Александр Петрович уловил скрытое самодовольство в этих словах, верно, директор фирмы давно сочинил этот ответ — во всяком случае, вопрос не застал его врасплох, и Александр Петрович подумал: возможно, Клаус Крюльманд и прав — для него война и в самом деле была в другой жизни, настолько в другой, что он уже и воспринимал-то ее как не свою жизнь; все, что происходило в его молодости в России, постарался вычеркнуть из памяти, и скорее всего, это ему удалось. А вот для Александра Петровича все обстояло иначе: для него ничего не было в иной жизни, все в этой, и до сих пор ему снились военные эпизоды, и тогда он просыпался среди ночи и долго не мог уснуть; война навсегда поселилась в нем.
Катя сразу почувствовала, что с ним творится, она положила гладкую ладонь ему на руку и успокаивающе сжала ее, и тут-то Александр Петрович увидел взгляд Суконцева; тот непримиримо смотрел маленькими, со свинцовым отливом глазами на директора немецкой фирмы. Александр Петрович удивился и тут же сообразил: что-то в этом министерском чиновнике ожило. Такой Суконцев сделался чем-то близок Александру Петровичу, и он протянул к нему свою рюмку:
— Помянем павших…
Суконцев вздрогнул и деловито чокнулся с Александром Петровичем, так деловито, будто ставил свою подпись на важной бумаге.
Как это случилось, Александр Петрович и сам не знает, но, когда они вышли из ресторана, он внезапно предложил Суконцеву:
— А что, Дмитрий Афанасьевич, не поехать ли ко мне? Гульнем по-нашему, всерьез! А? — Произнес он это залихватски, он так прежде никогда и не разговаривал с Суконцевым и, только когда закончил фразу, подумал: Суконцев откажется.
Но тот неожиданно ответил хмуро:
— Поехали.
Александр Петрович с любопытством посмотрел на него, потом радостно подхватил под руку и повел к машине. Катя знала: когда его вот так понесет, возражать ему нельзя и лучше всего составить компанию, и потому-то, когда они вошли к ним в квартиру, сразу кинулась к холодильнику; не прошло и десяти минут, как они уже втроем сидели за столом.
— Мука это смертная — эдак вот обедать по-дипломатически. А, Дмитрий Афанасьевич?.. Ну какая же это выпивка, если в ней разгула нет?..
Он немного разыгрывал из себя развеселого гуляку, но не для Суконцева, — просто ему самому нужна была раскованность.
Чокнулся с Суконцевым и одним крепким глотком проглотил водку из рюмки; Суконцев же долго смотрел в свою, словно примеривался, а потом, решившись, выпил так же, как и Александр Петрович, единым махом и, некрасиво вытянув влажные губы, потянулся вилкой за грибком.
— Эх, хорошо! — вздрогнул плечами Александр Петрович. — А что, Дмитрий Афанасьевич, вы эдаким волком на нашего гостя глянули?
Суконцев ответил не сразу, прожевал грибок, взял еще один и уж после этого сказал:
— Да вот он про Минск… А это, знаешь, Александр Петрович, во мне как осколок сидит…
— Это вы про что? — спросила Катя.
— Про старое, — вздохнул тот. — Я ведь из-под Минска родом… Пацаном был, когда они его жгли. Верите ли, городок наш в семидесяти километрах от Минска, так на него сажа и хлопья обгорелой бумаги садились — ветром из Минска доносило. Но это все вспоминать, вспоминать — не вспомнить. Я такого навидался — на десять жизней хватит… И как жгли, и как вешали, как собаками травили…
Он рассказывал, а голос оставался ровным, будто он и не о своем давнем говорил, а читал докладную записку, и от этого становилось еще страшней.
— Это на всю жизнь… Я думаю: всякие народы воюют, и всегда были кровь и огонь… Однако же такого… Все я понимаю: и то, что время теперь другое, и что вместе работаем… Может, когда мы все умрем, кто своими главами видел, тогда… проще, что ли, будет…
Пронзительная жалость к этому нескладному на вид человеку охватила Александра Петровича, он одной рукой обнял Суконцева, притянул к себе, а другой налил водки, боднул Суконцева в щеку головой.
— Не надо, Дмитрий Афанасьевич… Давай мы с тобой, чтоб все хорошо было…
— Хорошо и есть, — сказал тот хмуро.
— А ну-ка, дай мою музыку! — попросил Александр Петрович Катю.
Катя встала, вынесла из соседней комнаты гитару, кинула ее мужу, тот подхватил на лету; гитара была старая, обшарпанная; Александр Петрович попробовал струны, подтянул их и ударил всей пятерней по ним, а потом перебрал с нежностью и негромким голосом запел: «Куда ведешь, тропинка милая, куда ведешь, куда зовешь?..» И с новой строки вступила Катя, она легко вошла в песню и, подперев подбородок ладошкой, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, потянула: «Кого ждала, кого любила я…» Суконцев слушал, наклонив голову, вращая в толстых пальцах рюмку, и глаза его ушли куда-то совсем вовнутрь себя.
Александр Петрович закончил песню и, все еще перебирая струны гитары, заговорил так же негромко, как и пел:
— А я, Дмитрий Афанасьевич, лихо воевал и везуче… Два раза только и царапнуло, да и то оклемался. В полковой разведке был, потом в корпусной, мал-мало Героя не схватил, а так орденов — полна грудь. В газетах обо мне писали, байки слагали. Столько на брюхе исползал, «языков» натаскал. Девки по мне страдали. А я их боялся тогда, молодой был… Ей-богу, не хвастаю, очень лихо воевал.
