Теперь, когда она очнулась в машине при белом свете февральского утра, тоже ощутила тот привычный металлический привкус злости. Тогда-то и возник жесткий вопрос: «Зачем?» Но на него сразу же нашелся ответ в словах телеграммы: «просит приехать проститься», они означали, что Александр Петрович пришел к тому пределу, за которым уже нет ничего, и ничего не будет, и быть не может. А перед этим любые счеты становятся ничтожными… И, подумав так, Оля прижалась щекой к мягкому плечу Бориса.
— А-а-а, проснулась, — весело проговорил он. — А я смотрю, угрелась, так сладко спишь…
— Ужасно кофе хочется, — простонала Оля.
Они проезжали деревней, дома тянулись длинным рядом, обращенные молчаливыми окнами на дорогу. Борис окинул их взглядом, сказал безнадежно:
— Теперь только на месте.
— Могли бы и в термос взять, — сказала Оля.
Вагон был неуютный и холодный, Надежда Николаевна оказалась в купе одна: этот крымский поезд не пользовался в феврале успехом, даже те, кто ехал в город Л., старались отбыть из Москвы в более поздний час, а то этим поездом они попадали на свою станцию в начале шестого утра, когда еще было мало городского транспорта, — Надежда Николаевна узнала все это от проводницы, низенькой полной женщины с мясистыми щеками и карими глазами, когда они сидели вдвоем, пили крепкий чай и Надежда Николаевна угощала проводницу припасенными из дому бутербродами. Это было похоже на чаепитие в ночное дежурство: после того, как утихомирятся больные по палатам, сестры шли к Надежде Николаевне и выкладывали ей свои интимные дела. К этим ночным радениям она давным-давно привыкла, но однажды, к удивлению, узнала, что слывет среди сестер как наиболее мудрая советница в любовных перипетиях; если кто-нибудь из девушек попадал в «тупиковое положение», то ей так и советовали: «Ты сходи к Надежде Николаевне, чайку попей». Все это поначалу всерьез смутило ее, потому что на протяжении двадцати семи лет жизни с Трофимом она оставалась ему верной и конечно же была неопытна в любовных делах; потом эта слава стала ее веселить, и Надежда Николаевна подумала, что, наверное, так и должно быть, потому что издавна известно, что лучший совет, как выпутаться из беды, может дать человек, сам беды не испытавший. Но на этот раз в поезде Надежда Николаевна сама разоткровенничалась, проводница казалась ей женщиной тертой, бывалой, а Надежде Николаевне и нужна была сейчас какая-нибудь опора, хотя бы словесная. С первой минуты проводница умело подчинила весь разговор себе и прежде всего стала выспрашивать Надежду Николаевну:
— А в больничке, извиняюсь, к чему приложение имеете?
— Травматолог я, Антонина Ивановна, — простодушно улыбнулась ей Надежда Николаевна. — После аварий, ну, в общем, после всяких несчастных случаев к нам везут.
— И по пьяному делу?
— Бывает и по пьяному.
— Значит, приварок серьезный имеешь, — убежденно сказала проводница.
— Это почему же? — удивилась Надежда Николаевна.
— Ну как же! Небось кое-кого и прикрыть можешь. Если хорошо попросят. Вот если, скажем, мужики в драке порежутся…
— Нет, не могу, — прервала ее Надежда Николаевна и засмеялась — такого поворота разговора она не ожидала.
И этот ее смех почему-то смутил проводницу, ее мясистые щеки покраснели, и она, отводя глаза, проговорила, словно оправдываясь:
— А что же… все бывает… А ты что, и едешь по медицинским делам?
— Да нет, по своим делам еду, личным… Первый муж зовет — повидаться.
— Что же, у тебя их много было?
— Если двое — много, значит, много…
— Не поладили с первым?
— Давно это было… девчонкой еще. Ушла.
— И я ушла, — неожиданно тяжко вздохнула проводница, и глаза ее сразу стали печальными, — терпела, терпела, да и ушла. Хороший мужик был, да слабый. Закрутили дружки по подворотням, что ни день — бутылка… Маялась, маялась, да и направила. Сначала все возле дома отирался, дочку очень любил. Но я его к ней с запахом не пускала… Потом отвалил и вроде бы пропал. А его другая подобрала, и что думаешь — пить отучила, и он в гору пошел, в мастера выдвинулся. Хорошо с той живет, сын растет… А вот я не совладала… Так теперь и кручусь одна по вагонам… Ох, трудно с ними!.. Сначала думаешь, за горло надо брать, чтоб все, как у людей, ладно было. А сейчас… Сейчас я бы его к себе и прежнего пустила… Это вот только теперь, как тридцатку разменяла, соображать стала: с ними жить — тоже талант иметь надо, а это не каждой дано. Правда, бывает, иной просто повезет, на такого наскочит — ну все вот тебе, все для тебя, но таких везунь мало. И с талантом баб мало.
— Может, еще найдете, — робко сказала Надежда Николаевна.
