Юрий Петрович вспомнил эту долинку. Она всегда казалась ему самой безрадостной на протяжении всего пути. Он и прежде замечал: когда машина проезжала здесь, скорость ее стремительно падала, хотя дорога была ровной, и все хотел спросить Чугуева, в чем тут дело, но быстро об этом забывал, а сейчас, взглянув на бесстрастное, почти сонное лицо Чугуева, внезапно спросил:
— Почему так медленно едем?
— Местность такая, — тотчас отозвался Чугуев. — На полную катушку жмешь, а мотор не тянет.
— Странно…
— Ага… По-разному говорят. Мол, магнит сильный в земле… — Он неожиданно смутился. — Да я не знаю. Не тянет — и все. — Он припал к рулю, пошел на обгон самосвалов, шея его напряглась, покраснела, и казалось, он сейчас всей своей силой пытается помочь машине и, когда самосвалы остались позади, сказал, хмурясь:
— Возможно, танки. Тут ведь крепкая война была, и этих танков в болоту и под дорогой… — В голосе его Юрий Петрович уловил обиду; видимо, Чугуеву показалось, что Юрий Петрович с недоверием отнесся к его сообщению.
— Возможно, вполне возможно, — чтобы успокоить его, ответил Юрий Петрович и заметил, как расслабились крутые плечи Чугуева, словно он освободился от чего-то невидимого, давившего на него. Юрий Петрович усмехнулся про себя: обидчив этот Чугуев, если что-нибудь не по нему, сразу нахмурится, затаится, бог весть о чем он думает в такие минуты. Леля сказала, узнав, кого он взял себе в шоферы: «А ты всерьез рискуешь. У этого парня наверняка комплекс обиды и счет к тебе». Но он ответил: «Это не имеет значения, шофер он хороший». И Леля спорить не стала…
«Волга» набрала прежнюю скорость, и теперь четко обозначился лес, густая тень поглощала дорогу; и едва они въехали в эту тень, как сразу же изменился звук мотора — стал глухим, расплывчатым, и эта перемена, по странной прихоти ассоциации, почему-то напомнив шелест стальной полосы под валками на стане, когда увеличивают степень обжатия, заставила Юрия Петровича мысленно вернуться к цеху холодного проката, где сегодня очередные испытания…
— К шести должны быть на заводе, — сказал Юрий Петрович.
— Помню, — кивнул Чугуев. Теперь красная полоса на спидометре перевалила за сто двадцать.
За год, что они ездили вместе, Юрий Петрович не замечал, чтобы Чугуев чему-нибудь радовался или удивлялся, о чем-нибудь всерьез тревожился или беспокоился, он реагировал только на распоряжения и отвечал, если его спрашивали. Юрий Петрович угадал, что так будет, в первый же день их встречи, когда этот человек вольной походкой прошел от дверей кабинета к его столу, насмешливо уставился, ничем не выдав, что узнал своего одноклассника, и только позднее не выдержал и спросил: «Так вы что же, меня не узнаете?» — и Юрий Петрович ответил: «Узнаю… Очень даже хорошо узнаю, Михаил Николаевич». Вот этот-то короткий разговор и отбил черту между их прошлым и настоящим, и ничего больше не надо было объяснять и выяснять — все сразу стало на место, каждый делал свое дело. И это устраивало Юрия Петровича: автомобиль был для него всего лишь средством передвижения — и Юрий Петрович только сетовал порой, что средство это при нынешних темпах несколько устарело. По его настоянию завод зафрахтовал, у Аэрофлота самолет. Его использовали для связи с заводами-поставщиками и смежными, и это оказалось дешевле, чем отправлять туда на месяцы толкачей.
Юрий Петрович привык к молчанию Чугуева, да и до него старался брать малоразговорчивых. Он любил поразмыслить во время езды — сколько чудесных идей возникло у него именно в поездках! — и раздражался, если его отвлекали. Но молчание Чугуева было особым. Этот человек с расплющенными, тяжелыми ладонями, которые легко, даже нежно покоились на баранке руля, словно бы воздвиг между собой и Юрием Петровичем прочную стенку, и за ней Юрий Петрович чувствовал себя надежно. Поначалу он ощущал — его оберегают, потом это ощущение укрепилось, стало обыденным, может, поэтому ему так легко думалось в машине. Здесь был особый мир, в который никому не дано было проникнуть, мир этот принадлежал Юрию Петровичу, только ему одному.
