из болтливых — балалайка без струн. Но за посулы свои отвечать должен, директора завода возит, серьезного мужика. Не первый год возит, — значит, у них есть какие-то свои отношения, и директор может его просьбу уважить. Но Чугуев знал: в Туле у Лешки — семья. И если у него с Надеждой Трофимовной… Тут Чугуев вспомнил, что не знает, есть ли у Надежды Трофимовны муж, да и вообще есть ли кто, он никогда ее об этом не спрашивал, а другие не говорили, и сейчас прямо спросить не решился…
— Это смотря с каким грузом подниматься.
— То-то и оно, — покачала головой Надежда Трофимовна, — груз-то большой. Мать старая да муж слесарь-водопроводчик. Хуже дитя слабоумного: никуда не пошли — в жизни сдачи не сберег, всюду компанию отыщет. Вот так.
— Зачем же тогда отсюда? Или работа не нравится?
— Дай-ка я тебе еще налью…
Надежда Трофимовна снова резким мужским движением подняла с пола чайник и, пока наливала, говорила:
— Эх, Чугуев, Чугуев, такая работа, как тут, на дорожке не валяется. Но такая история, Чугуев, детишек я нет сил как люблю, а своих завести возможности не имею по медицинским делам. Я с любой работы в детский сад сбегу, но в Москве мне на заведующую не попасть. А в воспитатели не могу, подготовки нет, да и зарплата маленькая.
Вот тут Чугуев ее и пожалел; вроде бы ничего внешне не изменилось в Надежде Трофимовне; сидела она, как и раньше, твердо за своим столом, раскрасневшаяся от чая, но внезапно обнаружилось в ней нечто жалкое. И он увидел: ей наверняка уж под сорок, а без детей в эти годы женщине трудно, для нее это беда, и носит она беду с собой, и точит она ее каждодневно. Но Чугуев не нашел слов, чтобы высказать Надежде Трофимовне свою жалость, лишь с сочувствием взглянул на нее и так же, как давеча Леша, погладил ее по пухлой руке. Надежда Трофимовна отдернула руку, глаза ее сделались темно-желтыми — он и не видел ни у кого таких глаз.
— А ну убери лапу! Все вы тут — дерьмо. К вам с душевным разговором, а вы все о своем!
Чугуев рассмеялся, но это еще больше распалило Надежду Трофимовну.
— Ну чего, чего гордишься! Все вы из себя фон-баронов строите, а как были холуями, так и остались. Кому чего подать, кому чего подвезти. Терпеть не могу породу вашу лизоблюдскую!
Лучше бы она этого не говорила, лучше бы она что-нибудь сделала, ну, плеснула бы в него горячим, а вот же прорвало женщину, и Чугуев почувствовал, что может сейчас ее ударить. Он встал, двинув от себя стол, на котором все зазвенело: стаканы, ложечки… Надежда Трофимовна испуганно примолкла, словно не слышала, что телефон надрывается. И только когда он прозвонил раз пять, сняла трубку и, затравленно глядя на Чугуева, сказала:
— Тебе ехать.
Он пошел от нее, не попрощавшись, тяжело ступая по мягкой ковровой дорожке. В нем как бы образовалось два Чугуева: один — холодный наблюдатель, другой — взвинченный от злости, и тот первый — холодный — не позволил взвинченному вышибить ногой дверь, не позволил сразу пройти к машине, а заставил постоять во дворе, подышать горьким, промозглым воздухом, и только после этого Чугуев смог расслабиться…
«У-у-у», — выдохнул он; тяжесть оседала в душе.
— Дрянь баба, — сказал он вслух и пошел к «Волге».
Чугуев выехал со двора, который всегда ему не нравился, — каменный серый мешок, асфальт и стены, ни одного деревца, а летом — ни травинки, и сразу оказался на шумной улице. Он свернул за угол и увидел, как Юрий Петрович ждет его, стоя у кромки тротуара: короткая кофейного цвета дубленка расстегнута, пушистый шарф небрежно наброшен на шею, меховая шапка надета криво. Юрий Петрович притопывал ногой, словно отбивал такт только ему слышной музыки. Чугуев мог бы поручиться, что Юрий Петрович и не замечает, что стоит у кромки тротуара: все, что ехало или шло, издавало звуки или запахи, не касалось его. Он был где-то в самом себе и, судя по его застывшим, темным глазам, по крутой морщине меж бровей, углублением своим наседавшей на крепкий, немного приплюснутый нос, да и по всему его облику, там, где он находился сейчас, ему было тяжко, и он старался что-то одолеть, что-то побороть, чтобы снова увидеть окружающее.
Чугуев мягко затормозил; Юрий Петрович все еще стоял, постукивая по асфальту ногой. Чугуев открыл перед ним дверцу, Юрий Петрович сел. Сделал он это машинально, наверное и сам-то не заметил, что сел… Такое с ним случалось, Чугуев к этому привык, но сейчас гнев, вызванный в нем Надеждой Трофимовной, еще не окончательно улегся, и он сердито подумал: «Что я ему, столб или деревяшка какая, даже не взглянет». Стоянка возле подъезда была запрещена, сюда можно было только подъехать, чтобы посадить или высадить пассажира, но Чугуев не трогался, ждал: пусть уж Юрий Петрович изволит распорядиться, куда ехать. Но через несколько минут Чугуев понял: ничего он не дождется, кроме милиционера, который наверняка оштрафует, и поделом, и спросил:
— Куда?
