«Я буду у вас после переклички».
Ехать в заводоуправление Полукарову не пришлось. Родыгин сам прибыл в цех, прошел легкой походкой через операторский зал и вошел в конторку — темнолицый, с русыми рассыпчатыми волосами и насмешливым взглядом. Юрий Петрович говорил по селектору.
«Может быть, изволите поздороваться с директором, товарищ Полукаров?»
Микрофон был включен, и голос Родыгина разнесся по всему цеху. Юрий Петрович нажал кнопку выключения, поздоровался, попросил Родыгина сесть и продолжил перекличку…
«Не цех, а контора банка, — кивнул Родыгин на операторский зал: — Почему провели перестройку без разрешения дирекции?»
«Было такое разрешение… Кривцов все знал».
«Кривцова давно нет. Попрошу показать цех…»
Пришлось вести директора по цеху. Родыгин шел своей легкой походкой, «парящей», как называл эту походку Пуща, то и дело вскидывая голову, и его русые волосы скобками ложились на лоб. Каску Родыгин не надевал, хотя от других требовал, чтобы обязательно носили. Шел он по цеху весело, то и дело подходил то к одному рабочему, то к другому, пожимал им руки, улыбался, о чем-то спрашивал, и, хотя вопросы были необязательными, Полукаров видел, что всем нравятся его простота и приветливость.
На следующий день Юрий Петрович пришел к Родыгину с докладом. И началось… В цехе всегда можно было найти какие-нибудь неполадки: то в бытовках грязно, не хватает мыла и полотенец, то не сдана какая-нибудь отчетность, хотя тут у Юрия Петровича был налажен хороший контроль, но ведь все бывает, все можно найти, если захотеть, да еще в период перестройки. Они катали трансформаторную сталь и автолист, шли с перевыполнением, и вдруг наступила полоса простоев — цех горячего проката не мог угнаться за их темпами. И, это вписалось в строку. И заклубилось недовольство, и уже нельзя было отличить придирок от разумных требований, истину от демагогии. Суета сует…
«Он же пустой, он весь надутый, — горячась, доказывал Юрий Петрович Леле. — Он завода не чувствует, перспектив не видит, ни черта он не видит… Я ему пытался объяснить, что не цехами он должен управлять, это мы делаем, а связями между цехами. Не понимает, готов за каждого начальника работать. Сам тридцать часов в сутки пыхтит, ночами не спит, всех задергал и себя задергал, а дела хуже, чем при Кривцове…»
Стало трудно, очень трудно. А тут еще случилась беда с автолистом…
В конторку Юрия Петровича пришел следователь. Он был в годах, с тяжелыми мешками под глазами, обвисшей кожей на щеках. Милицейская форма с погонами капитана сидела на нем мешковато, усталость чувствовалась в каждом его движении. Он и суть дела изложил Юрию Петровичу устало, словно нехотя: воруют автолист. Юрий Петрович усмехнулся:
«Да зачем? Кому нужен?»
И следователь ответил:
«Застройщикам. Крыши кроют. Гаражи сваривают. Хорошие гаражи получаются…»
И тут же пригласил Юрия Петровича прокатиться в пригородный поселок, где сейчас особенно бойко шло индивидуальное строительство:
«Нам надо, чтобы вы посмотрели, ваша ли сталь».
Юрий Петрович тут же решил: пошлет Пущу, это его дело, он мигом разберется. Но следователь возразил: нет, нужно, чтобы выехал сам Юрий Петрович.
Ехать было около часа, и следователь сразу, как только опустился на сиденье, съежился и заснул, на ослабевшем лице его обозначилось множество морщин. Юрий Петрович захватил с собой несколько неотложных бумаг и, пока ехали, забыв о следователе, стал просматривать их. Его ничто не беспокоило, он не видел в этом происшествии никакой угрозы ни себе, ни делу, только досадную потерю времени…
Он знал, что в стороне от шоссе, за железнодорожным стареньким разъездом, вырос такой красивый поселок; дома из белого кирпича с резными дверями, балконами, нишами вытянулись длинной улицей вдоль опушки, а за ними стояли сварные, окрашенные в красное или зеленое гаражи для легковых автомашин, и к ним вели бетонированные дорожки.
Как только остановились, следователь сразу же проснулся, первым вышел из машины и быстро зашагал к первому гаражу; дом, возле которого стояло это металлическое сооружение, еще не был заселен.
«Взгляните», — предложил следователь Юрию Петровичу, но и подходить не надо было: еще издали Юрий Петрович определил, что гараж сварен из автолиста, прокатанного на пятиклетьевом стане «1200». Тут он ошибиться не мог. Следователь повел его ко второму гаражу, к третьему, и, пока они ходили, Юрий Петрович осознал, какой огромной бедой для цеха и для него самого может обернуться эта история… У них не так уж плохо был налажен контроль, особенно на упаковке, а судя по тому, как были обработаны листы, их взяли с транспортной площадки. Но там пачки с листами отгружали сразу в вагоны, пломбировали, машину к этому месту не подгонишь… Он сразу сказал об этом следователю.
«Ну, это мы найдем», — нехотя протянул следователь, и Юрий Петрович сразу поверил: этот найдет.
