Приезд Оли не вызвал в ней никакой тревоги; как только она увидела рядом с ней Бориса, ей сразу же стало ясно, как уязвима эта женщина, да и, судя по ее поведению, она давно утешилась и приехала сюда на зов Александра Петровича только потому, что в ней еще сохранилось чувство долга перед этим человеком; будучи натурой нервной, она должна была этот долг отдать, иначе ее бы замучили собственные терзания, так что прибыла она в Л. более из-за себя, чем из-за Александра Петровича… Рассудив так, Катя положила не откладывать свидания, чем быстрее оно произойдет, тем легче будет для всех, и, чтобы все держать под своим контролем, она твердо решила привести обеих женщин к Александру Петровичу, но ни одну из них не оставлять с ним наедине…
Она вошла к нему, когда он лежал, вытянув вдоль туловища, поверх одеяла, длинные руки, и, размышляя о чем-то, смотрел в потолок; он очень изменился за эти дни, лицо обрело землистый цвет, глаза потускнели.
Медицинская сестра увлеченно читала книгу, сидя возле окна, и не заметила прихода Кати, а когда услышала шаги рядом с собой, вскинула голову:
— Ой! А я зачиталась…
Вот этот ее вскрик заставил и Александра Петровича взглянуть на Катю. Он посмотрел на нее, словно спрашивая: «Стряслось что-нибудь?» — и она ответила:
— Они приехали… Надежда Николаевна и Оля. Как ты хотел… Я могу их привести к тебе.
«Сейчас?» — спросили его глаза.
— Сейчас, — ответила она.
— Хорошо, — кивнул он.
Она уже было повернулась к двери, как он остановил ее:
— Обожди… Причеши меня…
Она подошла к нему, взяла с тумбочки, уставленной лекарствами, расческу и стала приводить в порядок его волосы и тут же ощутила легкую дрожь его кожи, почувствовала, как на лбу у него выступила испарина.
— Ну вот что, — сказала она спокойно и твердо. — Если ты будешь так психовать, я их отправлю немедля в Москву и никакая встреча не состоится… Возьми себя в руки! Разве ты не можешь понять: любое твое волнение опасно…
— Могу, — ответил он и слабо улыбнулся. Помедлив, добавил: — Тебе показалось, я вовсе не волнуюсь…
Она увидела, что он и вправду успокоился или справился с собой, теперь она была уверена, что он не станет больше волноваться, сумеет найти нужный тон, немного шутливый, а для него всегда было главным найти именно верный тон.
— Хорошо, — сказала она, — я пошла за ними… А ты будь умницей…
4
Когда Александр Петрович окончательно очнулся на широкой деревянной кровати и осознал, что с ним произошло, он тут же подумал: «Это все, я умираю…» — и ему сделалось страшно, так страшно, что он ощутил себя маленьким, словно превратился в беспомощного мальчишку, едва вставшего на ноги, чтобы сделать первые шаги, и перед ним выросла черная, бездонная яма, такая огромная, что ни обойти, ни перепрыгнуть было невозможно. Ощущение полной беззащитности и беспомощности еще более усилилось, когда ему дали выпить лекарства из столовой ложки, поднесенной ко рту; ему захотелось плакать, он уже успел забыть, когда в последний раз возникало в нем такое желание, а тут слезы подступили к горлу, Александр Петрович не в силах был сдержать их. Слезы не облегчили его, мысль о том, что в любую секунду жизнь может оборваться, сковывала Александра Петровича, создавая внутреннюю необоримую дрожь, и этот страх, даже ужас поначалу поглощали его целиком, пока он не уснул под воздействием лекарств.
Он проснулся засветло, увидел дремавшую на стуле сестру, а на соседней кровати лежавшую с открытыми глазами Катю, и первое, что пришло ему на ум: «Еще жив…» — и он обрадовался, что дарована отсрочка. Катя разбудила сестру, они захлопотали, забеспокоились вокруг, него, но Александр Петрович не мог отдаться их заботам, он продолжал думать о своей смерти, но теперь в нем появилась слабая надежда: если удалось прожить ночь, то, может быть, удастся еще далее отодвинуть кончину. Теперь он стал думать о нелепости случившегося, — ведь ничего такого не происходило в его жизни: не было ни серьезных болезней, ни катастроф, никаких иных событий, которые бы вдруг обрушились на него, он был силен и уверен в себе, когда по нему ударила беда и сразу же отбросила на край бездны. За что? Ведь он так еще нужен. Всем. И Кате, и этой еще не окрепшей в жизни девочке, его дочурке Танюше, и огромному заводу, который был под его началом, он нужен людям и поэтому не должен умереть — так он размышлял, словно пытался кому-то доказать необходимость своего существования, кому-то такому, от которого все это зависело, — ведь в повседневной жизни он привык думать, что все от кого-то зависит так же, как судьбы многих часто поворачивались им самим; Александр Петрович находил все больше и больше поводов, чтобы окончательно доказать нелепость своего ухода из жизни, и эти размышления в какой-то мере отодвигали страх.
