Потом он отвез Родыгина к заводоуправлению и, пока ехали, чувствовал полное единение с ним и догадывался, что и Родыгин чувствует к нему такую же близость. Они были на равных, словно прикоснулись к чему-то очень важному, без которого и вправду нельзя жить…
Сколько всего было после этого! Чугуев видел, как Родыгин распекал начальников цехов, как вел совещания, но всегда помнил, что директор может быть иным, таким, каким был тогда в его машине — растерянным, незащищенным, распахнутым. Странно, что не рассказывал об этом случае Кате… Катя, Катя, любимая женщина… Но… Это уж другая, стройная, обтянутая черным свитерком, так, что все у нее выделятся, чувствуется крепость и упругость ее тела — шла от дверей, несла пакет в руках, покусывая при этом губы, и как только Чугуев ее увидел, то сразу подумал: «К нему… Значит, он здесь, в палате».
Она подходила все ближе, ближе — сейчас она пройдет мимо и исчезнет. Но она вдруг приостановилась, словно споткнулась, и глаза ее прямо взглянули на Чугуева… Долго ли это было, коротко ли — они смотрели друг на друга, и он не мог ни отвести взгляда, ни спрятать его, хотя резало зрачки, как будто глаза ее излучали невыносимо яркий свет. И то ли сказала она, то ли почудилось ему, а может быть, этот взгляд донес до него ее мысль: «Ну что, не сумел уберечь?.. А может быть, ты сделал это нарочно? С тебя станется!.. Я всегда тебя презирала, презираю и сейчас!..» И ушла, прошелестела длинной черной юбкой, а он даже не смог усмехнуться в ответ, он ухнул в свою яму и долго лежал в ней, задыхаясь… А потом снова возник усталый следователь. На этот раз он пришел не один, с ним был длинноволосый парень с жиденькими усами — ну почти совсем как у Юрия Петровича. Да и вообще парень чем-то был на него похож, нет, не обликом — у Юрия Петровича был приплюснутый нос, а у парня тонкий, остренький и глазенки синие, как у младенца, но все же было что-то общее, скорее всего даже не с теперешним Юрием Петровичем, а с тем, каким помнил Чугуев его в детстве. Эдакая угловатая непримиримость: вроде бы должен быть раздавленным всем происшедшим, а он сидит и смотрит на Чугуева вызывающе… «Так вот, значит, ты какой!» — думал Чугуев и сразу же понял: жизнь, этого паренька сейчас в его руках, он может ее или погубить окончательно, или облегчить. Но в этом ощущении своей власти не было ни капли торжества, наоборот, оно легло на душу Чугуева гнетом… «Ну и что мы будем делать?.. Следователь покачал головой, словно хотел сказать: «Ты просил — вот он, смотри на него…» И Чугуев спросил:
— Ты… что… любил ее?
Парень долго не отвечал, следователь уже повернулся к нему, наверное, чтобы подогнать, но парень упрямо сжал губы и сказал:
— Да… И сейчас тоже…
«Ясно, — подумал Чугуев. — Очень даже ясно…» Произошла такая страшная история — тяжкая авария на дороге только потому, что пацан застукал свою девчонку с другим и уж после этого не смог управлять автомобилем. И вместо того чтобы выдать этой стерве, он о любви к ней говорит… Смешно, право дело. Прежде Чугуев вдоволь бы над этим посмеялся.
— Слушайте… — позвал он.
Наверное, он произнес эти слова негромко, потому что следователь с готовностью склонился к нему…
— Я шел по осевой… сто сорок… Понял?
Следователь моргнул, но не удивился, только сказал с укоризной:
— Ну и зачем же ты, Чугуев, на себя валишь?
— Ты пиши… другого не будет… по осевой, сто сорок. Это правда…
И прикрыл веки, отвернулся к стене, он не хотел ничего читать в глазах паренька, он сделал свое дело, всем, чем мог, помог, а почему — это уж его личное, и только.
…С того предрассветного часа, когда Полукаров впервые поднялся и подошел к койке Чугуева, он с нетерпением ждал, когда же тот очнется, придет в себя и они смогут наконец объясниться, О чем конкретно пойдет разговор, Юрий Петрович не знал, но чувствовал, что разговор этот очень нужен ему. После аварии что-то сдвинулось — он ощущал это отчетливо, но что именно — объяснить не мог… Но проходили дни, а Чугуев был все в том же положении. Возле его кровати все время суетились сестры — то приносили капельницу, то кислородную подушку, то делали уколы, а когда Чугуеву стало легче, сестра привела в палату сначала следователя, потом Катю. Юрий Петрович стал выжидать, когда выпадет случай снова подойти к Чугуеву, ему не хотелось, чтобы это видели соседи по палате. И такой случай представился: Иван Алексеевич и Звягинцев куда-то вышли, а сестра долго не появлялась. Юрий Петрович взял палку с резиновым наконечником и, опираясь на нее так, чтобы поменьше чувствовалась боль в коленке, встал, неся впереди себя загипсованную руку. Надо было сделать всего три шага, но ему стало страшно. Юрий Петрович подавил страх, внутренне поморщившись от омерзения к этому чувству… Шагнул раз, другой…
Чугуев смотрел на него. Он смотрел как обычно, с тем спокойным ожиданием, к которому Юрий Петрович давно привык, и эта обычность и спокойствие, будто вот-вот спросит: «Куда едем, Юрий Петрович?» — больше всего и удивили.
— Здравствуйте, Михаил Николаевич, — сказал Юрий Петрович.
