скоре понял, что уснуть не сможет. Мысли его вернулись к Родыгину. Все-таки странно, что этот человек, которого он когда-то так не любил, считал даже своим первым врагом, вдруг стал его другом. Вообще-то у Юрия Петровича не было настоящих друзей даже в детстве и в студенчестве. Ну, были товарищи на короткое время. А вот человека, которому он мог бы довериться целиком, у него никогда и не было. Впрочем, и Родыгина не назовешь д р у г о м. Скорее всего, они были товарищами или, если еще точнее, соратниками или сподвижниками. Вместе шли только в деле, все, что выходило за пределы его, мало касалось обоих. Правда, Родыгин любил бывать у них с Лелей. Посидеть час-другой, выпить немного. Но Юрий Петрович заходил к Родыгиным редко, обычно по большим праздникам, и посещения эти походили на вежливые визиты. Леля не сумела сойтись с женой Родыгина — Анастасией, или, как ее называл Семен Семенович, Настенькой. И в облике Настеньки — смуглой, тоненькой, гибкой, и в ее манере одеваться — всегда во что-нибудь яркое, сборчатое — было что-то цыганское, хотя родилась она в уральском глухом поселке и родители ее были тамошние, коренные… Она много курила и, когда Полукаровы бывали у них в гостях, радушно угощала пирогами своей выпечки… У Родыгиных было двое детей. Со старшим все было в порядке, а вот с младшим они намучились. Не по возрасту высокий и сильный, Саша влезал во все дворовые драки, вляпывался в самые странные истории, и вечно у него была дурная компания. Юрий Петрович не очень-то вникал в семейные дела Родыгина, да тот его и не посвящал, старался сам справиться, но отголоски неурядиц доносились и до него. И еще он знал, что Родыгин к жене относится с особой нежностью, оберегает ее от всяких передряг. А о ней было известно, что она писала стихи и даже печатала их в каком-то столичном журнале, но потом бросила.
«Без пружины женщина, — говорила о Настеньке Леля. — Как такой мужчина мог ее полюбить? Уму непостижимо…» Но Юрий Петрович не соглашался с Лелей, отмалчивался. Настенька, ласковая, мягкая женщина, с загадочными глазами, напоминала ему мать. Та тоже была молчалива, покладиста, и когда жили они без отца в поселке и она шила, то, стараясь угодить заказчикам, ночи просиживала за всевозможными переделками, но никогда не жаловалась на свою судьбу…
Нет, Родыгина он все-таки не смог бы назвать другом. Кроме того, Родыгин был директором, а он всего лишь его помощником… Правда, в глубине души Юрий Петрович был уверен, что Родыгин во всех главных направлениях своей деятельности является исполнителем его воли. И прекрасным исполнителем, потому что обладает нужными для этого качествами: реалист по сути своей, Родыгин никогда не даст, как говорил когда-то профессор Поповский, «затуманить абстрактными принципами реальность практики». Умеет все схватить на лету. Энергичен, напорист, легко вступает в контакты с людьми. Все это есть у Родыгина. А самое главное, он понял, что всякую совещательную и представительскую работу надо взять на себя, потому что Юрий Петрович ее не любит. И вообще не было случая, чтобы Юрий Петрович не добился своего. Конечно, Родыгин иногда упирался, но в конце концов Полукаров убеждал его в своей правоте. И потому-то жило в Юрии Петровиче чувство превосходства над Родыгиным: всем, мол, хорош этот человек, но подлинной культуры ума не хватает. Он никогда не высказывал этого, прятал свое чувство, хотя и замечал: Леля так же относится к Родыгину, но и она тоже никогда об этом не говорила…
И вот сейчас, после ухода Семена Семеновича, Юрий Петрович подумал: «А может, и Родыгин ко мне так же, как и я к нему… Вот ведь пришел, как долг отдал…» Но обиды почему-то не ощутил. Наверное, так и должно быть. Ведь в конце концов они впряглись в одну упряжку не потому, что понравились друг другу, но для того, чтобы вместе сдвинуть общее дело. Они партнеры. Сподвижники, Или как это, напарники… А дружба — совсем другое что-то. Юрий Петрович представил, что если, выписавшись из больницы, примет предложение Николая Васильевича и его утвердят главным инженером объединения, то все сразу изменится: Родыгин станет для него одним из подчиненных директоров завода. Пройдет какое-то время, и душевно они совсем отдалятся друг от друга. Ну, встретятся разок-другой за столом, когда Родыгин приедет в Москву, посидят, повспоминают, решат какой-нибудь важный для завода вопрос, и все… Даже дело не позволит им тогда быть откровенным друг с другом в той степени, как это установилось у них теперь. Иначе в этой жизни и быть не может.
Он устал от этих мыслей и обрадовался, когда пришла сестра, и сразу же после укола заснул…
Проснулся он перед рассветом. Все тело ныло от долгого лежания, и захотелось подняться. Он вдруг почувствовал, что сможет это сделать. Оперся на здоровую руку, сел и, ухватившись за спинку койки, встал. Слегка кружилась голова, но ноги держали хорошо, хотя в правом колене еще затаилась боль. Он шагнул раз, другой, и в мутном — из коридора, через узкое окно над дверью — свете увидел лицо Чугуева, впервые после аварии. Оно казалось желтым. Юрий Петрович пошел на нетвердых ногах к койке Чугуева и остановился в изголовье.