Юрий Петрович посмотрел на Чугуева, будто и в самом деле удивился, что сидит в машине, а не там, где был он в своих мыслях:
— Домой.
Этого было достаточно хотя бы на четыре часа, пока они будут ехать в сторону своего города, потому что это «домой» могло означать: квартиру, завод и даже какую-нибудь из областных организаций.
«Ладно, домой так домой», — подумал Чугуев и тут же вспомнил: еще вчера Юрий Петрович беспокоился, успеют ли они к шести в цех холодного проката — там сегодня возня со станом. Чугуев взглянул на часы — было без четверти час. Дорога забита, не то что ночью или рано утром, но все-таки успеть можно… Во всяком случае, надо. И он поудобней устроился на сиденье.
…Юрий Петрович не чувствовал себя усталым, хотя выехать пришлось в пять утра, чтобы прибыть в министерство к половине десятого. Впрочем, он так выезжал всегда, когда нужно было в Москву, приучив шофера выжимать по сто двадцать километров в час. Правда, чтобы найти такого водителя, пришлось поменять троих. Но в этом парне он был уверен: крепкие нервы — не последнее дело в шоферской работе. Выезд в министерство был очередным, рабочим, и все же Юрий Петрович заранее почувствовал необычность поездки: поздно вечером позвонил Суконцев и спросил, точно ли Юрий Петрович будет у них завтра? Звонок этот был ненужным, потому что днем он сам звонил Суконцеву и просил подготовить документы, чтобы зря не толкаться в министерских коридорах. И пока Юрий Петрович размышлял, что же кроется за этим напоминанием, Суконцев сам осторожно подсказал: его хочет видеть Николай Васильевич, — фразу эту Суконцев произнес необычным для него вкрадчивым тоном.
Юрий Петрович удивился — Суконцев был человеком резким, категоричным. Но, повесив трубку, успокоился: с минуты на минуту должен был «на чашечку кофе» заскочить Родыгин, и если уж Юрия Петровича зачем-то приглашают к Николаю Васильевичу, то директор завода наверняка об этом знает.
Едва он так рассудил, как раздался веселый, с переливом звонок. Леля метнулась в прихожую, и Юрий Петрович увидел сквозь приоткрытую застекленную дверь, как Родыгин протягивает Леле обернутые в целлофан ярко-красные гвоздички — значит, заезжал в заводскую оранжерею — и смеется при этом, показывая крепкие, один к одному, чистой белизны зубы.
— Какая прелесть! — воскликнула Леля своим красивым грудным голосом и, приподнявшись на цыпочки, вежливо чмокнула Родыгина в щеку.
— Рад! Весьма рад! — Родыгин сбросил пальто и, заметив, что Юрий Петрович наблюдает за ним, помахал ему рукой.
Они тут же уселись за стол, Юрий Петрович налил Леле немного коньяку, Родыгину побольше — директор не прочь был выпить. Сам Юрий Петрович спиртное переносил с трудом — редкость среди металлургов, но, чтобы не смущать Родыгина, налил и себе.
— Ну, будем, — Родыгин приподнял рюмку.
— Давай, Семен Семенович, — улыбнулся Юрий Петрович…
Ох и тяжело складывались отношения между Родыгиным и Юрием Петровичем, так тяжело, что поначалу они едва не возненавидели друг друга. Дело дошло до того, что Юрий Петрович твердо решил с завода уходить, благо зовут в Институт стали и сплавов, а у него кандидатская степень. Он подал заявление об уходе, и вот тут-то и произошел перелом. Да так круто все изменилось, что теперь Родыгин не мог обойтись без Юрия Петровича. Любил и домой к нему заглянуть, и вел себя так, словно все еще чувствовал за собой вину, хотя со дня примирения прошло три года. Сейчас они были вроде бы друзьями, но вот называли друг друга по-прежнему по имени и отчеству, и не только на людях, но и когда оставались вдвоем.
Леля включила магнитофон — по заведенному порядку, в этот час они отдыхали: никаких рабочих разговоров. То была Лелина воля. Утверждая этот порядок, она ссылалась на опыт древних: беседа, мол, одно из величайших удовольствий в мире, но для нее нужен досуг. Нужен каждому, кто умеет работать; человек же, тратящий все свободное от сна время на работу, доказывает лишь, что он поставил перед собой непосильную задачу и требует от себя слишком многого… Мужчины с ней соглашались — рассуждения ее были логичны, но дело было в том, что ни Юрию Петровичу, ни Родыгину еще не приходилось встречать в своей среде людей, которые бы ставили перед собой задачи посильные… Они не спорили с Лелей, внешне подчинялись ей, а на самом деле томились, ожидая, когда смогут перекинуться соображениями о делах заводских.
Едва Родыгин заговорил, Юрий Петрович насторожился: ему подумалось, что директор сейчас скажет о завтрашнем приглашении к Николаю Васильевичу. Но Родыгин ни с того ни с сего начал рассуждать о разных уровнях управления. Он говорил: вот научный работник, исследовате