Старичок кардиолог объяснил ему, что страх — непременный симптом его болезни и с этим надо на какое-то время примириться. Александр Петрович это понял, но принять не мог, он подумал: врач успокаивает его, такая уж обязанность у врачей — успокаивать больных, но он сам отлично чувствует, что смерть стоит рядом. Чтобы все-таки преодолеть в себе тяжкое чувство, он стал вспоминать, что на войне много раз подвергался смертельной опасности, бывали мгновения, когда начинало казаться: все, это конец, — и все-таки находилась лазейка, щель, и он выскакивал; конечно же и там, на войне, он испытывал приступы ужаса, но, как правило, они были краткими, он научился подавлять их в себе и недаром слыл смелым человеком. Почему же, когда был мальчишкой и вся жизнь еще открывалась перед ним, он был лишен этого всепоглощающего страха, а теперь, когда ему стукнуло пятьдесят пять, и много пережито, и всего изведано, и столько осталось позади, что и удивляться почти нечему, он так испугался за свою жизнь?..
Он мучительно размышлял над этим и, привыкший находить точные и нужные формулировки, нашел для себя такую: «Слишком много накопилось в душе, что было безмерно дорого и прочными нитями связывало с жизнью; осознать, что они могут оборваться навсегда, — выше человеческих сил». Такая формулировка несколько примирила его со своим страхом, и теперь, как ему показалось, надо было обдумать, что он еще может предпринять в жизни, если ему отпущен самый короткий срок, что он еще успеет в ней сделать?.. И сразу перед ним встала стена, он словно уперся в нее головой, отлично ощущая, что там, за этой самой стеной, — множество не решенных им дел… Стоит ухватиться хоть за одно из них, как на него мгновенно обрушится лавина и он не сумеет выкарабкаться из-под нее. «Мне не надо об этом… — стал рассуждать он. — Все равно ничего не успею. Катя и Танюша… Они сумеют прожить без меня. Конечно же им будет трудно…» Он все дальше и дальше уходил от мысли, что необходимо срочно действовать, более того, постепенно эта мысль ему, человеку, неподвижно лежавшему в постели, стала казаться нелепой, заменилась другой: а что бы он мог получить доброго и хорошего напоследок?.. Ведь вот же он читал и слышал — в камеру смертников перед казнью приходят и спрашивают: какое последнее желание они бы хотели удовлетворить? Легенда это или правда, он не знал, но находил в этом акте справедливость. «А я что бы хотел?» Он прислушивался к себе и не отыскивал вообще никаких желаний: болезнь словно опорожнила его, сделала безразличным, ему ничего не оставалось, кроме ожидания и страха. Понимала ли это Катя?.. По тому, как вела себя строго и замкнуто, вся отдавшись заботам о нем, вряд ли могла ощущать его состояние, а он не хотел ей объяснять… Вот каким он был, когда Катя вошла к нему и сказала:
— К тебе Любецкий и Вахрушев… Я не хотела их пускать, но… В общем, если ты скажешь, что не надо, я их не пущу…
Он помолчал и ответил:
— Да ладно… пусть.
Катя вышла и тотчас вернулась с невысоким, кряжистым Любецким. У Александра Петровича были хорошие с ним отношения, оба они любили и ценили шутку и сговаривались по разным делам легко. А вот с Вахрушевым Александр Петрович всегда был настороже: этот узколицый, при рыжих усах человек был хитер и вечно старался что-нибудь выколотить из завода, вот теперь он обуян идеей построить путепровод, и у Александра Петровича не было и капли сомнений, что это он отдал распоряжение «выдерживать» на переезде Суконцева. Они вошли один за другим: первым Любецкий, на полшага за ним Вахрушев, — свободно сели на поставленные Катей стулья.
— Ну ты что же это, а? — сказал Любецкий, покачивая головой. — Так нас огорчаешь, — и успокаивающе поцокал языком. — Ну ничего, ничего… Только ты не теряйся — это главное. — И он постукал себя пальцем по левому лацкану пиджака. — Я две такие сшибки перенес. Ничего, вот видишь, живу… По себе знаю, главное — панике не поддаваться. — И тут же его всегда насмешливые глаза сделались печальными. — Такие, брат, нагрузки на сердце принимаем, что его хоть из металла крои, все равно не выдержит… Да тебе-то вроде бы и нечего было психовать. Все нормально, все хорошо, завод как по накатанным рельсам катится. Что еще надо?.. А мы тебе, Александр Петрович, новость хорошую привезли… С министерством договорились, будем тебя и целую группу инженеров-доменщиков к Государственной премии представлять за пуск домны. Так что готовься… За такое дело не откажут. — И Любецкий улыбнулся. — Честно говоря, вид у тебя неплохой. Как человек с опытом, думаю, через месячишко выкарабкаешься. Ну, еще в Кисловодск, в «Красные камни» съездишь. Так что пожелаю тебе, а если просьбы будут, не стесняйся…
Любецкий поднялся, поднялся и Вахрушев, и тут Александру Петровичу не захотелось так вот просто их отпускать, надо было сделать что-то такое, чтобы они запомнили свой приход к нему, иначе и в самом деле унесут впечатление, что болезнь его сломила, а этого нельзя было допустить: они не должны были знать ничего о его страхе.
И, когда они уже шли к дверям, он позвал:
— Послушай, Вахрушев, вопрос у меня…
Они оба остановились, повернулись к нему, в хитрых глазах Вахрушева появилась настороженность.