Он взглянул на часы: пожалуй, поспеют к шести. Сегодня там испытывают в очередной раз стан бесконечной прокатки… Почти шесть лет ушло на то, чтобы осуществить идею, которая возникла у Юрия Петровича, когда он еще и начальником цеха не был. Его не устраивала работа пятиклетьевого стана: рулон стали подавали на приемный стол, потом — к разматывателю, и начиналась долгая возня с заправкой — конец стальной ленты надо было пропустить через валки, а потом закрепить на моталке. Почти треть рабочего времени стана уходила на вспомогательные операции, которые делались в основном вручную. Какая же, к черту, новая техника! Юрий Петрович хотел установить автоматический заправщик полосы, но из этого ничего не выходило: получалось или слишком громоздкое сооружение, или же безумно дорогое. Тогда он нашел компромиссное решение: увеличить рулоны стали. Но и это оказалось непросто: рулоны ведь поступали из цеха горячего проката, и нужно было там перестраивать всю работу. Тогда решили сваривать полосы. Соорудили специальный аппарат электросварки. Постепенно выяснились недостатки и этого метода. Надо было менять все вспомогательное оборудование стана — оно не выдерживало рулон такого веса, да и краны не справлялись, и сварка часто оказывалась некачественной, при прокате полоса рвалась на швах… Вот тогда у Юрия Петровича и возникла идея: процесс должен быть б е с к о н е ч н ы м. У стана должны быть такие устройства, чтобы они выпрямляли, растягивали и отлично сваривали полосы и делали бы это автоматически. Тогда через стан пойдет непрерывным потоком стальная лента. Эта идея волновала его все время, и, чем бы он ни занимался, она была на особом контроле, и когда наконец они нашли приемлемое решение, начали его осуществлять, он задумался: как сделать весь металлургический процесс бесконечным — от сталеварения до выпуска готовой продукции. Это стало его мечтой, настоящей инженерной мечтой — создать новый цех, нет, новый завод — весь на автоматике, с самым минимальным числом рабочих… Но это впереди. Впрочем, не так уж и далеко. Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, он в первую очередь оставался инженером. Машина была его призванием, и когда о нем заговорили: главное дело Полукарова — управление, он к этому отнесся несерьезно, потому что рассматривал завод как большую машину, которую надо изучить, чтобы легче и проще было управлять ею. Ему казалось нелепым, когда пытались управление выделить в самостоятельную отрасль; для него все было взаимосвязано: машина, которая никогда не бывает совершенной, и управление ею, где настоящий специалист всегда найдет самые простые и экономичные способы, чтобы попусту не тратить свою энергию. Он убедился в этом в первые же месяцы работы на заводе, но по-настоящему ему удалось развернуть их и проверить, когда стал начальником цеха.
Соколовский, который прежде возглавлял цех, взял да и ушел на пенсию. Никто этого не ожидал. Соколовский был крепкий мужик, высокий, широкогрудый, с густой шевелюрой — в ней лишь едва пробивалась седина. На него заглядывались молодые работницы — в таких мужиках чувствуется нерастраченная сила. И когда ему исполнилось шестьдесят, в это даже не хотели верить: уж очень трудно было назвать его стариком. И еще больше удивились, когда он сказал: «Все. Покою душа страждет. Устал я от всей этой суеты. Хочу для себя пожить».
Его провожали шумно: устроили вечер, нанесли подарков. И только когда Юрий Петрович принял цех и стал вникать в дела, выяснилось, как все здесь запутано-перепутано. Все надо было заново перекраивать…
К счастью, цех был новым, и это облегчало задачу: не надо было ломать устоев. И все равно он многого бы не смог сделать, если бы не Леля. Какое же это счастье, что она у него есть! Наверное, иначе бы и жизнь сложилась, если бы не она… Все-таки сколько ни смейся над предопределением, роком, судьбой, а никуда от них не денешься; ведь вот потерял он Лелю после школьных лет, даже забыл о ней, а она опять нашлась. Вот как он ее встретил снова…
Умер отец. Умер на улице: упал и не сумел подняться. Его подобрала «скорая помощь». Мать сутки звонила по всем знакомым, не знала, куда он мог деться, потом обратилась в бюро несчастных случаев. Там навели справки и сообщили: тело можно получить в морге. Юрий Петрович взял документы отца и вместе с матерью поехал в морг. Прибыли они туда рано. Двери оказались на замке. Это было старое полукруглое здание с широкими мраморными ступенями. В стороне под деревом стояла скамья. Они сели на нее, чтобы дождаться, когда откроют. Все здесь было мирное, тихое. Перекликались птицы, и трудно было поверить, что сидят они рядом с обителью смерти. Примерно через полчаса послышался шум мотора, подъехало такси, остановилось возле мраморных ступеней. Оттуда весело, бойко выскочили двое, оба в американских джинсах и легких куртках, с плоскими чемоданчиками, которые назывались «дипломаткейс». Один в больших роговых очках, другой усатый, пожалуй, только это и отличало их друг от друга. Усатый лихо хрустнул денежной купюрой перед носом водителя: «Держи, шеф». Потом оба легко взбежали по ступеням, усатый вынул из кармана ключи, очкастый попридержал замок… И пока они все это делали, Юрий Петрович думал: нет, это ошибка, эти ребята не могут быть здесь хозяевами, по его представлению, тут должен был начальствовать какой-нибудь мрачный дядька с сизым носом. Очкастый повернулся и вежливо сказал: «Минуточку».
Прошло еще некоторое время, и он снова появился на крыльце, теперь уже в блекло-синем халате и такой же шапочке, и мягким движением руки указал на вход. Юрий Петрович, поддерживая мать под руку, двинулся за очкастым в узкую комнату, где стоял затертый канцелярский стол и два стула. Очкастый взял документы, сочувственно покачал головой, внимательно посмотрел на мать, и Юрий Петрович только сейчас увидел, что лицо у него веснушчатое, доброе и глаза приятные, вежливые, и сказал-то он, словно бы смущаясь:
«Видите ли, у вашего мужа… э-э-э лицо синюшное. Мы, конечно, приготовим, но после работы… Сами понимаете…»