— Спит, — ответила сестра. — Я бы хотела позвонить… Где можно?
— Вот, пожалуйста, — указала Катя на телефон и повела Надежду Николаевну в кухню. — Я уж с вами тоже позавтракаю, — сказала она и вынула из холодильника блюдо с закусками. — Может, яичек отварить?
— Не стоит. Не хлопочите, — сказала Надежда Николаевна и спросила то, что хотела спросить, едва переступила порог: — Что с Александром Петровичем?
— Плохо, — сказала Катя. — Инфаркт… — И сразу у нее набежали слезы.
— Когда это случилось?
— Во вторник вечером…
«Сегодня третий день», — прикинула Надежда Николаевна, и это ее несколько успокоило — тяжелы первые три дня.
— Не так уж и страшно, — сказала она. — Больше название пугает… Я ведь и вправду врач. Вам Александр Петрович, наверное, говорил?
— Нет, — сказала Катя, — он мне о вас никогда не говорил. Я только сейчас и узнала, когда он попросил телеграмму отправить… Он ведь очень испугался. Особенно утром вчера. Белый, мокрый от пота. А в глазах такой страх. Я и не видела никогда, чтобы у людей такой животный страх стоял в глазах… Вот он и сказал про вас… Адрес я в записной книжке нашла…
— Да, да, — кивнула Надежда Николаевна. — Мог, конечно, и не говорить. Двадцать семь лет прошло… Вам-то сколько?
— Тридцать пять.
— Вот видите, — слабо улыбнулась Надежда Николаевна. — Вы только в школу собрались, а мы уж расходились. Свою любовь пережили.
— А была любовь? — спросила Катя.
— Теперь уж не знаю… — И тут же с полной открытостью, призналась: — Я ведь, Катя, и его плохо представляю… У меня и фотографии не сохранилось, так у нас получилось. Ушла, как сбежала…
— Сами ушли?
— Сама, — подтвердила Надежда Николаевна и подумала: а стоит ли говорить, что у них с Александром Петровичем есть сын, наверняка Катя об этом не знает, и решила — пока не стоит, Димке-то уже под тридцать, он такой высокий, здоровый, что и выглядит старше Кати; конечно же, если бы они были рядом, его впалые можно было принять за мужа этой молодой женщины, и Надежда Николаевна сказала: — Теперь что же об том вспоминать!
— А вот он вспомнил, — ответила Катя, в ее голосе не было вызова, она произнесла эти слова задумчиво, словно пыталась проникнуть в смысл происшедшего, но Надежда Николаевна почувствовала себя неловко, будто и в самом деле была виновата, что вспомнил об их былых отношениях Александр Петрович, а не она.
Чай был готов. Катя разлила его по чашкам. Она все еще была задумчива, потом сказала тихо:
— Я с ним прожила пять лет. И нам было хорошо… А вчера мне показалось, что я и не знаю его вовсе. Вот про вас ничего не знала и про многое другое… Это как-то противоестественно…
— Нет, почему же? — сказала Надежда Николаевна и отпила из чашки. — Вполне естественно. Я думаю, что никто так плохо не знает мужчин, как их жены. Уж очень многое им мешает… Если любит, то чаще всего придумывает в нем такое, что ей хотелось бы увидеть. Если любить перестает, то опять же видит только то, что оправдывало бы ее нелюбовь. Так какая уж тут объективность? И не надо удивляться, что только сейчас всерьез узнаете его…
— Как же не удивляться! — Катя прямо сквозь очки, прищуренными мягкими глазами посмотрела на Надежду Николаевну. — Однако вы так рассуждаете…
— Это уж последствия ночных дежурств, — улыбнулась Надежда Николаевна. — Поневоле философом становишься…
Ей все больше и больше нравилась Катя, она испытывала доверие к этой молодой женщине и могла ей говорить начистоту все, что думает, а это для нее было особенно важно при встречах с незнакомыми людьми, потому что только тогда она могла себя чувствовать раскованной; видимо, и Катя прониклась к ней доверием, сказала:
— А мне хорошо с вами, Надежда Николаевна. Вы как-то умеете действовать успокаивающе…
— Ну, ну, — смутилась Надежда Николаевна. — Если так, то рада. — Она закончила завтрак и поднялась, чтоб отнести в мойку тарелку и чашку, и когда встала, то ей бросилось в глаза нечто очень знакомое, она сразу и не поняла, что же это может быть такое здесь, на кухне; вгляделась внимательнее и увидела в простенке между окном и высоким шкафчиком небольшую картину в старой, с потускневшей позолотой раме, на картине этой было написано маслом развесистое дерево и под ним женщина, читающая книгу; и Надежда Николаевна вспомнила, что это их картина, ее подарил им на свадьбу заводской художник — парень с грубыми, резкими чертами лица, но почему-то всегда стеснявшийся; они гуляли свадьбу у себя дома, им много надарили всякой чепухи, теперь она уже и не помнит, что, но вот эту картину вспомнила сразу: ведь с ней связано что-то очень важное, интимное и дорогое для них с Александром Петровичем.
— Что вас так удивило? — спросила Катя.
— Да вот… картина, — указала Надежда Николаевна. — Ее нам с Александром Петровичем на свадьбу подарили…
— Ах, вот оно что! — Катя поднялась и подошла к окну, внимательно вгляделась в написанное маслом полотно и проговорила: — А я-то не понимала, зачем он ее с собой возит?.. И в Москве с ней расстаться не мог, и сюда привез… Сначала картина у него в кабинете висела, но уж очень она по-любительски выглядит, и я сюда ее перевесила. А он и не сказал, — виновато добавила она.
— Я и не помню, когда он ее взял, — улыбнулась Надежда Николаевна. — Мы ведь вольно в то время жили, имущества не заводили.