— Да где их найдешь! Вроде бы и много вокруг, а для тебя — ни одного…
Проводница закручинилась, допила чай, взяла стаканы и ушла, печальная, к себе, а Надежда Николаевна прилегла на полку и стала думать об Александре Петровиче: какой он сейчас? Она пыталась его представить пятидесятипятилетним, больным и не могла, помнила высокого, в добротной офицерской гимнастерке, кудлатого человека — у него всегда стояли дыбом черные волосы, они были так густы, что о них ломались расчески. Был он в ту пору молодым инженером, приехал из Москвы на Верх-Исетский завод, приехал не сам, был послан на два года, чтоб заняться какой-то особой работой, а Надежда Николаевна еще была студенткой, проходила практику в заводской больнице, и там-то ей пришлось вправлять вывих плеча молодому инженеру-москвичу. Что он в ней тогда разглядел? Она и опомниться не успела, как он закружил ее, заманил, а ведь был уже в то время Трофим, но уехал на заработки на Курильские острова, чтобы начинать им не с нуля и не мыкаться в огромном уральском городе, еще не отошедшем от военных невзгод. Город этот гудел заводскими моторами, и в стылые ночи, продутые морозными сквозняками, по улицам шаталась шпана, и бывали случаи, когда бывшие фронтовики, пробыв четыре года под пулями, получали удар бандитского ножа. И этот парень, провожая ее с трамвайной остановки в январский скрипучий от мороза вечер в рваных сапогах — она обомлела, когда увидела, что сбоку над подошвой у него торчит наружу портянка, — тоже мог бы пострадать, если бы не был так ловок. Их было трое, хоть один успел выбросить вперед нож — тотчас отлетел с переломанной рукой, вопя от боли; бил он их страшно, а она оцепенела, прижавшись к каменному цоколю дома, боясь шелохнуться, и только опомнилась, когда он схватил ее за руку, и они побежали, и потом уже в квартире она провела его в свою комнату, и тут увидела, что рукав шинели распорот, на лице царапины, а он смеялся: «Ничего, я ребятишек с завода возьму, мы тут попатрулируем, покончим с этой мразью…»
Она омыла ему лицо и руки, прижгла царапины, и он остался с ней в ту ночь, и ничего она не могла поделать… Трофим был далеко, Трофим зарабатывал деньги на Курилах…
Он поселился у них, и родители ее, тихие люди, оба зубные врачи, поначалу пугались того шума, что он внес в их тесную квартирку в длинном бревенчатом доме со старинными голландками; по утрам — ни свет ни заря — в полный голос орал маршевые песни, фыркая, по пояс умывался холодной водой, потом выскакивал во двор, рубил дрова и не клал их у печи, как делал это отец, а обрушивал с жутким грохотом. И Надежду Николаевну все это веселило, ей было легко с ним, у него не было той тяжелой серьезности к жизни, как у Трофима, он был скор на самые неожиданные решения, но мог и всю ночь напролет просидеть за чертежами. Она знала, его научный руководитель профессор Поповский возлагал на него особые надежды и поэтому-то отправил из Москвы на старый уральский завод, где в войну много сделали нового на прокатных станах, и вот этим новым и занимался Александр Петрович, и дел ему тут хватило на два года…
«Закончу дела, и мы с тобой в столицу двинем!» — радостно обещал он Надежде Николаевне. Весь он был переполнен работой, силой, здоровьем, хоть и ранен был на войне в бедро, но рана эта зажила и не напоминала о себе. Иногда он притаскивал с завода чумазых и таких же веселых, как он, людей, они мылись по очереди под душем и садились за стол, пили в меру, но зато говорили много и громко, пели, не давая заснуть родителям.
Надежда Николаевна забеременела сразу, в первую же их ночь, и в сентябре родила Димку, к тому времени она уже закончила институт и получила направление на травмопункт заводской поликлиники. Трофиму на Курилы о замужестве своем не сообщала, и как только начинала об этом думать, то чувствовала себя распоследним человеком на земле, ее точили угрызения совести, иногда она впадала в панику, ожидая, что Трофим вот-вот может вернуться и ей придется держать перед ним ответ… Ох и слабой, никчемной она была женщиной!
Конечно, все подробности стерлись из памяти, но в тот, пятидесятый год как-то все сошлось вместе, и ее начало трепать страшно, она уже думала, что и не выживет, только вот Димка ее и держал. Сейчас все это можно рассказать в нескольких словах и представить историю, пережитую ею, как обычную. Более того — по нынешним временам, когда семейные дела мало кого так беспокоят, как прежде, даже если они доходят до крайней точки, история Надежды Николаевны и выглядит обычной; во всяком случае, расскажи она ее Димке, он бы только засмеялся: «Ну ты и даешь, мать!» Но Димке она этого не рассказывала, да и вспоминать, что с ней было в тот одна тысяча девятьсот пятидесятый год, она себе не очень позволяла…
А было вот что.
Александр Петрович уехал в Москву, уехал срочно к своему профессору Поповскому с отчетом, и из Москвы сообщил, что вскоре приедет за Надеждой Николаевной и Димкой, но в это время вернулся Трофим с острова Кунашир, где сперва учительствовал, а потом стал директором школы, он заработал на жизнь и заявился к ним в докторскую квартиру. Он был так ошарашен всем происшедшим с Надеждой Николаевной, что, узнав все от нее, ушел сам не свой и пропадал три дня. Надежда Николаевна казнила себя и жалела Трофима — ведь она дала ему слово ждать, а в те послевоенные годы обещания такие еще имели тот особый смысл, который вкладывали в военные стихи и песни, и ничего позорней для женщины не считалось, как нарушить обет ожидания.