Чугуев лежал на спине, дыхание его было хриплым. «Наверное, ему больше досталось…» Он слышал мельком, что у Чугуева сильнее всего пострадала голова. Подробностей не понял, он ничего не понимал в медицине, потому что редко, очень редко обращался к врачам — всегда был здоров. Но тут догадался, что дело скверное, и ему сделалось не по себе. Он уже устал стоять, опираясь на спинку койки, как вдруг увидел: веки Чугуева сдвинулись и тот открыл глаза. Это было так неожиданно, что Юрий Петрович вздрогнул. Чугуев смотрел на него прямо, не мигая, и это длилось долго. Потом что-то похожее на судорогу прошло по его лицу, и Юрию Петровичу показалось, что Чугуев хотел заговорить, но так и не смог. Веки его нехотя, устало опустились, и снова раздался хрип. Или уснул, или опять впал в забытье…
Юрий Петрович долго стоял, не в силах оторвать руки от спинки кровати. Ему стало душно. Подошел к окну, за которым уже редела синева наступающего утра. Подоконник был низкий и широкий — так строили в старину, — и он уселся на него, жадно глотая воздух и стирая со лба испарину.
«Да что же это такое? — наконец сказал он самому себе. — Чего это я испугался?..» И тут же вспомнил взгляд Чугуева. Это был странный взгляд. В нем вроде бы ничего и не было — ни мысли, ни напряжения — пустота, и в то же время в нем было очень многое. И упрек, и страдание, и зов о помощи. И, словно защищаясь от этого взгляда, Юрий Петрович напоминал самому себе: Леля же предупреждала, что этим может кончиться. И даже объяснила почему: комплекс неполноценности… Но настаивать, чтобы он изменил свое решение, Леля не стала… Задним числом Юрий Петрович рассердился. «При чем тут какой-то дурацкий комплекс!.. Чугуев отличный шофер, прекрасный шофер… Кто же виноват, что проклятый самосвал?..» Все это было так, и он твердо знал, что Чугуев в те доли секунды, что были ему отпущены, сделал все, чтобы спасти Юрия Петровича и спастись самому. Им не повезло. Он это твердо знал. Но то Лелино предупреждение все равно всплывало и начинало точить: «А может, и правда — не надо было?» Он не мог отделаться от этой мысли… «А зачем я его взял?.. Зачем? Неужто давние мальчишеские счеты? Неужели никак не мог забыть, что тот грубо полез к Леле?» Неужто только это заставило его взять этого человека к себе в шоферы, чтобы еще раз утвердить свое превосходство?.. Ну нет, это было бы, прежде всего, неуважением к самому себе. Просто увидел, что Чугуев — именно тот шофер, который ему нужен. Но может быть, где-то в глубине души было и то, о чем он сейчас подумал? Может быть?..
Он устал от этих мыслей, и ему захотелось прилечь, но тут взгляд его упал за окно… Больница стояла на холме. Вообще вся старая часть города была расположена на холмах, но тот, на котором стояла больница, нависал над Нижним парком; протянувшимся по берегу реки, и из окна были видны древние осокори, четкие на фоне просветленного неба, а внизу, в густых зарослях сирени, уже брызнувших первой кисейной зеленью, еще держались сумерки. Блестела свинцово река, а за ней над лесной грядой, казавшейся низкорослой, виднелся завод… Юрий Петрович никогда не видел его с такой высоты: отсюда, с вершины холма, завод можно было охватить единым взглядом: силуэты цехов, домен, труб и других строений, нарушая законы перспективы, оказывались как бы на одной плоскости, словно их пододвинули друг к другу.
Юрий Петрович знал, что на самом деле они разбросаны на огромном пространстве, опутаны множеством дорог, эстакад, коммуникации. Но сейчас все это выглядело твердым монолитом и было похоже на огромный линейный корабль или на тень его. Казалось даже, что этот корабль движется над рекой и за ним полыхают оранжевые рассветные полосы, сливаясь с отблесками огней самого завода. Он смотрел на открывшуюся панораму, и ему чудилось, что до него доносится шум двигателей этого могучего корабля, глухое и тяжкое ворчание огня, заключенного в печи, шелест хорошо смазанных деталей механизмов. Постепенно эти звуки слились в один, в звук д в и ж е н и я… «Вот чего мне не хватает, — подумал Юрий Петрович с тоской, — я не могу без этого… Наверное, тут моя ахиллесова пята: чуть остановка, и я превращаюсь в ничто…»
— Как, уже поднялись?! — раздалось за его спиной.
Он оглянулся, перед ним стояла медицинская сестра, строго хмурила брови.
— Держите градусник и в постель.
Он покорно взял градусник, покорно лег… Иван Алексеевич откашливался в своем углу, Звягинцев что-то насвистывал, доставая бритву. С койки Чугуева раздавались тяжелые хрипы — начинался больничный день. Прошло еще немного времени, сестра снова вошла в палату, собрала градусники… А он все лежал и думал о заводе и вдруг улыбнулся: «Ну и глупец же я… Мне еще жить да жить!» — и сразу же твердо поверил в это.
…Боль наплывала волнами, она проходила по всему телу, как медленная судорога, ударяла по плечам и голове, а потом отступала на какое-то мгновение и снова шла, возникая в глубине беспомощного тела. Но терпеть можно было, и Чугуев терпел. Сначала перед ним долго держалось мутное, перекошенное, с черными полукружьями под глазами лицо Юрия Петровича… Значит, жив. Он напрочь забыл, что знает уже об этом, потому что уже спрашивал, в первый же день, когда ненадолго пришел в себя на операционном столе, что с Полукаровым. Он помнил, как кинул машину под откос, как ощутил удар в левое заднее колесо, и ему казалось, что он только сейчас очнулся от удара…