Чугуев не ответил, его темно-фиолетовые губы, с желтизной в углах, шевельнулись. Полукаров понимал: он должен, обязательно должен что-то сказать Чугуеву, может быть, ободрить его или вселить надежду, но почему-то не было слов. Он не мог их найти. Да и не знал он, какие именно слова произносят в таких случаях! Закружилась голова… «Надо сесть», — подумал Полукаров и шагнул к табуретке, но в это время снова шевельнулись губы Чугуева. Юрий Петрович догадался: надо наклониться, как делала недавно сестра, и торопливо приблизил ухо ко рту Чугуева. И услышал слабый шепот:
— Кате… помогите…
Юрий Петрович подождал, не услышит ли еще чего-нибудь. Но Чугуев молчал. Юрию Петровичу стало не по себе. Чугуев никогда ни о чем не просил Юрия Петровича! Значит, не верит, что выберется?.. Может быть, даже уверен, что не выберется?.. Он произнес это «помогите» так, словно это была его последняя просьба. Надо вызвать сестру!
Полукаров вышел в коридор. Родыгин сказал правду: вдоль окрашенных синей масляной краской стен стояли койки, на которых лежали больные, — действительно не хватало мест. В холле рядом с белым шкафом сидела за небольшим столиком сестра. Выслушав Полукарова, она тотчас побежала в палату.
Юрий Петрович проводил ее взглядом, идти за ней ему не хотелось, и, как только она скрылась в палате, облегченно вздохнул и неожиданно для себя жестко подумал: «Не надо было подходить к его койке… Только разнервничался, а пользы никакой…»
Он не заметил, как вышел на внутреннюю лестницу и тут же остановился, удивленный: здесь было полным-полно. Это было единственное место в больнице, где разрешалось курить и где образовался как бы клуб: курильщики спорили, что-то рассказывали друг другу, а на нижней площадке играли в шахматы. Там же суетился юркий мужичонка со страдальческими глазами. От него или отворачивались, или отмахивались. Завидев Юрия Петровича, он кинулся к нему:
— Кореш, полтора рубля найдешь?
Юрий Петрович, зажав под мышкой палку, сунул руку в карман халата и, обнаружив деньги, — наверное, Леля положила на всякий случай, — вынул два рубля, машинально протянул их юркому. Тот, быстро спрятав бумажки в рукав халата, спросил деловито:
— В какой палате?
— В восьмой.
— Порядок, — кивнул он и исчез.
Юрий Петрович подошел к окну. Отсюда так же, как из палаты, видны были река и завод. Небо затянуло серой наволочью, вода в реке была темно-серой, но контуры цехов стали четче и графичней. Юрий Петрович лениво отметил это и внезапно подумал: «Сто двадцать на спидометре — не меньше…» Это было его главным условием, когда он брал шофера… так дорого время, так чертовски дорого время! «Если бы они ехали медленнее…» Кровь прилила к вискам. Но тут же явилась другая мысль. Ничего особенного не было в тот день… Несчастный случай… Нельзя искать в несчастном случае закономерности… Он облегченно вздохнул и вдруг услышал смех за своей спиной. Оглянулся и увидел палатного соседа Ивана Алексеевича — тот подходил к нему, весело пощипывая «шкиперскую» бородку:
— Что, и вас уговорили на бутылку?
Юрий Петрович, не поняв, о чем речь, пробормотал:
— Я не пью.
Но, вспомнив юркого мужичонку, улыбнулся:
— И в самом деле!
— А что, он человек обязательный!
Они пошли рядом, и Юрию Петровичу приходилось вскидывать голову — старик был значительно выше его и палка у него была длинная, сучковатая, с отполированным набалдашником.
— Мы ведь встречались прежде? — спросил Юрий Петрович.
— Конечно, — подтвердил Иван Алексеевич. — Приглашался Родыгиным как консультант по капитальному строительству. Кое-какие идеи подкинул. Время сейчас другое, но кое-что из опыта сгодилось…
Разговор этот окончательно развеял то тяжкое, что собралось на душе. Юрий Петрович, беседуя с Иваном Алексеевичем, пошел в палату, скользнул взглядом по лицу Чугуева — тот спал, тяжело дыша. Юрий Петрович постарался побыстрее пройти мимо его койки, сел на свою, поверх одеяла. Иван Алексеевич — на табуретку. Юрий Петрович заметил, что пальцы у Ивана Алексеевича покрыты ржавыми пятнами — «гречкой», и подумал: «А ведь ему, наверное, уже за семьдесят». Застиранный больничный халат был ему мал, расходился на груди и открывал коричневую морщинистую шею; сидел Иван Алексеевич прямо, не сутулясь, и в этой его строгой выправке было нечто торжественное.
— Если болтовня вам моя затруднительна, то вы уж без стеснения, — сказал он.
— Нет, нет, что вы, — ответил Юрий Петрович и оглянулся на Звягинцева. Держа в здоровой руке перочинный ножичек, тот разрезал ломоть колбасы на маленькие кусочки, накалывал их кончиком лезвия и отправлял в рот.
Иван Алексеевич, не обратив внимания на его взгляд, заговорил так, будто они были в палате вдвоем:
— Честно говоря, мне давно с вами поболтать хотелось, да вижу, вы все больше в себя уходите. Знаю, во время недуга часто такое настроение бывает. На свет бы белый не глядел, не то что на людей. Вон у меня — пустяк: сковырнулся с лестницы, когда в подпол за солеными огурцами полез. Нелепость такая. Но и я тут поначалу лежал, к стене отвернувшись, на все человечество разобиженный… Так я вот о чем, не сочтите за комплимент, но мне, честно говоря, многое из того, что вы на заводе делаете, очень по душе. Это ведь когда-то и мы считали главным, в двадцатые — тридцатые годы.