Они шли опушкой леса по сухой и жесткой тропе, усеянной ржавыми иголками, и Поповский говорил об интуиции. Он говорил: принято считать — интуиция такое проявление знаний, которое не опирается на силу разума, но он, Поповский, считает, что интуицию нельзя противопоставлять рациональному мышлению. По его убеждению, она, как и всякое явление, может иметь систему, которую еще просто не открыли, а когда откроют, интуицию можно будет усовершенствовать. Мысль эта понравилась Юрию Петровичу. В то время он еще не был знаком с идеями классического прагматизма, это уж позднее в бумагах отца он нашел обзор работ Уильяма Джемса, Джона Дьюи и их последователей, удивился, отыскав в этом обзоре мысли, к которым пришел сам, а удивившись, многое тотчас отверг, и прежде всего то, что касалось области чувств: «человек может сконструировать все, даже любовь, даже свое отношение к природе и богу». Вот здесь он споткнулся, рассмеялся и решил: прагматики зарвались. Но их напор, их уверенность он не отверг, да и не мог отвергнуть.
Все это было позднее, а в тот день, когда они шли опушкой леса к цеху, где должен был состояться официальный пуск стана и выдача трансформаторного листа, в тот самый день, словно между прочим, Поповский сказал: «А у вас хороший глаз, и мыслить вы умеете. Вам прямой путь в руководители. Время сейчас такое наступает, Юрий Петрович, когда главный долг руководителя — думать. Прежде-то считали, что основное — воля, да и путали волю с силой. Один умный человек сказал: «Воля — это решение, воплощенное в действие». А для того, чтобы принять это самое решение, нужна мысль, мысль и еще раз мысль».
Был митинг. Выступил Суконцев, затем директор Кривцов, медленно читая свою речь по бумажке. Выступали вальцовщики. А потом прокатали рулон трансформаторной стали, выжгли на нем дату и отправили на хранение в областной краеведческий музей. День был жаркий, с теневой стороны вдоль длинной белой стены цеха были расставлены столы с водой, бутербродами. Суконцев подошел, когда Юрий Петрович стоял рядом с Лелей и, держа на весу тарелку с бутербродами, пил прямо из бутылки лимонад. Суконцев, мельком взглянув на Лелю, коротко кивнул ей и сказал деловито:
«Вы мне нужны, Полукаров».
Юрий Петрович сразу заробел от этого тона, потащился за Суконцевым, так и держа перед собой тарелку, и, когда они остановились возле липки, посаженной нынешней весной, Суконцев удивленно посмотрел на колбасу, и тогда Юрий Петрович, окончательно растерявшись, поставил тарелку на землю, изобразив на лице полное внимание. Суконцеву было тяжело дышать, ворот его рубахи был расстегнут, и многоступенчатый подбородок находился в постоянном движении. Он заговорил медленно, делая паузы после каждого слова:
«Я сообщил о вас в докладной записке министру. Он остался доволен, подчеркнул, что необходимо смелее выдвигать молодых. Мы это учтем. — Суконцев смотрел маленькими, темными глазами так, словно не доброе говорил, а хотел еще раз прощупать Юрия Петровича, разглядеть только ему одному понятное. — Вы, кажется, в общежитии живете?»
«Да, с женой», — подтвердил Юрий Петрович.
«Недельки через две сдается жилой дом для прокатчиков. С директором и в завкоме уже обговорено. Получите квартиру».
Юрий Петрович скользнул взглядом в ту сторону, где оставил Лелю, понял, что она тревожится, и ему захотелось помахать ей, закричать — такая радость охватила его: тут не просто благодарность, тут еще оценка его дела. Но он сдержал себя. Суконцев изучающе смотрел на него:
«Вот что я еще хотел у вас спросить… Блюминг Полукарова… да и вообще… Вы имеете какое-нибудь отношение или однофамильцы?»
«Мой отец», — ответил Юрий Петрович.
«Ага! — кивнул Суконцев, не удивившись, помолчал, потом сказал: — Это хорошо. Преемственность. Стоит поддержки». И он протянул руку. Ладонь Суконцева была потной, и Юрий Петрович чуть было не отдернул руку, но против воли улыбнулся, и Суконцев, кивнув, отошел.
Тут же подбежала Леля:
«Что он тебе сказал?»