— Он не хвастает, — подтвердила Катя. — Я с его однополчанами знакома, они такое рассказывают…
— А хотите, я вам сейчас цыганочку сбацаю? По-нашему, как в разведроте. — И он снова всей пятерней ударил по струнам. Вскочил и отбил чечетку на паркетном полу, выставил вперед плечо и, подыгрывая себе, запел: «Ехали цыгане, ой, да-и с ярмарки да-и-домой…» И пошел, пошел кругом, подпрыгнул, ударив обеими ногами одна о другую, и сразу почувствовалось, что он бывалый танцор… «Ех, да-и с ярмарки, да-и до-омой, да-и домой…» Он все ускорял темп чечетки и внезапно ахнул, но как-то утробно, и замер, но еще не упал, держал, прижимая к себе гитару. Тупая боль, словно ткнули концом палки, вспыхнула посреди живота, отдала в локоть правой руки, и заныли зубы. Он хотел крикнуть, но Катя и Суконцев вдруг выбелились, и снова по самому центру живота ударила боль, и он почувствовал, что падает, а еще через мгновение потерял сознание…
Вот так закончилось для Александра Петровича пятнадцатое февраля; через два с половиной часа после того, как потерял он сознание, часы отбили полночь.
3
Надежда Николаевна не стала пользоваться лифтом, а поднялась на третий этаж пешком; здесь, на лестничной площадке, была всего одна входная дверь, тогда как на других — по две; наверное, и тут когда-то была вторая — справа на стене образовались трещины, по которым можно было угадать, что еще один вход заделан. Она уверенно нажала кнопку звонка: давным-давно Надежда Николаевна перестала стесняться незнакомых квартир, еще с той поры, как переехала с Трофимом в Москву и ей пришлось некоторое время поработать в пункте неотложной помощи; эта работа приучила смело переступать чужие пороги и не удивляться тому, что ожидало за ними.
Открыли быстро, перед Надеждой Николаевной стояла женщина, но она не сумела сразу разглядеть ее, так как в прихожей горел яркий свет и лицо было в тени.
— Здравствуйте, — сказала Надежда Николаевна. — Я Соткина, приехала по телеграмме.
Женщина некоторое время молчала, потом, словно спохватившись, произнесла:
— Ах, да! Проходите, пожалуйста. — И поспешила взять из рук Надежды Николаевны чемодан, и, когда они вошли в большую прихожую с длинной вешалкой и множеством шкафчиков, Надежда Николаевна увидела, что эта женщина в очках молода и хорошо сложена, выглядит опрятной в джинсовом брючном костюмчике, и лицо у нее приятное — Надежда Николаевна любила такие лица, в которых не было ничего вызывающего, яркого, все очень естественно и просто.
— Вы и есть Катя? — спросила Надежда Николаевна.
— Я и есть, — ответила та. — Вы раздевайтесь. — И сразу же потянулась к пальто, чтобы помочь Надежде Николаевне снять его, — так чаще всего встречают врачей, чтобы выказать им свое уважение.
Из прихожей тянулся коридор, который замыкался кухней; Надежда Николаевна вопросительно взглянула на Катю, и та, кивнув на застекленную дверь, сказала:
— Сюда, пожалуйста.
Едва Надежда Николаевна переступила порог гостиной, как увидела девочку лет четырех, она стояла возле дивана и внимательно смотрела большими круглыми глазами на гостью.
— Ого мы какие! — воскликнула Надежда Николаевна и улыбнулась девочке, и та тоже ей улыбнулась в ответ и пошла навстречу.
— Меня Таней зовут, — сказала она и спросила: — Ты доктор?
— Доктор, — подтвердила Надежда Николаевна.
— Тогда вылечишь папу и моих мышек? — Каких мышек?
— У меня волшебные мышки… Вон там живут, в углу. Только ты их не увидишь. Ты только сможешь, если захочешь, мышинские песни услышать…
— Хорошо, — сказала Надежда Николаевна. — Я их вылечу.
Она оглянулась — чемодан Катя поставила возле двери в гостиную. Молодец все-таки Трофим, сунул ей коробку конфет: «В дом едешь, всегда сгодятся». Вот и сгодились: Надежда Николаевна вынула коробку с конфетами и протянула девочке.
— Это мышинское лекарство, — сказала она серьезно. — Дашь каждой мышке по одной, они и вылечатся.
— А папе?
— А тебе и папе только когда мама разрешит.
— Хорошо, — сказала Таня. Судя по всему, она была покладистая девочка, взяла коробку и двинулась в угол; она шла немножко вперевалку — вот так же ходил в детстве Димка, у него и сейчас сохранилось нечто утячье в походке; заметив это, Надежда Николаевна подумала: «А ведь так и должно быть. Димка-то ей брат». И тут же она с горечью отметила: может статься в жизни, что они и не встретятся никогда, да и вообще не узнают о своем родстве.
— Вы с дороги, — сказала Катя, — давайте я вас покормлю. Посидите тут, я сейчас принесу.
— Да зачем же? — воспротивилась Надежда Николаевна. — Идемте на кухню, как и все нынче…
Они направились в коридор, и в это время из соседней комнаты вышла в белом халате медицинская сестра, — то, что это сестра, а не родственница, Надежда Николаевна определила сразу по особой, отмягчелой коже рук и по привычному непроницаемому выражению глаз. Катя приостановилась, вопросительно посмотрела.