«Правда, — Юрий Петрович усмехнулся, — не всегда легко определить, где начинается переход общих идей в конкретные и где начинается беспринципное отступление от принципов».
И тут Родыгин выругался:
«Хочешь, я тебе выдам, как это называется по-русски?»
Чугуев усмехнулся про себя: он тоже мог бы это определить по-русски…
«Не надо, я сам знаю, — засмеялся Юрий Петрович, — тем более что мы до беспринципности еще не дошли. И вообще, директор, не спеши с выводами».
Родыгин покачал головой:
«Ты сегодня большой ученый… Философ! Только девятого заместителя не будет…»
«Будет», — ответил Юрий Петрович. Они еще поколесили по заводу, потом подъехали к дому Юрия Петровича, и тот пригласил Родыгин а к себе:
«Пойдем, за чашкою кофе все обсудим…»
Чугуев ждал в машине, потому что Юрий Петрович, уходя, не сказал обычного: «Можете быть свободным». Шел мокрый снег. Чугуев изредка вылезал из машины, протирал стекла, потом понял бесполезность своих усилий. Нудно тикали часы, но он не следил за ходом стрелок. Обида закипала в нем: на третьем этаже в тепле сидели двое, а может быть, еще и женщина, разговаривали свои разговоры, а он тут тосковал в одиночестве. Он представил этих двоих, с раскрасневшимися от спора и кофе лицами, и думал: «А зачем это им?..» Прежде он как-то не задумывался над такими вещами, наблюдал работу Юрия Петровича, во многом чувствуя себя соучастником, а тут вдруг подумал: «К чему это все?.. Ну, работал прежде завод и работал. План давал, сталь выпускал. И сейчас работает, план дает… Для чего Полукаров здоровье и душу срывает?.. Деньги? Барахло? Да он их и не замечает. Зачем же тогда?» И вот тут-то Чугуев сообразил: он, Полукаров, т а к о й и е с т ь; ему надо все время быть как заведенному — трубить от зари до зари. Отними у него это, он, пожалуй, помрет, как рыба без воды, он только в такой среде и может существовать…
Он одним и живет — работой, через нее и видит весь мир. Другого ему не дано. И вот вся разгадка, и мудрить нечего. И так это стало ясно Чугуеву, что он сразу же ощутил тоску. И тут же рассердился: «Да что я, прикован к этой тачке?..» Как же прежде ему было интересно работать, когда возил грузы и людей и его ждали в тех местах, куда он приезжал! Знали, расспрашивали, что видел на дорогах, и сами делились новостями. Да и здесь, когда начал ездить с Полукаровым, старался вникать в его замыслы, хотел понять механизм управления заводом — все захватывало, увлекало. Ну, а потом оказалось — этого мало. Завод и все, что делалось на нем, — это хорошо, но возил-то он главного инженера. А его не спроси ни о чем. Как стенку отбил меж собой и водителем. И возник тот тревожный вопрос, заданный Катей: «Кто ты, Чугуев?..» Кто? Приставка к баранке и тормозам, не более. И вся жизнь: лишь бы колеса крутились! За этим он к Полукарову шел? Черта с два! Сначала разгадать хотелось: кто же этот главный, с которым когда-то учились в школе? А потом понесло, увлекло в другую сторону… «Он и сам-то как к заводу приставка, — зло подумал Чугуев. — И я рядом с ним совсем в шестеренку превращусь…»
В гараж он не поехал, а прямиком к Кате, чтобы не дать тоске разрастись…
Утром в обычное время Чугуев подкатил к подъезду. Юрий Петрович вышел минуты через две в расстегнутой дубленке, небрежно наброшенном на шею шарфе. Весело поздоровался, и Чугуев подумал: «Забыли они обо мне вчера». Эта мысль перебилась другой: «Пора отсюда рвать когти…» Вот с чего зародилась в нем тоска, усиливалась с каждым днем, и он сказал Кате:
«Давай сорвемся из Лебеднева!»
Может быть, она чувствовала, как он мечется; она многое вообще чувствовала, эта невысокая, тоненькая и крепкая, как пружинка, женщина — с большими детскими глазами с коричневым отливом. Спросила, не удивившись: «Ну и куда?»
Но он еще ничего не мог предложить. Он ведь и прежде, когда переезжал с места на место, не готовился к переезду. Ехал в аэропорт, сутки толкался среди разного народа, слушал рассказы о разных местах, а потом уж говорил себе: «Ну, а почему бы и не Стерлитамак? Там-то я не бывал» — и брал билет до Стерлитамака. И уж в пути представлял, какой будет этот город. Чаще всего город оказывался иным, чем он предполагал, но это его только веселило: «Вот и хорошо. Поуродуемся здесь, выясним истину»… Катя ждала, внимательно на него смотрела, и тогда он ответил:
«Все равно. Хочешь — сама выбирай. Только здесь я свое отжил».
Она ответила обыденно:
«Ну что же, Чугуев, поезжай, если тебе невмоготу. А у меня здесь много дел».
И тут он понял: что бы ни предпринимал, как бы ни убеждал Катю, она и не подумает двинуться с места. У этой маленькой ласковой женщины был твердый характер. Когда она ему сказала, что у них будет ребенок, он тотчас предложил: «Поженимся». А что услышал? «Спешишь, Чугуев. Я пока не решила». Она из тех, что родит и еще, чего доброго, Чугуева к ребенку не подпустит. Сама поставит маленького на ноги и, может быть, больше ничего другого для себя не пожелает. Он мог бы сказать: плевать, и не такое бывало, но на этот раз он увяз серьезно. Поначалу долго не мог разобраться, чем же приворожила его эта женщина, почему вдруг обрела над ним такую власть.
