Сколько он мотался по дорогам, в каких только переделках не был: мчался в гололед, пролетал над глубокими колдобинами, проскакивал в такие щели на шоссе, где, казалось, и пешему не проткнуться — у него реакция мгновенная. А вот тут не ушел, первый раз в жизни не ушел, врезали ему крепко… Двое врачей и сестра хлопотали над ним, щупали, поворачивали, причиняя боль, а он все пытался у них спросить о самом для него главном и наконец изловчился, повернул лицо к сестре и зашевелил губами. Видать, она не очень его понимала, прислонила почти к самому его рту розовое ухо, и тогда он еще раз напрягся и спросил. И она поняла, сердито проговорила:
— Жив, вон… — и кивнула куда-то ввысь, и он понял, что где-то там и находится Юрий Петрович.
Он постарался благодарно моргнуть сестре, потому что сказать уже ничего не мог.
Теперь Чугуев мог подумать и о себе; он был привычен к боли, умел переносить ее и знал: главное сейчас отлежаться, как отлеживался не раз — в медпункте в Богульдейке после того, как был избит; в Стерлитамаке в больнице, когда на кабину самосвала упал ковш экскаватора; и еще раз в больнице в Иркутске, после того, как на Ангаре раскатился плот и Чугуев угодил под бревна. Вот так же надо отлежаться. Он же сам про себя говорил, что на нем все зарастает, как на собаке. Тут важно держаться и не трусить, когда уходит сознание… Волна боли иногда накрывала его с такой силой, что он проваливался в мрачную глубокую яму и там лежал, задыхаясь, не в силах вздохнуть, но где-то далеко-далеко едва брезжил свет, и он верил, что рано или поздно он приблизится к этому свету. Так и случалось, и тогда Чугуев начинал видеть потолок, окно над дверью… К нему склонилось отдаленно знакомое, усталое лицо…
— Сможете говорить, Чугуев?
Он различил на этом человеке милицейскую форму и вспомнил, что знает его, — это был следователь… Следователь стал спрашивать. Чугуев слушал его вопросы и только кивал, а не отвечал, потому что эти вопросы больше походили на рассказ, и ему оставалось лишь подтверждать то, что было уже известно следователю, и сам Чугуев из этих вопросов узнавал для себя новое. Значит, парню было восемнадцать. Он и в армии еще не служил. Кончил свою десятилетку и сел за руль самосвала добывать трудовой стаж. Машину вроде бы знал хорошо, еще в школе научился. Да и вообще из упорных, видно, ребят, если уж начал гонять на самосвале. Конечно, опыта настоящего быть у него не могло. Дорога — штука такая, как бы ты хорошо ни научился ездить, какой бы у тебя ни был талант к вождению автомобиля, а все равно без опыта настоящего трудно. Ой как много неожиданностей на этой проклятой дороге, и в каждое мгновение должен быть готов к ним, в каждое мгновение… Ну так какого же черта перся он не по своей стороне, да еще на скорости?.. Был бы хоть справа кювет, тогда Чугуев мог бы влететь в него и жать по канаве, у него бывали такие случаи, сходило. Правда, это опасно, бог весть что может лежать в этой канаве, любая железяка или здоровенный камень, и можно так в них вляпаться… Все равно в таких случаях рискуешь. Но тут не было кювета справа, а был спуск к реке… Так какого же черта так гнал самосвал этот пацан, охотник за трудовым стажем?.. Ах, вот оно что! Говорит, не в себе был, говорит, ничего не помнил, совсем забылся, потому что девчонку свою застукал с другим… Ах, какая беда! Ну прямо настоящая трагедия, мало ему девчонок на этом свете! Застукал, ну и застукал, чего же о ней жалеть, рано или поздно все равно бы рога ему наставила! Зачем же из-за нее других людей калечить… И ему-то крепко могут врезать… Пять лет — уже наверняка. Вот тебе и трудовой стаж. Где-нибудь на лесоповале под охраной, а потом и армия подоспеет, и конец твоей мечте о высшем образовании… А нужно ли оно ему?.. Вот такая штука получается: застукал паренек свою девчонку с другим, и этого хватило ему, чтобы вся жизнь перевернулась… Чего же хочет следователь?.. Понятно, надо быстрее закончить дело… Нет, погоди, тут не все просто… Надо взглянуть на этого паренька. Ничего Чугуев подписывать не будет, пока не приведут к нему паренька, пусть следователь это твердо усечет. Не может он отдать человека под суд, ни разу не увидев… Вот так он размышлял, хотя и сказал всего-то тяжким шепотом:
— Приведите сюда.
Следователь покорно вздохнул, покорно собрал бумаги и шаркающей походкой вышел из палаты… И еще не успел умолкнуть звук его шагов, еще трепетала створка двери, а Чугуев уже почувствовал на руке прикосновение легких, почти невесомых пальцев и увидел склоненное к нему лицо Кати, ее остановившиеся зелено-карие глаза, наполненные такой болью, что он сам едва сдержался, чтобы не закричать. Он все же сумел уцепиться за край ямы и не дал себе соскользнуть, в ее глухую темноту. И ему сразу стало легче, он попытался улыбнуться женщине, чтобы приободрить ее… Она мягко провела пальцами по его лбу, по щекам, словно хотела убедиться, что это он и есть. Наверное, она поняла или почувствовала его улыбку — увидеть ее она не могла, потому что губ он так и не сумел раздвинуть, — и склонилась к нему, поцеловала. А потом встала, чтобы, наверное, поправить на нем простыню. И тут он увидел, какая она маленькая — с уже обозначившимся животом, и подумал, что тот, кого она родит, будет совсем крошкой — беспомощное, маленькое существо, явившееся в огромный мир, прорезанный, поделенный широченными дорогами, по которым, шипя, громыхая, движутся потоки машин… Крохотное существо — частица его самого, его кровинушка, которому только он и может быть защитой и опорой. И, представив это, Чугуев перенес свою тревогу на женщину, что хлопотала возле него. И она тоже, такая маленькая, с нежными руками, казалась ему беззащитной. «Ничего, я отлежусь… Поднимусь… Тогда уж…» Хорошо, что он нашел ее в людской сутолоке…
«Ну что же ты, Чугуев, живешь, как трава растет?..»