Прошло еще полтора месяца, и вдруг утром, в самом начале смены, группа милиционеров арестовала всеобщего любимца, веселого и бойкого человека с бородкой клинышком и лихими усами — заместителя начальника цеха Пущу и еще троих рабочих. И завертелась карусель сплетен, лжи, домыслов и обсуждений, и ловил на себе Юрий Петрович укоряющие взгляды, когда шел коридорами заводоуправления. Его сторонились, кое-кто перестал здороваться, и с этим ничего нельзя было поделать. Иногда даже звонили домой, спрашивали, где добыл он «Волгу», хотя все знали, что машину он купил по разнарядке завода, как и многие другие инженеры, и еще спрашивали, правда ли, у него дача под Москвой. А надо было работать, надо было доводить до конца то, что было задумано.
А потом в Доме культуры был показательный процесс, и Пуща с бойким цинизмом рассказал, каким простым и хитроумным способом — прямо с упаковки — воровали они еще не сбитый в пачки лист: вывозили, как мусор, по ночам. Вроде бы выяснилось, что Юрий Петрович ко всем этим махинациям отношения не имеет, ведь никто и предположить не мог, что зам начальника цеха окажется жуликом с почти профессиональным размахом… Но все же суд вынес частное определение: повысить бдительность, а это уже был серьезный документ… Собрания не проходило, чтобы о цехе холодного проката не сказали в самом мрачном тоне, и тогда стало ясно; Юрию Петровичу на заводе не работать.
«Как же хорошо, что я заставила тебя защититься, — говорила Леля. — Кандидат наук, да еще с практическим опытом, не пропадешь».
И он написал заявление… Пожалуй, Родыгин не предполагал, какой крутой поворот может произойти только из-за того, что он, увидев заявление, которого ждал, все же растеряется и скажет:
«Хорошо, только говорить будем завтра. Приходите утром».
Юрий Петрович и Леля сидели у себя в квартире. Шторы на окнах не были сдвинуты, и в комнату проникал отблеск уличных фонарей и луны, и этого вполне хватало, чтобы видеть друг друга. Леля много курила, потом подошла к бару, достала бутылку коньяку и две рюмки.
«Давай выпьем».
Юрию Петровичу пить не хотелось, но он не посмел возразить и отпил глоток. Он ощущал в себе унылую пустоту, будто все, что было в нем прочного, устойчивого, исчезло; нечто подобное случилось с ним, когда он узнал о смерти отца, но ощущение опустошенности тогда продержалось недолго и тут же сменилось острой печалью. А сейчас унылая пустота прочно отвоевала себе простор в его душе и казалась ему необоримой: слишком много и яростно они работали, слишком щедро отдавали себя; резкая остановка выглядела для обоих катастрофой. Он еще не понимал этого, когда относил заявление, тогда им двигала трезвая мысль: больше в цехе ему ничего серьезного сделать не дадут, — а сейчас вдруг осознал: это конец всем мечтам, всем планам.
Леля сидела за столом, непривычно сутулясь. Тусклый огонек сигареты слабо высвечивал тонкие ноздри. У него было так пусто на душе, что даже жалости к ней он не чувствовал, хотя понимал: в этом-то больше всего сейчас нуждается Леля… Но он ошибался: она молчала-потому, что мучительно искала выход.
«Честно говоря, я думала, он не примет твоего заявления. Он не должен был его принять. Так много сделано в этом цехе, и столько еще планов… Кем он тебя заменит?.. Но что мы могли сделать? Только швырнуть ему эту бумажку, другого выхода не было, чтобы покончить с травлей. Или — или… Тут все правильно. Но если он подпишет твое заявление завтра… — Она говорила негромко, но каждое слово было отчетливо слышно. — Ты уйдешь в институт, и все надо будет начинать сначала. А тут такую дорогу пробили! И сколько идей!.. Все это к черту? Такие потери, такие потери!..»
Леля допила коньяк, встала и прошлась по комнате, зябко сутуля плечи и сжимая локти ладонями, хотя в комнате было душно. Потом неожиданно остановилась, села рядом с Юрием Петровичем на диван и с непривычной ему в ней какой-то детской, порывистой и горячей нежностью обняла его:
«Юрка!.. Милый мой Юрка! Давай мы ему врежем! А? Давай мы ему так врежем — наотмашь! — Она шептала почти в самое ухо, от ее дыхания стало тепло шее. — Ты придешь к нему завтра и как выдашь все… Все, все, что мы думаем о заводе. Пусть-ка он узнает, кого теряет! К черту все, Юрка… Ты ведь у меня талантливый, ты чертовски талантливый. Вставай-ка, будем работать. Всю ночь будем работать. Приведем наши дела в порядок. Пусть будет отличный, настоящий доклад. Такой доклад, от которого бы он обалдел». Она вскочила, зажгла свет, потащила его в кабинет, достала с полок папки.
Он входил в работу с трудом. Но Леля была терпелива, понимая, что он должен избавиться от чувства опустошенности, и большую часть дела поначалу взяла на себя: «Это должен быть толковый, спокойный доклад. Не жалоба, слышишь меня, Юрка, а настоящий доклад, как если бы собирался выступать перед большой, но вполне профессиональной аудиторией».
Она сумела его расшевелить. Всю ночь они просидели над документами. А утром Леля отвезла Юрия Петровича в заводоуправление. Она была бледна, но внешне спокойна, вот разве что под глазами синяки. Прежде он никогда ее такой не видел — напряженной, натянутой, словно сейчас решалось нечто главн