Юрий Петрович устало посмотрел на нее:
«Нам дают квартиру…»
…На шоссе стало свободней. Теперь можно было прибавить скорость, и Чугуев с удовольствием обогнал желто-синий молоковоз, который надоедливо долго маячил перед глазами. Машина шла легко, асфальт был сухим, хотя все вокруг — поля, деревья, небо — словно напряглось и замерло в ожидании то ли шального ветра, то ли бурного, сильного тепла. «Закостенелая погодка», — определил Чугуев, и ему захотелось как можно быстрее добраться до дому. Вспомнил легкое движение под рукой, разбудившее его до будильника, и воспоминание это опять отозвалось в нем нежностью. Ему сделалось хорошо, раздражение окончательно улеглось, и он усмехнулся: вот уж никогда бы не подумал, что может так растопиться. Так ласково вспомнилось о женщине, о ее гладкой коже, тепле рук, легкости волос… В последнее время его часто захлестывала нежность к Кате, он тянулся к ней с лаской и сам требовал от нее ласки. «Ой, Чугуев, — улыбалась Катя, — недобрал ты, видать, в детстве материнского…» — «И отцовского тоже», — отвечал он. С появлением отчима все в доме обернулось крутой стороной: «Сделай это, принеси то», — вертись целый день как волчок, ублажай капризного мужика. Так было до тех пор, пока не взбунтовался: «Уйду к черту, на побегушках не буду». Мать стала просить: «Смирись». Но отчим махнул рукой: мол, пусть живет как хочет, и мать отступилась… Раньше мать была веселая, шумная, а тут притихла и так подчинилась новому мужу своему, что казалось — только и живет, чтобы угодить ему. Прежде к ней прибегали подруги из лаборатории, болтали о заводских мужиках и о поселковых новостях, сейчас в дом никто не приходил. Болезненный отчим любил покуражиться; говорят, и на работе был таким же — самый привередливый из всех начальников смен. Вот же — инженер, кончил в столице Бауманское училище, а дома ни одной книжки, а все заботы — что бы в дом принести. Подбирал все: инструмент, детали, даже стальные листы возил, складывал их в сарайчике. После того как мать родила от него мальчика, о Чугуеве совсем забыли. Так и жили: семья сама по себе, Чугуев сам по себе… Все правильно угадала Катя, все правильно… Умница, недаром — инженер. Только ей он и верил, а вообще женщинам не доверял. От них всего жди… Вот хотя бы эта, бывшая их поселковая губастая девчонка из музыкальной школы… Она не замечала его, как будто пень сидел за рулем или робот; впрочем, она с ним не ездила, он и видел-то ее, когда она провожала или встречала Юрия Петровича; у них была своя «Волга», и, если им надо было куда-нибудь за город или на отдых, ездили на своей. Она гоняла лихо, ни черта не боялась, — наверное, Юрий Петрович научил. Чугуеву, в конце концов, наплевать, что она его не замечает, ничего тут нет обидного, она и девчонкой была гордячкой, задирала нос. Он ее давно раскусил и, когда теперь встретил, подумал: недалеко от прежнего ушла; подумал и забыл и не вспомнил бы, если бы не случай на реке…
Было воскресенье, Юрий Петрович решил часа два поездить по заводу; конечно же, если бы был будний день, то все произошло бы иначе, Юрию Петровичу не пришлось бы просить Чугуева, он просто позвонил бы начальнику гаража…
«Личная просьба, Михаил Николаевич, жена у меня с машиной застряла. Что-то там с двигателем. Это в сторону Куравлева, на тридцать седьмом километре, у реки. Она из деревни позвонила… Если нельзя ничего с машиной сделать, заберите Лелю домой, а я тем временем договорюсь, чтоб аварийную туда послали».
Он впервые его просил, и ему, видать, было неловко, потому и в глаза не смотрел.
«Конечно, — согласился Чугуев. — Сделаем».
Он знал это место, там еще небольшой молоденький ельничек справа от дороги, в том ельничке они с Катей два ведра маслят набрали за какой-то час, а слева — излучина реки. Он быстро туда добрался, увидел на проселке «Волгу», сразу сообразил, что в ней никого нет, поэтому взглянул на реку — женщина плыла к берегу. Он подъехал к «Волге» и, чтобы не терять времени, поднял капот, стал возиться с мотором и через минуту убедился: машину надо в гараж, поломка серьезная. Он закрыл капот и обернулся к реке, чтобы посмотреть, доплыла ли женщина… Она шла по песку к кустику, где лежала ее одежда, — это было шагах в двадцати от него — и явно не спешила, медленно передвигая длинными, ровными ногами, словно выбирала сначала глазами местечко, куда бы ступить. Он ее хорошо разглядел — и смуглую ее кожу, и узкую, длинную талию, и еще крепкие, небольшие груди. Он двинулся к береговому обрывчику, под ногой у него выстрелом хрустнула сухая ветка, потом еще раз. Леля вздрогнула, но не повернула головы в его сторону. Тогда он убедился: она видит его, может быть краем глаза наблюдает, вытирая волосы мохнатым полотенцем… Ему ничего не стоило спрыгнуть с обрывчика, и он оказался бы рядом с ней на песке; черта с два ей бы удалось на этот раз ударить его ногой в живот, как это она сделала девчонкой в березняке. Ей бы не вырваться от него, не уйти, да, может, она бы и не стала вырываться, он видел: она не спешила одеваться, а он уж подошел к самому краю обрывчика, и земля посыпалась из-под его подошв… Он не прыгнул. Пошел к машине, сел и начал сигналить, будто и не видел ничего. Она пришла минут через пять, молча открыла дверцу, молча закурила и, пока он вез ее к городу, ни разу не взглянула в его сторону. Лицо у нее было каменное. И тут он понял: стоя на берегу, она и не ждала, что он спрыгнет, она твердо знала: не посмеет. Просто ей было плевать на него, она шла к своей одежде, презирая его, и потому не опасалась… «Это же надо!» — только и ахнул он от своей догадки… Нет, женщинам он не верил, у него много было из-за них бед, но и он им не спускал; считал — ничего нельзя прощать, и не прощал. Это все началось у него до армии, когда пацаном стал шоферить.
Чаще всего его посылали на подсобное хозяйство завода, километров за двадцать от города. Он возил овощи для орсовской столовой; на подсобном и завелась у него Валька — счетовод, крепкая, маленькая, как кубышка; они еще как следует и не привыкли друг к другу, как случилось это дело с коровой. Валька набилась ехать с ним в город.