Он по опыту знал: это быстро отгорает, как сухой хворост: вспыхнет яростно, и оглянуться не успеешь, как уже зола, и из нее выползает на тебя то злоба, то отвращение и страх. И не поймешь, где же они прятались раньше. И, может быть, в этом огне и родились. Все радости сгорели, а эта мразь осталась, и нет лучшего способа спастись от них, чем бежать; так он и делал прежде. Но Катя все же брала другим, он не сразу понял, чем именно: лишь год спустя после того, как они стали близки, догадался, в чем тут суть: она всегда была ему и н т е р е с н а. Он часами мог сидеть в ее однокомнатной квартирке и слушать, как она говорит, глядя на него своими детскими глазами, и в эти часы он был горд собой и счастлив… Она не льстила ему, часто говорила:
«Эх, Чугуев, Чугуев, живешь, как трава растет».
«Ну и что, — отвечал он, — может, это и не так уж плохо… Зато я свободный».
«Ты если и бываешь свободен, то чаще всего за чужой счет».
«А ты хоть раз видела, чтобы человек жил только за свой счет?»
Тут она умолкала и задумывалась, ей нужно было прикинуть, припомнить, видела ли она когда-нибудь, чтобы человек жил только за свой счет, и, пока она думала, он опережал ее:
«Не ищи. Если и есть такой человек, то это я. Никому нигде не задолжал. Можешь проехать от Дальнего Востока до Центральной Расеюшки да еще на Таймыр заглянуть и в Башкирию. Везде тебе скажут: Чугуев долгов не оставлял, а вот ему, пожалуй, кое-что и положено. Недобрал. Всякое у меня было, а вот вкалывал я всегда на полную железку, не сачковал, не филонил. Если рубль свой имел, то полным звоном за благородный труд, дорогая женщина».
«Ты хвастун, Чугуев, ты весь соткан из хвастовства и самонадеянности».
«Нет. У меня еще кое-что есть. Вот», — и он протягивал ей руки с побитыми, иссеченными мелкими шрамами пальцами, корявые, налитые железом руки, и глаза ее по-детски мигали. Она гладила своими невесомыми пальцами его ладони и прижималась к ним, уткнувшись в его грудь головой, а потом смеялась тихим счастливым смехом. Ему не хотелось от нее уходить, но она сонно бормотала:
«Мне поспать надо, Чугуев, я завтра свалюсь в какой-нибудь маслоподвал, и придется тебе меня хоронить».
«Не болтай чепухи, — ласково отвечал он, — ты спи, а я рядом».
«Черта с два, я тебя знаю — дашь ты уснуть».
И, жалея ее, он вставал и плелся в общежитие, где была у него комната. Эту комнату ему еще до того дали, как стал он возить Юрия Петровича, а больше ему и не нужно было ничего. Завгар как-то ляпнул:
«Ты что же, Чугуев, у хозяина квартиры не попросишь? Ему раз плюнуть».
«А вот не хочу, чтоб плевал», — отвечал он. Разве мог этот завгар понять, что ни о чем он Полукарова просить не хотел, да и никогда в жизни не заботился по-настоящему о своем жилье. Только вот сегодня утром, когда вышел от Кати, подумал: «Может, и вправду пора бросать якорь… всерьез бросать?»
Как только узнал он, что у Кати будет ребенок, начал мучиться от раздвоенности чувств: понимал, что жизнь в Лебедневе отцвела, опала, как погасшая листва, и невыносимо кружить по одному кругу. Но бросить Катю он не мог. Нет, не мог. Сначала он подумал: истомился на вечных дорогах, устал от них и ищет душевного приюта. Но потом твердо осознал: не в этом дело. Не может он без Кати, не может без этой женщины, и такое у него первый раз в жизни.
Он всегда радовался, когда видел ее — и дома, и когда шла она по пролету цеха в своем синем комбинезоне на молниях, с прострочкой, как на джинсах. Ее всегда внимательно слушали другие инженеры: все-таки технолог! Но вот что интересно: сначала, когда он стал ездить с Юрием Петровичем, он ей рассказывал о том, что нового решил сделать главный инженер, и Катя, сидя в кресле и поджав ноги калачиком, слушала его с интересом, но потом прошло какое-то время, и она вдруг резко оборвала:
«Знаешь, Чугуев, ну их всех к черту, не надо мне о них рассказывать».
«Ладно, только ты сначала объясни, почему?»
«Надоел мне твой Юрий Петрович. Не тот он мужик…»
Чугуев удивился, потому что прежде слышал от нее совсем другое: «Честное слово, если и есть у нас кто-нибудь по-настоящему деловой, то это Полукаров…»
А тут сказала, как отрезала. Чугуев настаивал, чтоб она объяснила, почему произошла такая перемена, но Катя объяснять не стала. Он начал сам прикидывать: что же могло произойти? Ведь все же он возит Юрия Петровича, и если она к нему так поменяла отношение, Чугуеву не безразлично…
Когда это Чугуев услышал, то почему-то вспомнил, как еще в детстве шел на него Полукаров, чтобы ударить, и как ударил, и снова пошел на него. Черт знает почему всплыло в памяти. Тогда он испугался, хотя никогда не трусил в драках ни до этого, ни после, а били Чугуева крепко, так крепко, что потом с трудом по частям себя собирал. Правда, и он не спускал, умел дать сдачи. На Байкале, в Богульдейке, когда работал в леспромхозе, возил в тайгу продукты, одежду лесорубам и многое другое, вот там-то, на танцах, он и увел у паренька деваху, а паренек этот оказался из вербованных, из тех, что двинули за длинным рублем после отсидки. Он свистнул своих, и те навалились на Чугуева втроем, когда шел он по скрипучим деревянным мостк