— Да оставьте вы посуду! — взмолилась Катя. — У вас вид усталый. Наверное, не спали в дороге?
— Не спала, — призналась Надежда Николаевна.
— Вот и идемте, я вас уложу. А когда он позовет, скажу. Идемте, идемте!..
Они прошли через гостиную, в небольшую комнату, здесь стояла застеленная кровать, шкаф, два стула, на полу — коврик.
— Вот здесь ложитесь и отдыхайте.
Надежда Николаевна разделась, юркнула под одеяло на прохладную, накрахмаленную простыню и, когда угрелась, вдруг вспомнила, с чем была связана в их жизни подаренная заводским художником картина: она висела на стене над их кроватью, и, когда они лежали вместе и Александр Петрович обнимал ее и гладил по волосам, — он любил ее гладить по волосам, — Надежда Николаевна видела эту картину, даже ночью видела, потому что на нее падал свет от уличного фонаря; иногда Александр Петрович разглядывал картину в полутьме и сочинял о ней всякие небылицы; то придумывал историю женщины, читающей книгу, то представлял, как пришли злые люди и спилили дерево на дрова, — и ей нравилось, как он рассказывал, она прижималась к нему и чувствовала себя счастливой, — она так отчетливо все это вспомнила, что острая нежность, тайно жившая в ней, всколыхнулась, обдала все тело, и она замерла в сладостном удивлении перед этим внезапно родившимся чувством…
Оля хоть и смутно, но все же помнила Л., она приезжала сюда дважды на завод, еще до того как стал на нем директором Александр Петрович; в первый раз ей нужны были данные в цехе холодного проката для диссертации, она проторчала здесь две недели, работала с утра до ночи и знала только завод да гостиницу; потом ее присылали сюда из института, чтобы она могла участвовать в одном любопытном эксперименте по снятию окалины с листа после горячего проката, и тогда она была посвободней, могла бродить по улицам, гуляла в большом Нижнем парке, где росли старые-старые липы и были построены павильоны с местной минеральной водой. Ей говорили, что старожилы не любят завод, жалеют, что он так размахнулся, отвоевав большую лесную территорию, — а леса тут были знаменитые, — и старожилы боялись, что и река пострадает, вообще-то в ней почти не стало рыбы. Оле объяснили, почему все так случилось: завод закладывали сразу после войны, а тогда те, кто проектировал промышленные здания, еще заботились о маскировке от самолетов, потому и выбирали места поглуше, мол, лес прикроет завод, а закладывать-то его надо было на правом берегу реки, где места открытые, просторные, там сейчас настроили новых жилых домов, и улицы хорошо продувались вольными ветрами. Старая часть города тоже сохранилась — и высокий собор на холме, и несколько старинных купеческих особняков. Война не принесла сюда разрушений, хоть и остановилась близко, всего километрах в ста; о том, что на город не упал ни один снаряд, ни одна бомба, тоже ходили разные толки, поговаривали, будто бы один из нацистских главарей, прослышав о целебных водах и необычно чистом воздухе этих мест, велел город не разорять, чтоб сохранить его как курорт для рейха…
Они въехали в город в начале одиннадцатого, и Оля сразу же указала Борису дорогу к центру; по кривой улочке поднялись на холм, с которого глубоко просматривалась даль, видна была река, два моста через нее, а дальше — лесная гряда и над ней заводские корпуса. Оля велела остановиться у гостиницы, здесь она намеревалась позавтракать и узнать адрес Александра Петровича в справочном киоске.
Так оно и вышло: адрес они узнали, как только вошли в холл гостиницы, — Александр Петрович был известным в городе человеком; потом направились в кафе, народу в этот час было мало, и они сели за столик у окна, заказали еду, и Оля перво-наперво почти залпом выпила чашку кофе.
— Ох, как хорошо! — сказала она.
Борис всегда ел много и с удовольствием, был не очень разборчив, мог есть и кашу и мясо, но только чтоб было много, и сейчас он весь ушел в еду, сосредоточенно жевал; крошки оставались на его бороде, он не стряхивал их, а может, даже и не замечал. Оля взглянула на него:
— Чудесно, что ты поехал…
— Ты ведь знаешь город, — сказал он. — Этот Александр Петрович далеко отсюда живет?
— Если судить по адресу, насколько я помню: две автобусные остановки.
— Тогда мы оставим машину здесь.
Она сразу поняла, к чему он клонит, и засмеялась:
— Хорошо, только мы выпьем вместе. Я маленькую рюмочку коньяку, а ты можешь побольше.
— Просто мне нужно немного взбодриться, я устал, — сказал Борис.
Оля подозвала официанта, заказала коньяк, она привыкла в ресторанах распоряжаться сама, да и расплачивалась всегда сама — у Бориса денег не было, и откуда им было взяться, он работал младшим научным сотрудником, получал сто шестьдесят рублей; для мужчины, курящего, любящего поесть и одеться, да и вообще привыкшего себе ни в чем не отказывать, это были не деньги; правда, до сих пор, хоть ему уже стукнуло тридцать пять, нет-нет да и помогали родители, старики хорошо зарабатывали, оба известные врачи, оба имели широкую частную клиентуру, но сыну помогали неохотно, были скупы. Оля свыклась, что у Бориса нет денег, ей даже нравилось чувствовать себя хозяйкой положения, все-таки она кандидат наук, старший научный, триста рублей в месяц у нее твердых, да еще иногда лекции. Она относилась к деньгам легко, часто тратила бездумно и никогда об этом не жалела, даже если оказывалась в стесненных обстоятельствах; иногда она сама удивлялась этому, потому что в детстве и особенно первое время после студенческих лет мыкалась в нужде, считала копейки, но те годы не сохранили в ее душе страха перед лишениями.