А может быть, и не как трава, а может быть, как колос, среди огромного поля таких же колосьев, чтоб тянуться, тянуться стеблем вверх и осыпаться на жнивье твердым зерном и потом прорасти сквозь грязь и навоз зеленой стрелкой… а?.. И надо же было ей быть такой жаркой в тот злой декабрьский вечер, когда вьюга швыряла сухой, колкий снег в стекла и они дребезжали от порывистых ударов… «Как же хочу я от тебя ребеночка родить, Чугуев, горе ты мое!..» Тускло светила настольная лампа, покрытая сверху газетой, и лист уж подгорел, зашелся коричневыми обводами, а он смотрел на ее сияющее лицо с блестящими глазами.
«Дал бы ты мне закурить, Чугуев».
«Ты ведь не привыкла…»
«А сегодня хочется…»
Они лежали рядом и курили, она неумело, морщась и вытягивая вперед свои маленькие губы.
«О чем ты думаешь?»
И он признался:
«Хочу построить дом… Теплый. Из хороших бревен… Лучше бы из кедрача, из такого, что я в Забайкалье возил. Но можно и из других бревен… И в нем печь. Очень мне нравится, когда в доме огонь… И жить с тобой. Хорошо жить…» Он сам удивился, что сказал такое. Прежде ничего подобного ему и на ум не приходило…
«Красиво, — кивнула она. — Даже очень. Но давай не будем загадывать… Господи, да что же это делается на свете! Все перепуталось в этом мире! Я башку ломаю над структурой стали, мечтаю о лазерной технологии, а мой мужик сочиняет в голове деревянный дом… Ну, что ты еще можешь сочинить, Чугуев? Что ты видел?»
«А ни черта не видел! Города, дороги… Пол-России и еще моря, но они мне не пришлись. А больше ничего и не видел».
«Ну и хватит, ну и хорошо… Обними меня, а то слышишь, как воет, еще выдавит стекло и ворвется сюда, да как засыплет нас снегом… Ой!»
Может быть, и вправду вся его жизнь была дорогой к ней?.. Только бы так вот смотреть на нее, смотреть и чувствовать эти почти невесомые пальцы на лбу своем, на щеках. Как же беден он был прежде, когда не знал всего этого. Теперь он жалел тех, у кого не случалось ничего подобного, и радовался, когда встречал таких же богатых, как он сам… Так произошло у него с Родыгиным. Пустяшная вроде история, а запомнилось крепко… Скверная была погода, крутило дождь со снегом, Чугуев сидел в машине, ждал возле заводоуправления — вот-вот должен был выйти Юрий Петрович. Вместо него без пальто и шапки выскочил из подъезда Родыгин, в несколько сильных прыжков достиг машины, рванул дверцу, приказал: «Поехали! В больницу!» То ли его машины не было в гараже, то ли ему было все равно в какую вскочить, но вид у него был такой, что Чугуев и спрашивать ничего не стал, сразу рванул с места. Родыгин достал сигарету, пальцы у него дрожали. Чугуев, не отпуская руля, взял у него сигарету, прикурил и отдал обратно. Родыгин нервно затянулся, так и не взглянув на… А Чугуева тот, пока вез его через мокрядь, через мутную темноту, разрезаемую светом фар и уличных фонарей, все вглядывался в лицо директора. Никогда Чугуев еще не видел его таким бледным, с испариной на лбу, с остекленевшим взглядом… Он домчал его до больницы. Родыгин выскочил, едва затормозили, и скрылся в подъезде. Пробыл он в больнице недолго, не более получаса, вышел размягченной походкой, сел и некоторое время молча сидел рядом с Чугуевым, и лицо его медленно обретало прежнюю нормальную окраску.
«Уф ты… пронеслось, — наконец проговорил он с облегчением. — Аппендицит, понимаешь, у Настеньки… Увезли и сразу на стол. Пока ехал сюда, чего только не вообразил. — Он виновато улыбнулся. — Так испугался. Куда я без нее. А?.. Не смог бы без нее… Понимаешь?»
Чугуев понял все, что было за этими словами, понял потому, что тут же мысленно подменил Родыгина собою, а вместо Настеньки подставил Катю, и от души ответил:
«Очень даже…»
И Родыгин его понял и, когда тронулись, спросил:
«А у тебя женщина есть?»
Он так и сказал — не «жена», или там «супруга», а «ж е н щ и н а» — и это особо понравилось Чугуеву.
«Есть», — ответил он.
«Любишь?»
«Уважаю».
«Уважаешь или любишь?»
«Люблю».
«То-то, — вздохнул Родыгин. — В этом-то весь смысл: что бы ты ни делал, а вот существует такое, без чего ты и не человек… Согласен?»
«Вполне», — убежденно ответил Чугуев.